Лоренс Даррел - QUINX, или Рассказ Потрошителя
— Жители Фив в четвертом веке славились мужскими сексуальными сообществами — не считая важных военных нововведений. Священный легион состоял из ста пятидесяти гомосексуальных пар под командованием Пелопида. Это было элитное войско пехоты и единственное постоянное. Возможно, ваш выживший в битве при Фермопилах легионер совершил самоубийство по другой причине; возможно, он потерял возлюбленного?
— Не исключено. Мне вспомнились строчки из Шекспира: «Любимый, не играй так ягодицей //А то ведь мне кошмар приснится».
— Пелопид.
— Встав утром, я первым делом перебираю свое обмундирование и осматриваю украшения, всегда начиная с Большой ленты Внешней Монголии, где мне пришлось быть консулом в течение недели. Художник украсил ее самым жутким образом. Нужно ли поэту производить утешительное урчанье? Мня-мня, пожалуйста.
— Морская раковина — это мистический телефон. Лишь в ней можно услышать мистическое toc sonore[75] и полностью осознать то, что в искусстве правят методические скудные шаблоны, а ведь величие не может быть ограниченным, но не может быть и чрезмерным. Наконец, важно еще и то, что с каждым вдохом, с каждым биением сердца, с каждой мыслью вселенная снова и снова вкладывает силы в реальность. Мой друг, эти смелые мысли были внушены мне во время сна.
— В грядущую эпоху, эпоху пластмассовых кариатид, нам будет позволено менять женщин в момент вскрика и таким образом воздавать честь тайной богине в килте из дохлых крыс! Ах, лучше бы вам разорвать письмо сразу, не читая, Констанс; вдохновенное состояние, к которому вы относитесь с недоверием, достигается без особых усилий. Я просочился в мою жизнь, как пузырек воздуха в старую аорту. В один прекрасный день он лопнул и умер ради нее. Взорвался, как аневризма.
— Спасибо Господу за топливо. Арабы — чувствительный народ, и они покупают женщин, как другие покупают картинки. Если бы картинки могли раздвигать ноги, они покупали бы картинки!
Однако эта озорная шутка не могла подавить глубокое отчаяние наставника.
— У меня такое чувство, будто я постоянно испускаю сексуальный жар — как куча навоза! — произнес неисправимый Сатклифф. — Я нашел способ заставлять Галена плакать, когда он особенно мне досаждает. Любое упоминание о его умершем коте, этом его диком «вомбате», доводит его до слез. Когда я, поигрывая ножом, говорю о «старых временах», он тотчас хватается за носовой платок и просит: «Не надо, ведь мы были так счастливы тогда. А теперь я чувствую себя потерянным. О-хо-хо!» Наш великий Координатор очень впечатлителен.
— Есть и другие проблемы. Как защититься от своего самомнения? Как не выглядеть самодовольным, когда ты самодоволен? Должен же быть какой-то механизм. Христианин стремится быть добродетельным, а буддист — быть свободным. У них разные цели. По мере того как смерть подбирается все ближе, все чаще отнимает друзей, эта разница становится очевидней, ибо человек стремится приобрести больше страховок на случай пожара. Загадочная мощная корневая система, которая дает бессмертие искусству, еще может быть осмыслена и описана в терминах архитектоники, однако природа и суть искусства остаются непознанными, как черная река, несущая свои воды из ниоткуда в никуда. Ручка, касающаяся бумаги, всего лишь указывает на точку пересечения. Но когда немолодые художники нещадно используют архитектонику, нас поджидает опасность потерять нить, которую они спряли. Вагнер, Пикассо — они как механические муэдзины, чьи молитвы записываются и транслируются в эфир почти на политическом уровне. Больше нет близости, нет обмена чувствами. Мешает микрофон. Ну а художник… бедняга, едва родившись, испытывает ужас самоосознания, приливы благоговейного страха, заворачивается, чтобы избежать неудачи, в защитные чувства, слой за слоем, как луковица в свою шелуху. Именно этому старый бедный Будда пытался противостоять, избрав стратегию избавления бедного «эго» от пелен, похожих на те, в которые заворачивают мумию — от нервно-агрессивных реакций. Он сделал важное открытие, однако трудно убедить людей в том, что опасность природы иллюзорна. Тем не менее, когда-нибудь они осознают тот факт, что мир расходится кругами вокруг них, будто волны. Но весь главное в искусстве — делать себя уязвимым, даже идти навстречу смерти. Да, как только поймешь, что ничто на свете не имеет значения, что деньги — обесценены. Поймешь, что высшее благо — как раз безопасность природы.
— Хорошее искусство никогда не было прямолинейным и ясным.
— Ничего удивительного! Оно не содержит этических категорий. Нельзя разгадать код красоты, воплощенный в розе. Ах! Священный принцип Непредопределенности делает каждую секунду времени загадочной, потому что любое творение двойственно, капризно, спонтанно. В нем нет ни предварительного расчета, ни запоздалой идеи. Никаких пут обусловленности.
— Каждые две секунды рождается умственно отсталый ребенок. Тем не менее, я хлопаю вселенную по спине и кричу: «Отлично сработано, старая греховодница, отлично сработано!»
— Обезьяна перебирает гнид, священник — четки. И все же я уверен: Великий План где-то существует. Он пришпилен к огромной стене, и на нем указано все очень подробно: наши приходы, уходы, имена, стили, характеры, судьбы. Я уверен!
— Вы напоминаете мне несчастного Катрфажа!
— Да. Помните его грандиозную карту, посвященную тамплиерам? Теперь он заперт в Монфаве — la vie en rose![76] Ему не удалось убедить Галена, что нет никакого сокровища тамплиеров, но он был близок к этому. Настоящим тайным сокровищем был Грааль, лотос прозрения. Сначала тамплиеры заразились древним гностицизмом, столь распространенным на востоке (на заморских территориях), а потом и йогой, и это абсолютно достоверный факт — о чем свидетельствовали нитки, спряденные из сорго, которыми были обвязаны их запястья. Католики не ошибались — они были еретиками, и их деятельность, действительно, представляла опасность для католической веры.
— Гален наверняка был в ярости, ведь он вложил кучу денег в пустые поиски. И принц тоже, потому что позволил уговорить себя. Увидим на следующей неделе, когда он приедет.
— Что они тут точно найдут — это вдов и сирот. После войны их столько осталось…
— Мир без человека — я часто думаю, а каким он был, пока не явились мы? Наверно, деревья были первыми людьми, нашими предшественниками. Человек появился из гумуса, смешанного с водой. Мистики хотят снова обрести неуязвимость растительной жизни — беззаботность лотоса — чтобы умерить скорость и снова пережить растворение мира,[77] таков отклик на силу, называемую гравитацией, которая воздействует и на тело, и на ум. Что скажете на это? Совершенство — само это понятие порождено редкостью чего-либо, скудостью, нехваткой. Устойчивые мутации в природе побуждают виды эволюционировать — от множества к чему-то уникальному. Ах! Знакомая нищенская сума мозга! Возможно, первая рыбина растворялась в воде, не могла устоять перед ее напором. Но постепенно, благодаря силе воли и любопытству, рыбы научились выживать. Да и слоны, подобно покорным космическим кораблям, наверняка когда-то летали, не касаясь земли…
— А потом пришел человек. Женщина выдула мужчину из своего чрева, как выдувают стеклянный стакан. Ее творение оказалось гораздо слабее, потому она и пишет его книги, хотя записывает их он. Однако самым главным документом для нее являются не книги его, а сперма. Если качество ее ухудшается, женщина заболевает, как при недостаточном питании, из-за душевного голода. И женщиной овладевает некое подобие вампиризма. Супружеская пара, основа основ нашего понимания жизни, подвергается риску. Выход тут один: сексуальное соединение, которое приходит с прозрением.
— Святой Августин был отчасти прав, когда писал письма своему предмету насмешек и дерзил Святому Духу. Он был прав — те, кто говорят, не знают, а те, кто знают, не могут сказать… Истинно так. В итоге те, которые ничего не знают, не могут, черт их подери, ничего сказать. Однако в наше время от них больше всего шума.
Тут появился, хлопая в ладоши, лорд Гален.
— Обри, хватит на сегодня высоких разговоров, — сказал он. — Ланч на столе. Будем есть грибы, которые сами собрали.
Глава третья
Приезд принца
Гален умолял Констанс не переселяться в Ту-Герц, и сердце ее дрогнуло: она сжалилась и пообещала дождаться принца. Тот явился, как и было условлено, а с ним — совершенно преобразившийся Феликс Чатто. Теперь это был человек мира, так сказать, завязь молодого посла, который ожидал назначения в одну из южноамериканских республик, чтобы налиться соком и созреть, если можно так выразиться. Из-за последних неприятностей принц пребывал в отвратительном настроении. Еще бы! Англичане арестовали двадцать пять человек из его тайного братства, предъявив им весьма неубедительные обвинения в политической, следовательно, подрывной деятельности. Однако, увидев Констанс, он нежно обнял ее, Расплакавшись от радости. Принцесса осталась в Каире — ей англичане не страшны, пояснил принц, так как она всегда сохраняла нейтралитет. К тому же она очень подружилась с теперешним послом, а посольство по обыкновению враждует с армией. На этот раз в лице мерзкого бригадира[78] службы безопасности, который и затеял все эти слежки и преследования.
