Таир Али - Идрис-Мореход
Он увидел в машине мужчину, лежащего под задним сидением.
— Надо похоронить его! — Сказал Осман, ухватив мертвеца за руки. — Там, в багажнике, две лопаты…
Они выволокли тело и уложили на землю, на теплые сосновые иглы. Начали копать. Земля была твердой, неподатливой, лопата то и дело натыкалась на узловатые корни и камни, но это было уже неважно, как и то, что ладони Идриса Халила очень скоро покрылись волдырями, а пот насквозь пропитал рубашку. Чем глубже они погружались в землю, пьянея от ее пряного запаха, тем гуще становился свист ветра в кронах сосен.
Под светом летних негасимых звездкто был роднее мне, чем эти сосны?Сосны — сестра мои…
Копали не меньше часа, пока глубина ямы не стала им по пояс.
— Кто он?
Ветер — жаркий, почти обжигающий, словно чье–то дыхание — остро пахнет горечью, пахнет дымом и пылью, напоминая Идрису Халилу о доме.
— А зачем тебе знать?…
В глазах великана сверкнули и погасли злобные огоньки:
— Он заслужил такую смерть!
Встав на колени, Осман ловко обыскал мертвеца. В кармане жилетки оказались кожаное портмоне, мундштук, да еще золотые часы на цепочке. Пересчитав деньги, он предложил Идрису Халилу одну треть, но тот суеверно отказался.
Тело опустили в яму: головой на восток.
— «…сказано ему: «Войди в рай!» Он сказал: «О, если бы мы люди знали, за что простил мне Господь мой…» — шепчет Идрис Халил, раскрыв перед собой ладони. Молитва должна облегчить долгий путь.
Пока они закидывали тело землей — Харут и Марут, расправив огромные крылья, взлетели и, покружившись над соснами, бесследно растворились в облаке пыли.
Они вернулись к машине.
— Еще есть время до рассвета! — сказал Осман, доставая из–под водительского сидения закупоренную бутыль с мутной белой жидкостью. — На!.. Ты первый!
— Что это?
— Анисовая водка!..
— Нельзя!
— Убивать людей — это грех!
— Что?…
— Я говорю, Аллах простит тебя! Пей, не бойся…
Идрис Халил взял бутыль. Бросив взгляд в сторону свежей могилы, он решительно вытянул затычку зубами и сделал большой глоток.
Они пили, пока в бутылке не осталось больше ни капли. И напившись без меры, Идрис–мореход плакал, размазывая слезы по грязному лицу. Ему опять виделись братья, горы горячего хлеба, отец, раскатывающий тесто на длинном столе. Легкая пыль роилась в свете фар, и падала хвоя, и в ознобе еще не наступившего утра он никак не мог согреться.
Между тем, ближе к горизонту уже тускнели звезды, и верхушки сосен стали проступать черными силуэтами на фоне фиолетового неба. Время к рассвету. Осман достал из кармана часы безымянного мертвеца:
— Пора!..
Отравленный горьким вином (пусть даже это и анисовая водка), Идрис Халил уверен, что умирает. Мир вокруг него балансирует на едва различимой грани между явью и сном, все сильнее кружится голова. Он опускается на землю и сжимает виски.
— Домой?.. Мы едем домой?..
Ответа не последовало.
Осман подогнал машину к самому обрыву. Не выключая фар, он вышел, уперся руками в переднюю стойку, и роскошный автомобиль, скрипнув рессорами, сорвался вниз, на мгновенье прорезав небо двумя бледными конусами света.
Те несколько секунд, пока длится чудесный полет и еще по инерции вращаются колеса, и размытые отражения звезд скользят по лакированным крыльям, над горизонтом вспыхивает тонкая оранжевая полоса. Рассвет!
6
Рана Хайдара–эфенди оказалась не слишком тяжелой. Пуля застряла в мягких тканях выше правого легкого, и в результате несложной операции в первый же вечер была извлечена доктором Ялчином Ходжой. Осталась лишь небольшая лихорадка да слабость, вызванная потерей крови. Однако, несмотря на это, хозяин пребывал в отличном расположении духа. Обычно молчаливый, теперь он был чрезмерно весел, много шутил и приглашал гостей, спешивших выразить ему свое уважение, троекратно поцеловав и приложив ко лбу его правую руку. Никого из них Идрис Халил прежде не видел.
Окна дома вновь были распахнуты настежь, занавеси отдернуты, и сквозняки, напоенные томными запахами моря и цветов, свободно носились по комнатам.
Когда гостей собиралось особенно много, стол накрывали на веранде. Ставили большой русский самовар, на углях жарили мясо, приглашали музыкантов.
