Франсиско Эррера Луке - Луна доктора Фауста
– Это ведьму сжигают, – растолковал ему Гольденфинген. – Желаете, ваша милость, причалим? Поглядите, а?
– Нет-нет, ни за что! – поспешил отказаться Филипп, а про себя подумал: «Что-то больно много развелось в последнее время ведьм. И в Австрии, и в Швейцарии, и на юге Германии. В Комо отправляют на костер чуть не сотню в год. Я боюсь их, – тут он осенил себя крестным знамением, – они могут обернуться кошкой, они наводят порчу, летают на помеле, совращают детей…»
Невидящим взглядом серо-свинцовых глаз окидывает Гуттен гладь реки. Дунай несет его к Арштейнскому лесу – рядом с ним высится родовой замок фон Гуттенов, а до церкви Пречистой Девы Зодденхеймской и вовсе рукой подать. Филипп не достиг еще поры отрочества. То лето – первое после трехлетнего пребывания при дворе – он проводил вместе с родителями на лоне природы, в наследственном гнезде, где самый воздух был напоен ароматом сосен и героических преданий.
Филипп был рослее своих сверстников и так крепко сколочен, что отец его не сомневался: мальчик вырастет доблестным рыцарем – таким же, каков был в юности и сам Бернард фон Гуттен.
В шесть лет Филипп уже превосходно держался в седле и гордился тем, что отец брал его с собой на охоту. В Арштейнском лесу водилась пропасть всякой дичи, зайцев и косуль, попадались иной раз и олени. В самой чащобе стояла хижина дровосека, и по нерушимому обычаю отец с сыном отдыхали там после охоты. Дровосек, добрый малый и превеликий бражник, был искренне привязан к своим господам. Жена у него умерла года три назад, и он все плакался, что живет бобылем, пока в один прекрасный день не удивил обоих Гуттенов, за руку выведя к ним прехорошенькую девушку. По его словам, он нашел ее в лесу, ну и взял жить к себе. Странную, не изведанную доселе тревогу ощутил Филипп, поглядев на нее. Она была совсем юная, высока ростом, стройна. Такие смугловатые лица с чуть выпирающими скулами, с миндалевидными, косо прорезанными глазами не часто можно было встретить в здешних краях; чужеплеменные ее черты напоминали о том, какой след оставила за собой в веках тяжелая поступь неисчислимых татарских орд… Когда пухлые уста девушки раздвигались в улыбке, становился виден безупречный ряд острых белых зубов. Прихотливое, небрежное изящество ее словно танцующих движений вселяло в душу Филиппа смутное и сладостное томление, ставшее почти нестерпимым в тот миг, когда она устремила на него взор, исполненный неведомого ему чувства. И когда дровосек сказал: «Нечего вам тут сидеть, погуляйте-ка по лесу» – Филипп уже знал все, что должно было случиться. Взявшись за руки, они побежали по тропинке, едва видневшейся среди пышной зелени поляны. Близился вечер; уже веяло сумеречной прохладой, сменившей зной.
– Здесь танцуют эльфы, – впервые за все время заговорила она. – Как только солнце сядет, они слетятся сюда со всего леса и будут танцевать до рассвета. Хочешь, я сделаю так, что мы увидим их, а сами останемся незримы и узнаем, где прячут они свои клады?
Солнце скрылось за верхушками сосен.
– Но для этого надо намазаться вот этой волшебной мазью, – и она достала из кожаного кошеля склянку с жирным, мерзко пахнущим зельем.
– Разденься, – велела она и сама сбросила одежду. Приоткрыв рот, густо залившись румянцем смущения, дрожа всем телом, глядел на нее Филипп.
– А-а, ты впервые видишь женщину такой, какой сатана привел ее в этот мир? Что ж, смотри, смотри повнимательней! Пришло время отнять сосунка от груди. Разденься. Сними с себя все. И не стыдись. Солнце село, луна взошла.
Прикосновения ее рук, втиравших мазь, были сладостны. В безотчетном порыве Филипп обнял колдунью и с нею вместе повалился наземь.
Он так никогда и не узнал, что было раньше, что – потом: стремительная ли пляска эльфов или это объятие, которое сплело его тело с гибким горячим телом женщины. Филипп очнулся на руках отца, по дороге домой. Над полями переливалась всеми цветами радуги полная луна.
– Что это с тобой приключилось, сынок? – тоном нежного упрека обратился к нему бургомистр. – Бабенка говорит, ты свалился без чувств. С чего бы? Недоел, может? И какой это пакостью она тебя вымазала? Ты прямо-таки смердишь.
В замке уже начали беспокоиться. Бернард фон Гуттен рассказал о происшествии, и, услышав о таинственной мази, сдвинул брови капеллан. Яростно сопя, он обнюхал мальчика, отпрянул и поспешно перекрестился.
– Это ведьмино молоко! – вскричал он, и лицо его исказилось. – Его околдовали!
Когда же они сумели выпытать у Филиппа признание, ярости их не было границ.
– Дурачина дровосек спознался с ведьмой! – таков был приговор монаха.
А бургомистр, вне себя от ярости, приказал слугам:
– Немедля скачите в лес. Найдите бесовку и посадите под замок.
А Филипп больше двух недель провел в глубоком забытьи, и беспробудный сон его лишь изредка прерывался неслышными шагами раскосой красавицы, – она склонялась над ним, она ласкала его, а кобольды, гномы и эльфы стучали в тамбурины, играли на свирелях, посвященных языческому богу Пану. Слышавшие, как бредил мальчик, рассказывали, что он обращал к женщине несвязные, исполненные сладострастия речи и, содрогаясь, метался на постели, точно держал дровосекову жену в своих объятиях.
Он помнил только тот день, когда его на руках снесли в паланкин, со всех сторон окруженный монахами, доставили на рыночную площадь и отец усадил его в широкое кресло на помосте. Как во сне видел он привязанную к столбу женщину в одеянии «кающейся», тщетно пытаясь узнать ее. Монах выкрикнул формулу приговора; палач поднес к вязанке хвороста горящий факел. Забили барабаны. Женщина, охваченная голубоватыми языками пламени, испустила вопль, выгнулась всем телом, насколько позволяли оковы. В эту минуту Филипп лишился чувств, а когда пришел в себя, никогда уже больше не впадал в то странное забытье, по неделям державшее его душу в разлуке с телом.
Эрмелинда фон Гуттен взялась за дело всерьез. Будучи женщиной крутого нрава и к тому же весьма богобоязненной, она была готова на все, лишь бы только вырвать своего сыночка из когтей сатаны. И вот Филипп стал ежедневно причащаться и исповедоваться; по три раза перед каждой трапезой обращался к Приснодеве с молитвой; вместе с капелланом проводил целые часы за чтением книг душеспасительного и благочестивого содержания. В это самое время забрел в замок Кёнигсхофен миннезингер. Капеллан, предварительно прослушав все, что тот желал предложить вниманию господ, разрешил ему потешить обитателей замка своими балладами «с тем условием, что они будут поучительны и правдивы».
И миннезингер поведал семейству фон Гуттенов историю Парсифаля. Преодолев бесчисленные испытания, выпавшие ему во время поисков кубка Святого Грааля [3] и Священного Копья, рыцарь побеждает злого волшебника Клингсора, погубившего Амфортаса, сына барона де Монсальвата, обладателя этих бесценных реликвий. Парсифаль освобождается от чар волшебницы Кундри, которая околдовала его, и выходит победителем, несмотря на то что убил священного лебедя. Собравшиеся наградили миннезингера рукоплесканиями. Восторгу юного Филиппа не было предела, чему не помешало и то, что старый Гуттен во все время рассказа мирно похрапывал в кресле.
Эрмелинда и капеллан едва не зарыдали от умиления, когда Филипп торжественно заявил: «Я хочу стать таким же, как Парсифаль!» – «Да, да, мой мальчик, – отвечала мать, – ты станешь таким же могучим и чистым, почти святым!» Она на радостях дала миннезингеру целый талер и осушила вместе с капелланом бутылку лучшего франконского вина. Филиппу снилось в ту ночь, что он преследует прекрасную Кундри, поспешно убегающую от него. Он почти уже догоняет ее и готовится поразить своим золотым лучом, но волшебница скрывается в лесу. Филипп настигает ее, и та, ничком припав к земле, молит о пощаде. Занеся над нею меч, Филипп велит ей повернуться – он хочет увидеть ее лицо. Она оборачивается, и Филипп видит перед собой жену дровосека. Она улыбается ему прельстительной улыбкой, потом встает, сбрасывает одежду и притягивает Филиппа к себе.
Капеллан, выслушав его исповедь, дал ему двадцать ударов розгой и на целый день посадил мальчика на хлеб и воду.
Прошли годы. Но время от времени снова и снова возникал перед ним прельстительный образ смуглой скуластой женщины с длинными – чуть не до самых висков – глазами. И стоило лишь появиться этому видению, как Филипп терял с таким трудом приобретенную власть над собой и своими чувствами и становился слабодушен и похотлив. Устоять перед этой новой силой было невозможно. По совету капеллана Филипп часами не слезал с седла, загоняя по полдюжины лошадей в день, подолгу сидел в ледяной воде и далеко обходил лес, где стояла хижина дровосека. Все было напрасно. Сладострастные видения становились лишь отчетливей и ярче. Филипп ощущал непреодолимое желание найти искусительницу, овладеть ею на охапке соломы.
