Владимир Данилушкин - Из Магадана с любовью
Вот я, опустошенный, стертый усталостью в порошок, еду из военного городка на трамвае к беременной моей женщине, слабенькой, бледной, как росток картофеля в подвале. На самом деле, конечно, эта живая ниточка могла пронзить железобетон, и я это знал. Буду кормить ее с руки, как птицу, только бы добраться, в конце концов, сквозь трамвайный хлад до ее душистой шеи.
Только что вернулись с ней из деревни. Дарья с мужем знали меня с рождения и почитали за почетного сына. Мама уехала к ним ранее, так и не прервав молчаливой ссоры. Проделав за пять часов на автобусе с моей царевной сто семьдесят километров, идем по ночному лесу, каждый волосок на теле отзывается дыбом на шорохи и хрусты. Царевна несет подарочный веник из стеблей проса, такие можно купить только в городе у заезжих узбеков. С ним ей не так страшно, если попадутся волки.
Нас отпаивали, откармливали два дня, в это своеобразное свадебное, без свадьбы, путешествие. Дарья пекла хлеб в русской печи, от белых румяных булок исходила особая энергия, не только тело, но и душу бросало в жар, водка катилась легко, и я почти отошел от непереносимого холода. Неделя за неделей ледяные лучи пронзали насквозь, заставляли цепенеть мозг. Я где-то вычитал, что такое состояние называется окопной лихорадкой. К статусу литараба военной газеты очень подходит. Каково же ей!
Проникающее, врачующее тепло деревенского дома, экологически чистая тишина оживляли каждую клеточку. Женщина моя расправила перышки, стало отчетливо видно, что она готовится стать матерью. Потенциальная бабушка, поняв это, сжалась, посуровела, я так и не дождался, чтобы она бы разулыбалась и подобрела. Это хуже любого холода.
Когда возвращались из деревни на автобусе, казалось, городские проблемы сами собой рассосутся, нужно только заключить семейный союз, чтобы было основание требовать место под солнцем. У меня хватит решимости поставить вопрос ребром. Ребром Адама, хочется улыбнуться мне. Вот и вокзал. Выходим из автобуса, Я уже научился поддерживать и ловить ее, не ощущая себя смешным. Она шагает со ступеньки, не много недоворачивает ступню, охает и повисает на моей руке, сжавшись от боли. И будущий ребенок тоже вздрагивает, я это чувствую, искры сыплются у меня из глаз. Я будто бы предвижу на миг то, что случится — маленькую холодную смерть для крохотной девочки, в час рассвета.
Видит Бог, я хотел так: чего-то добиться в жизни, получить за труды квартиру, обставить ее, купить себе костюм и уже тогда жениться. Правда, ни с кем не делился этим планом, поскольку оставался бы холостяком до пенсии. Тащусь на задней площадке трамвая, гляжу в процарапанный сквозь толстый слой инея глазок, он затягивается мутью людского дыхания каждые четверть часа. Почему же внутри холоднее, чем снаружи? Или мне это кажется? Если в вагоне много людей, их дыхание, видимое благодаря холоду, вызывает у меня неприятное ощущение подглядывания внутрь человека. Лучше уж глядеть сквозь прогалину, взгляд, как железом по стеклу, тащится по серым, мышиного тона, рваным городским пейзажам. Столбы, заиндевелые бока трамваев, не живые, либо озверевшие физии. Зима в моем городе — кошмарный сон: серый снег, похожий на нафталин, какой-то режиссер, я помню, рассказывал, как пришлось снимать зимние сцены летом, насыпая нафталиновые сугробы. Думаю, вонь была страшная, и моль в радиусе ста километров отдала концы.
Моя будущая жена, а сейчас наше гражданское состояние зафиксируют, совсем не выносит зимы, к тому же, она одета так, будто артистка, и ей зимой понадобилось сниматься в летних сценах. Ее бархатное платье защищает разве что от чужих взглядов. Бархат, как бы ни был нов, кажется вытертым. А этот, в самом деле, старый, немецкой работы, садняще пахнет нафталином. Дождался часа, чтобы скрыть юные женские ноги, но не дать тепло. В этом он соревнуется с тоненьким пальто.
Она идет впереди меня вдоль трамвайной линии, исподлобья глядя на одуревших от мороза прохожих, смотрят ли они на нее, а если смотрят, то, что на них производит большее впечатление — платье или новый японский платок, в который вбухала всю получку. В нем она слегка похожа на японку, но не всем они нравятся. Многим как раз по душе полноватые сибирские матрешки. Кровь с молоком — радость вампира. Издалека все видится иначе. Кажется, у меня уже не разрывается так, как прежде сердце. Я сержусь на себя за это. Но и радуюсь. Обещаю, не повторю своих ошибок, честное слово! Мне вовсе не нужно ничего никому рассказывать! Ну, приехали в загс на трамвае, делов то! Чтобы прийти к этому выводу, мне пришлось два раза обойти дом Остроумова, остыть. Вот и кончилась наша с Володей последняя зауниверовская сессия!
