Джойс Оутс - Одержимые
— …семья по фамилии Бартоломео? Конечно, это было много лет тому назад.
— Бартоломео? Они жили в окрестностях?
— В общем, я надеюсь. Это причина, по которой я пришла. Я знала одну маленькую девочку, которая…
— Бартоломео, Бартоломео, — медленно произнес мужчина, хмурясь. Его лицо сморщилось. От напряжения у него изогнулся уголок рта, и снова его правое плечо задергалось.
Флоренс испугалась, что он расплескает шоколад.
Наверное, у него было какое-то нервное заболевание. Но спрашивать ей было неудобно.
Он бормотал себе под нос имя Бартоломео с мрачным и даже раздраженным выражением лица. Флоренс пожалела, что задала вопрос, потому что это была ложь, в конце концов. Она редко лгала. И все-таки это вырвалось у нее, просто сорвалось с уст.
Она виновато улыбнулась, пригнув голову, и еще раз отпила шоколада. Она не заметила, как пес подкрался ближе. Его большая голова теперь лежала у нее на ступне, а мокрые коричневые глаза смотрели на нее. Детские глаза. Он ворчал, на самом деле, он ворчал у ее ног, но, конечно, он не мог иначе… Потом она заметила, что он наделал на ковер лужу, совсем рядом. Темное пятно, маленький пруд.
Но она не могла отодвинуться с отвращением. Все-таки она была в гостях и уходить было еще рано.
— …Бартоломео. Вы говорите, они жили где-то здесь?
— О, да.
— Но когда?
— Ну, я вообще-то не знаю… Я была маленькой тогда…
— Но когда это было?
Он странно смотрел на нее, почти вызывающе. Угол его рта изогнулся еще больше. Он двинулся, чтобы поставить стакан, и движение его было отрывистым. Точно кукла. Но все это время он не переставал смотреть на нее. Флоренс знала, что люди часто чувствовали себя неловко под взглядом ее огромных пристальных глаз, но она ничего не могла с собой поделать. Она не ощущала той страсти и упрека, которые они изображали. Поэтому она пыталась смягчить взгляд улыбкой. Но иногда улыбка угасала, и тогда она никого не могла обмануть.
Теперь, когда мужчина перестал улыбаться, она заметила, что он действительно насмехался. Его спутанные белесые брови иронично поднялись.
— Вы говорили, что впервые в этом городе, а теперь утверждаете, что бывали здесь…
— Но это было так давно. Это было всего лишь…
Он выпрямился. Он был невысок и не очень крепкого телосложения. По правде, его талия была слишком тонкая для мужчины. И брюки, или джинсы, на нем были странные, облегающие на бедрах, без швов и без молнии или пуговиц, без гульфика. Они сидели на нем очень тесно. Ноги его были слишком коротки для туловища и рук.
Он опять начал улыбаться Флоренс. Лукавая улыбка с упреком. Голова его механически дергалась, показывая на что-то на полу. Он пытался указать подбородком, но движение это было неуклюжим.
— Вы что-то сделали на полу вон там, на ковре.
Флоренс задохнулась. Она сразу отпрянула от собаки, начала отрицать.
— Это не я, не я…
— Прямо на ковре. Чтобы все видели и нюхали.
— Конечно же, это не я, — запротестовала Флоренс, краснея от негодования. — Вы хорошо знаете, что это…
— Кому-то придется убирать за вами, а я не собираюсь это делать, — усмехаясь сказал мужчина.
Глаза его стали злыми и колючими.
Она ему совсем не нравилась, она видела это. «Не надо было приходить сюда. Но как же уйти, как убежать?» Собака снова подобралась к ней и нюхала с ворчанием ее ноги, а рыжий мужчина, который поначалу казался таким доброжелательным, теперь нагнулся над ней, упершись руками в свои узкие бедра и гнусно улыбаясь, словно пугая ее, как пугают зверей или детей. Он хлопнул в ладоши. От внезапного звука Флоренс заморгала. Потом он наклонился и еще раз хлопнул, прямо ей в лицо. Она закричала, залившись слезами, чтобы он отпустил ее. Она откинулась на подушки, убрав голову как можно дальше, а он вдруг ударил ее по обеим щекам. По ее телу раскатилось жгучее, острое ощущение, от лица и шеи к животу, вниз, а оттуда в грудь, в рот и даже в окоченевшие ноги. Она взвизгнула, умоляя рыжего мужчину прекратить, конвульсивно извиваясь на диване и пытаясь убежать.
— Лгунья. Плохая девчонка. Противная девчонка! — кричал кто-то.
На ней были новые очки для чтения в симпатичной оправе, шикарно скроенный весенний костюм, шелковая блузка с цветочным рисунком и тесные, но очень модные туфли.