…Многоязыкий город, город на берегу трех морей, со всеми его дворцами, мечетями, церквями, базарами, трущобами и казармами лениво плывет куда–то в густом летнем мареве, позабыв о войне и времени, отмеряемом капающей водой подземелий. А Идрис–мореход, сгорая от ревности, снова осыпает проклятиями самого себя, свое неудачное путешествие, сердобольного и преступного Хайдара–эфенди, сделавшего его пленником этого дивного сада с его соблазнами и райскими цветами и невольным соучастником человекоубийства. Проклинает он и войну. Проклинает закрытые дороги и волоокую мадам, лишившую его покоя — проклинает и, вместе с тем, настойчиво ищет с ней встречи. Но она избегает его.
Каждый день Идрис Халил часами бесцельно бродит по жарким улицам Арнавуткейа, безлюдным и тихим, яростно стаптывая каблуки почти новых туфель. А по ночам, ведомый лихорадочным светом летней луны, он босым ступает на волосяной мост, перекинутый через пропасть, кипящую яростным огнем. Видение это столь ужасно, что он просыпается с криками.
Сквозняки, гуляющие по дому, доносят до Идриса Халила запах высушенных корок лимона из маленьких мешочков меж стопок белья.
Но не только ревность отравляет его дни и ночи. Есть еще страх. Тот самый страх, который накатывает из мерцающей темноты, когда в скрипе половиц спящего дома угадываются чьи–то шаги. Не мертвец ли это, зарытый под сосной на вершине холма? Или может мстительный Осман? Недавние события сделали очевидным то, о чем Идрис Халил давно уже догадывался, но чему не хотел до конца верить: Хайдар–эфенди — ростовщик и преступник. И этот дом с видом на море из высоких окон, удобный и красивый, любовно обставленный дорогой мебелью и коврами, с нестареющей мадам, живущей под сенью дивного сада, — на самом деле ничто иное, как хитро устроенная ловушка. И чем больше думает об этом Идрис Халил, распаленный ревностью и страхом, тем ужаснее представляется ему образ хозяина и свое собственное положение.
В продолжение того сна с огненной пучиной: ровно на середине пути волосяной мост под ногами вдруг обрывается, словно перетянутая струна, и Идрис–мореход с криком летит вниз. Падает, падает, но, вместо обжигающего пламени, он оказывается стоящим перед Хайдаром–эфенди в обличии смеющегося Иблиса — непостижимого ледяного демона, запивающего печеное мясо анисовой водкой в тени пышных кустов бегоний.
Сон повторяется, и с каждым разом странное, отчасти фантастическое ощущение непостижимой тайной связи между Хайдаром–эфенди и этой страшной войной, словно зараза, стремительно расползающейся по всему миру, крепнет в нем и разрастается все сильнее.
Я спрашиваю себя: кем же в действительности был Хайдар–эфенди? Что связывало его с мадам Стамбулиа и темными притонами на окраине города? Вопросы больше риторические. Я не знаю, не могу знать. Я пересказываю лишь то, что предстает предо мной в моих пестрых видениях–снах, нашептанных мне шелестом сумрачного осеннего сада, замечу — совсем другого сада, чем тот, в котором пребывает страдающая душа Идриса Халила.
В конце концов, Хайдар–эфенди мог быть кем угодно! Беглым каторжником или святым, террористом или банальным лавочником, но в этой истории важно то, кем он стал для Идриса–морехода в его бесконечном путешествии в поисках света…
Рамбетико.
Вот он среди желтых цветов. Позабыв о не вполне еще зажившей ране, он танцует, раскинув руки в разные стороны. Танец киликийских пиратов: притопывает то одной ногой, то другой. Лицо его, раскрасневшееся от выпитой водки, каждой своей черточкой источает дьявольское самодовольство. В нем и вызов, и гордыня, и скрытая угроза. И те, кто собрались вокруг, обманутые и очарованные, продолжают смеяться и хлопать, потому что никто из них, даже мадам Стамбулиа, не может разглядеть его тайного образа.
Но только не Идрис Халил. Поэт и мореход, он проникает в истинную природу вещей, скрытую покрывалом обмана: желтые насмешливые глаза демона…
Утро.
Стол накрыт цветной скатертью: причудливое переплетение кобальтовых цветов на белом полотне отражается на серебряной поверхности кофейника.
— Сегодня хороший день!.. Что может быть лучше солнца? — Говорит Хайдар–эфенди, глядя в окно на изумрудно–синюю полоску моря, словно бы восходящую в небо. Не видно привычных рыбацких шаланд — у Золотого Рога стоят французские крейсеры, и сквозь роскошный шелест пальмовых листьев, едва слышное, доносится эхо далекой канонады.