Тамара совсем не такая, как представлялось. Да и не представлял никак. Даже фотографию никогда не видел. Какая мне разница! Виновато гляжу на нее, будто она могла подслушать мое мысленное восклицание. Однако хозяйке дома, похоже, тоже плевать с высокой башни и на меня, и на мои обстоятельства.
— Так говоришь, побуйствовал на магаданской земле, — пародирует она скандальную бабскую манеру, одновременно замачивая белье и вытирая нос дочке. — Дома не ночуешь… Аж на автовокзале доложили. Вовремя подоспел, к чебурекам. Руки мой, накормлю до упаду. — В дверь позвонили, и я получил возможность увидеть, насколько она проворней меня. Так хозяйка ведь. Обрадовалась пришедшему, поцеловала его в лоб. — Серега, с ума сошел, столько пропадать?
— Я из Конергино на пару деньков примотал, — Серега протянул Тамаре цветы. — Госпожу агрономшу поздравляю. Там пора самая горячая: отел. Завал полный. Оленинки притащил. Ты погромче, а то оглох я с этим вертолетом.
Серега был как с другой планеты. Молодец, что приволок букет. А у меня с цветами несовместимость, жене подарил в жизни одну розу, да и та пропахла табаком, пока ждал ее опаздывающий поезд. Я рассказал ему о своей затее со сбором фольклора.
— Этого добра у нас навалом, — сказал Серега. — Один в Беринговский тещу привез, дорога дальняя была — морем. Вышла она, увидела локомотив, который строители приспособили для оттайки грунта. Ну, говорит, зятек, прокатил ты меня с ветерком. Знала бы, что здесь железная дорога есть, ни в жисть не поехала бы на пароходе.
А еще есть история о колхозной печати, приклеенной не к деревяшке, а к кусочку кожи. В один прекрасный момент ее проглотила собака. Три дня глаз с нее не спускали, вся руководящая хозяйственная жизнь замерла. Зато когда, благодаря естественному течению физиологических процессов печать наконец-то благополучно появилась, наступила всеобщая радость. Тем более что она ничуть не пострадала и еще долго венчала важные денежные документы. А собака — это была чукотская лайка размером с лошадь, получила новую кличку — Контра лохматая.
Поев чебуреков, Серега оттаял и напоминал сироту, усыновленного богатыми добрыми людьми. Знаешь, сказал он, в Якутии еще веселее было. Как прилетел в порт, один кент подвалил: надбавками интересуешься? Пять штук надыбал, по двадцать пять рублей штука, уступить может, поскольку на материке без надобности. Некоторые лохи покупались на эту лажу, а я уже ученый был, послал, куда надо.
И вдруг нестерпимо захотелось в туалет, в Якутске это счастье на улице, отдельный деревянный объект. Мороз давит под пятьдесят, туман, ничего не видно. Можно было бы и так, нарушить общественный порядок, если б не боязнь примерзнуть к струе. Открываю дверь в объект, а там вроде как в предбаннике, или, если уж точнее, в предфекальнике, вповалку лежат люди, без разбору полу и племени. Как же быть-то. На виду у всех облегчаться? Пока секунду размышлял, хриплый, пропитой, луженый голос мерзко, но дружелюбно пропел: закрой, падла, холод не пускай… Или забыл, гад, как это делается?
Самолет ждал на Батагай. В кассу стою. Один на Москву просит два билета. Нет билетов, усохни. Ну, как нет, мы же из БДС? Поломалась, дала. На любопытство ее купили. Что такое БДС? Вот-вот лопнет, если не узнает. Бич дальнего следования!
На реке Адыге гидростанцию строили. В первом десанте. Горная река, сколько с ней мороки. Двое на лодке поплыли, перевернулись. А по берегу гидролог идет, Василий. Кричат ему эти кандидаты в утопленники: мужик, механика вызови, пусть помощь пришлет. А я, говорит, новичок здесь, второй день в экспедиции, я вашего механика не знаю. Чуть концы не отдали мужики.
Эти же чудаки увидели сохатого, форсирующего реку. Спустили на воду дюральку и устремились вдогонку, как иголка за магнитом. Лось — он и есть лось. Прет, как танк. Но и дюралька с мотором, настигли зверя. На середине течения одержали над ним предварительную победу. Выбился из сил сохатый. Ребята к нему, как к дебаркадеру пристают. Мотор глушат, нечего, мол, повожать, пусть как следует, вымотается, голой рукой возьмем. Кстати, кроме голых рук ни фига. Ни пистолета, ни ружья, ни ракетницы.
А пойманный лосяра, медленно, но безостановочно, как БТР, добирается до мелководья на другом берегу, встает на ноги, да как припустит прыжками. Охотники кубарем, в разные стороны, синяки и ссадины такие, будто их рота садистов отметелила. Дюралька по корягам, метров полтораста до леса скачет, по кочкам. В щепки! А сохатый в чащобу, и был таков.
