Валерий Алексеев - Паровоз из Гонконга
— Так вот, — юмористически понизив голос, продолжал Ростислав Ильич, — это сама Надежда Федоровна, наша советница… в смысле — супруга советника Букреева Виктора Марковича. Бывшая стюардесса.
— Красивая женщина, — сказала мама Люда, подумав.
— Это верно, — согласился Ростислав Ильич. — Красивая, богатая, всесильная и свободная.
— А чем мы ей помешали? — спросила мама Люда.
— Шут ее знает, — отозвался Ростислав Ильич каким-то удаляющимся голосом. — Прошу прощения, я немного подремлю. И вам настоятельно рекомендую…
…Последний час пути был самый тяжкий. Казалось, самолет так и будет гудеть всю жизнь, вытянувшись длинной очкастой кишкой от горизонта до горизонта. В иллюминатор смотреть было невозможно: внизу тянулась ровная, белая, как заснеженная тундра, пелена облаков, а над нею в ярко-синем небе космически пылало жгучее солнце.
— Господи, — тоскливо проговорила Людмила. — И правду сказать, куда летим? Даль несусветная…
— Да, Таймыр будет ближе, — пошутил Иван Петрович. Он шутил редко, и всегда его шутки требовали комментариев.
— При чем тут Таймыр, тюря? — рассердилась Людмила.
— Туда тоже на заработки ездят, — серьезно объяснил он.
Вдруг все иноземные пассажиры оживились, стали радостно кричать, смеяться, полезли к иллюминаторам. Андрей очнулся от унылого оцепенения, взглянул в окошко. Самолет лениво и плавно двигался над мутно-голубой водой, сквозь которую виднелись разноцветные донные плитки. Так это ж не вода, сообразил Андрей, это воздух такой. И не плитки, конечно: огороды просвечивают и поля. Высокие кучевые облака сидели в воздушной мути грузно, как плавучие сугробы. Все яснее проступали серо-голубые и розовые участки земли, они перемежались ржавой зеленью. Целая страна, которой полчаса назад еще не было на свете, возникла из ничего, из полупрозрачного воздуха, словно бы выдумываемая на лету, вся в неясных еще пятнах и контурах: вот дорога бежит, длинная, узкая, красновато-лиловая, а куда бежит, что связывает — ей самой пока неизвестно.
И тут между низко стоящими и как бы подтаивающими облаками проплыл город — высокий, уступчатый, серокаменный и в то же время прозрачный, словно мираж: этакий Щербатов, украшенный флагами, вознесенный в небеса и колышущийся в мутном мареве. Проплыл — и исчез под крылом, а когда самолет накренился — ничего, кроме бледных полей, уже не было видно.
Андрей еще пытался сообразить, привиделось ему это или не привиделось, как вдруг между спинками кресел показалось лицо Ростислава Ильича — розовое, белобровое, улыбающееся.
— Видал? — спросил он Андрея, сам радуясь, как мальчишка. — Столица земли Офирской.
Нет, на него невозможно было долго сердиться.
— Где столица, где? — спохватилась Людмила Павловна, но тут как раз вспыхнуло световое табло, все послушно пристегнулись к сиденьям, и старый авиалайнер, громыхая, как пустой комод, из которого выдергивают ящики, пошел на снижение.
5
Со страхом и радостью спускались Тюрины по трапу, они жмурились от налитой солнцем небесной синевы и жадно вдыхали горячий, пахнущий больничными бинтами воздух. Горизонт на краю темного щербатого бетона колыхался, вместе с ним зыбились и низкорослые мохноногие пальмы с поседелыми на концах жесткими веерами листьев.
— Ух ты, — сказал Андрей. — Ну и теплынь.
Все поплыло у него в голове… А может быть, это вовсе не он ступает сейчас по горячей земле, это совсем другой парень, а тот, из Щербатова, ради которого все и было затеяно, так и остался в той рубчатой кишке, опоясавшей земной шар. А может быть, та кишка вспыхнула, как цирковой обруч, — и теперь, обожженные и слепые, они бредут по горелой земле. Красно глазам, горячо щекам, а все остальное им только мнится.
Иван Петрович, с рюкзаком за плечами и с хозяйственными сумками в обеих руках, потопал ногами по бетонной чужеземной плите и пробормотал:
— Прилетели, провалиться мне на этом месте!
Отец единственный из всех оставался при чиновном параде, в ужасающе теплом костюме. Андрей избавился наконец от тесного пиджака и был в розовой рубашке с закатанными рукавами. Настасью одели в горошковое зеленое платье с оборочками, и мама убрала подальше свое бордовое пальто, переоделась по-курортному и была сейчас в голубом крепдешиновом платье какого-то опереточного покроя, с легкомысленным подолом и лихим декольте.
За пальмами густо, темно и в то же время молочно синел океан. Оттуда тянуло прохладой, но прохладой не нашенской, а размазанной по поверхности жары, растекшейся, как по краюхе черствого хлеба тонким слоем растекается мед.
— Господи, хорошо-то как… — прошептала Людмила и потянулась поцеловать мужа в щеку Он этого не заметил, повернулся неловко, и поцелуй пришелся в рюкзак.
— Все-таки в больницу меня привезли, — обхватив маму Люду за шею и сумрачно глядя на брата поверх маминого плеча, сонным голосом сказала Настя.
Вереница пассажиров тянулась к зданию аэропорта. Здание это, черно-серое, словно слепленное из горячего шлака, тоже как бы излучало невидимый, но ощущаемый на расстоянии жар. У его подножия шевелилась пестрая полоска встречающих.
Мадам Букреева с Кареглазкой стремительно прошли мимо Тюриных, не глядя по сторонам, двигаясь как по облицованному гладким мрамором туннелю. Они были облачены в белые марлевые хламиды, развевавшиеся на ветру, лица их были наполовину закрыты круглыми радужными противосолнечными очками, их сандалии звонко щелкали по одинаковым розовым пяткам. На сей раз Кареглазка даже бровью не повела в сторону мальчика из Щербатова, а ведь это он ее выдумал, дал ей имя и привез с собой в Офир, мог бы поматросить и бросить на полдороге. Ростислав Ильич тоже умчался вперед, привставая на цыпочки и преувеличенно радостно помахивая кому-то рукой.
Далеко же остался старый добрый Щербатов… Андрей любил свой родной город и никому не дал бы его в обиду, но про себя подумывал иногда, что родители могли бы подобрать себе место для обитания и получше, поближе к центру мировых событий. Не сейчас, разумеется, когда они утратили азарт, а в молодости, когда им открывались все на свете пути. Как-то не так они распорядились отпущенными им годами, поленились, успокоились — и осели в Щербатове. Дядя Сережа, хоть и нанаец, а не усидел в своих Ченцах, и «тетю Монашу» поиски лучшей доли занесли в город Новороссийск. Мама Люда еще иногда тосковала по несостоявшейся жизни, если бы не эта тоска разве решилась бы она разыгрывать выездной вариант? А вот отец — он совсем не тяготился ни бедностью, ни неустроем: обсыпанный перхотью темно-синий пиджак с рукавами и лацканами, вечно седыми от мела, и серые брюки «из другой оперы» его вполне устраивали, и за кафельной плитой на кухне ему было уютно, и Щербатов ему был по плечу. У отца имелась собственная историко-географическая концепция, и он охотно своим гостям ее излагал. Когда в эпоху великого переселения народов человеческие орды шли из Азии на запад, самые несерьезные элементы, верхогляды, авантюристы и искатели легких побед, уходили все дальше вперед, не сиделось им на месте — и все тут. Вон куда умахали лангобарды, к Атлантике, и вестготы, и даже остготы не успокоились, пока не вышли к морским берегам. А наши кривичи не пожелали сделать еще три шага — да так и осели среди своих мелколесных болот. То ли руководство оказалось философски настроенное, то ли порешила так сама народная масса: «Да ну, да куда, да не все ли равно, где жить?» Могли бы и мы купать своих саврасок в Бискайском заливе. Но тогда бы это были не мы.
Внутри аэропорт оказался пустынный и как будто недостроенный, с неоштукатуренной кладкой стен, с голыми бетонными колоннами, сохранившими отпечатки опалубки, с обнаженными перекрытиями крыши. Под потолком, свешиваясь на длинных штангах, медленно крутились десятки огромных вентиляторов, похожих на самолетные пропеллеры, однако толку от них было мало. Воздух был густ и тяжел, как цементный раствор. его нужно было не вдыхать, а захлебывать.
Иван Петрович присел за каменный столик, поправил очки, потом снял их, протер, снова надел, вытер платком лоснящееся от пота лицо.
На столе были рассыпаны пустые бланки, нужно было их заполнять.
— Иди помоги папе, — сказала сыну Людмила, — а я буду караулить багаж.
Сквозь пролом в стене, прикрытый брезентовой попоной, в зал просовывался багажный транспортер, вдоль него, нетерпеливо приплясывая, выстроились женщины и дети — в то время как отцы семейств заполняли бумажки. Мадам советница и Кареглазка, обе с отчужденными и даже вроде бы оскорбленными лицами, стояли в стороне, к багажу и к анкетам они не проявляли интереса, всеми их делами занимался шустрый молодой человек в белой рубашечке с короткими рукавами при широком расписном галстуке. Вряд ли это был сам Букреев, слишком молод для такой взрослой дочки, да и поглядывал он на советницу подобострастно.