Аудитория, уважаемая и внимательная, за трибуной не видела ее дрожащих рук и слегка трясущихся колен. Все очень удивились бы, узнав, что утром она не могла притронуться к завтраку, что она чувствовала себя подавленной и изможденной, хотя все-таки смогла заснуть предыдущей ночью где-то около двух часов и спала, как обычно, без сновидений.
Она несколько раз подряд откашлялась. Привычка, которую у других она ненавидела.
Но постепенно силы вернулись к ней. Утро было таким солнечным, таким праздничным. Эти люди, в конце концов, были ее коллегами. Они, конечно, желали ей добра и даже казались искренне заинтересованными в том, что она говорила о будущем человечества. Возможно, доктор Парр знала что-то, чего они не знали, возможно, она поделится с ними своими профессиональными секретами.
Минуты шли, и Флоренс слышала, как ее собственный голос наполнялся и звучал все уверенней, восстанавливая привычный ритм. Она начала расслабляться, стала более ровно дышать, она возвращалась в привычное русло. В ее докладе речь шла о том, о чем много раз уже говорилось на таких же совещаниях, где участвовали деканы и руководители кафедр Шамплейна совместно с другими педагогами. Когда она подчеркнула опасность конкуренции малых частных учебных заведений между собой, некоторые слушатели аплодировали ей с большим энтузиазмом. А когда она отметила, многозначительно отметила, необходимость многопрофильности частных школ, аплодисменты зазвучали громче. Конечно, такие замечания мог сделать каждый, в этом не было ничего оригинального, но аудитория, казалось, была рада слышать их именно от нее. Они на самом деле восхищались Флоренс Парр — это было очевидно.
Она сняла очки. Улыбнулась, и заговорила, не глядя в свои записи. Эта часть ее речи — занятный обзор последствий некоторых экспериментальных программ в Шамплейне, начатых, когда она стала президентом, — была более специфичной, более интересной, и, конечно, она знала ее наизусть.
Предыдущая ночь была для нее самой трудной. По крайней мере, самое ее начало. Сознание Флоренс бесконтрольно металось. Эти огненные всполохи страха, бессонницы. И никто не мог помочь. И никакого выхода. Она заснула, читая записи доклада, а проснулась внезапно, сердце бешено колотилось, тело взмокло от пота — она лежала, прижавшись к стенке кровати, шея закоченела и болела, левая нога подвернута под себя. Она видела сон о том, как поддалась соблазну и поехала посмотреть кукольный дом, но, конечно же, все это время она не покидала комнату в гостинице. На самом деле она никогда не выходила из своей комнаты.
Она никуда не выходила, а только заснула, и видела сон, и не хотела возвращать свой сон. Проснувшись, она ничего не помнила. Флоренс Парр была из тех, кто, просыпаясь, просыпался готовый начать новый день.
В заключение речи Флоренс все воодушевленно зааплодировали. Ей приходилось произносить подобные речи не один раз, смешно было так волноваться.
Поздравления, рукопожатия. Подали кофе.
Флоренс зарделась от облегчения и удовольствия, окруженная доброжелателями. Это был ее мир, эти люди, ее коллеги, они знали ее, восхищались ею. Зачем беспокоиться о чем-то! Флоренс думала, улыбаясь этим ясным лицам, пожимая чьи-то руки. Это были хорошие, серьезные профессионалы, и они ей очень нравились.
Вдали пролетел слабый насмешливый голос: «Лгунья! Грязная лгунья!» Но Флоренс слушала настоящие, довольно разумные замечания молодого человека, нового декана в Вассаре. Как хорош был свежий горячий кофе! И булочка с тонким абрикосовым слоем, которую она взяла с серебряного подноса.
Обида и неприятности той ночи постепенно таяли. Видение кукольного домика блекло, умирало. Она не хотела его вспоминать, не желала думать о нем. Вокруг собрались хорошие друзья, знакомые, союзники. Она знала, что ее кожа сияла, как у девочки, ее глаза лучились чисто и с надеждой. В такие минуты, ободренная присутствием единомышленников, она, как от аплодисментов, забывала и возраст, и одиночество — главные струны души.
«Единственная реальность — это день». Она всегда это знала.
Конференция удалась на славу. Дома сослуживцы узнали, что выступление Флоренс было принято очень хорошо. А через несколько недель она уже начала забывать об этом. Так много конференций! Так много тепло принятых речей! Флоренс была профессионалом, и скорее от природы, чем по долгу службы, она нравилась как женщинам, так и мужчинам. Она не подстрекала споров, она «поощряла» обсуждение. Теперь Флоренс готовилась к первой большой конференции, которая должна была состояться в Лондоне в сентябре: «Роль гуманности в двадцать первом веке». Флоренс понимала всю ответственность и говорила друзьям:
