Юнни Халберг - Паводок

— Скоро опять на ноги встанешь, гулять начнешь.

— Еще и насмешки строишь?

— Что ты, вовсе нет.

— Ты никак простудился? — спросил он.

— Есть немного.

— Н-да… — вздохнул он.

В комнате стало тихо, я взглянул на деда и обнаружил, что он задремал. Так и сидел некоторое время, смотрел на его лицо, на руки. Знаю, мне просто почудилось, но я словно бы видел, как от его усохшего, испещренного пятнами лица струится свет. Я положил руку на одеяло, рядом с его рукой. Моя рука — большая, сильная, его — маленькая, как у обезьянки, с набухшими жилами. Да, пожалуй, он прав. На сей раз ему не выкарабкаться. Я опять посмотрел на наши руки и загрустил, ведь дедова рука была такая маленькая, скрюченная, а моя — большая, красивая, и грустно мне стало оттого, что он, как видно, решил помереть.

Я встал.

— Мне надо кое-что тебе рассказать, — обронил дед.

Я вышел в уборную, потом вернулся.

— Приподними меня, — попросил дед.

Подсунув ему под спину еще одну подушку, я осторожно уложил его.

— Помнишь Людвика, отца Греты?

— Помню, был там кто-то, о ком никто из родни говорить не желал, — отозвался я.

— Это и был Людвик Йёрстад. Ты его никогда не видел, на Мелё его не допускали. И много лет он жил один где-то возле Хаммера.

— Почему?

— Прогнали его с глаз долой.

История наверняка будет долгая. Я сел.

— Мы с Людвиком — сводные братья, — сообщил дед.

— Почему же ты молчал об этом?

— Да так, молчал, и всё. Росли мы порознь, но много лет дружили, со школы еще, задолго до войны. Он жил на Мелё, я — неподалеку от Оркерёда, ты сам знаешь. Общительностью мы оба не отличались и друзьями стали, как говорится, по необходимости, нужда заставила. Мы были очень разные. Людвика считали парнем загадочным, угрюмым, вдобавок он чуть что вспыхивал как порох, и наши сверстники до смерти его боялись. Я был не такой вспыльчивый, зато дерзкий на язык, потому, наверно, частенько и оставался один как пень.

Дед вздохнул, помолчал, давая себе роздых.

— Ну так вот, Людвик… В пятнадцать лет он до того допек всю семью, что они вышвырнули его из Йёрстада, который был тогда совсем маленькой, захудалой усадьбой. Людвик нанялся скотником, но жилось ему паршиво, он и начал шататься по округе, и потянулся за ним слушок, будто он по мелочи подворовывает и надо держать с ним ухо востро. И вообще, малый опасный и строптивый. Оттого-то его из дому и выгнали, говорили в народе. Но уж кто-кто, а я знал: дома он вовсе не строптивничал. Норовистый, вспыльчивый, только ведь это не обязательно плохая черта. В самом деле, в пятнадцать лет парень оказался предоставлен сам себе, вот и мучился. Так он куролесил довольно долго, потом нашел место в типографии «Курьера» и проработал там не один год, до самой войны. А война всё меж людьми вверх дном перевернула. Людвик Йёрстад сделал то, на что почти никто из здешних пойти не захотел, — воспользовался случаем, вступил в партию и, как ни странно, сразу же был поставлен редактором в «Курьере», потому как раньше работал в типографии и пописывал заметки в газету. Может, недоразумение какое вышло, не знаю, но вообще-то были и другие, образованные люди, которые метили на эту должность. Так или иначе, главным редактором стал Людвик. Он обеспечивал руководство пропагандой тут, в горах, и справлялся, газету держал в ежовых рукавицах, никого не щадил. К примеру, подхватил сплетни про трех местных учителей, все перековеркал и тиснул на первой полосе. Учителей выслали в Финмарк, где двое из них погибли в трудовом лагере. Так продолжалось несколько лет, мало-помалу Людвика Йёрстада стали и бояться, и ненавидеть, и уважать — смотря по обстоятельствам. Жутко было смотреть, как этот человек всего лишь за год превратился в чудовище. Все его дурные стороны как бы вывернулись наружу, вышли на свет Божий и в итоге сделались единственным, что он мог показать. Потом он исчез. Просто сгинул куда-то в один прекрасный день. Никто понятия не имел, что произошло, но в глубине души большинство считало, что его либо закопали где-то в лесу, либо в озере утопили. Как бы там ни было, народ облегченно вздохнул, а режим, который он установил в Мелхусе, смягчился, и сильно, поскольку нацисты тоже были не в восторге от чересчур ретивого мини-квислинга[3]. Правда, я лично не верил, что его ликвидировали.

Дед повернулся на бок, перевел дух, хрипло попросил:

— Дай-ка еще водицы.

Я протянул ему стакан. Он напился и тихонько поблагодарил. Я забрал стакан, поставил на столик. Минуту-другую он лежал, глядя в потолок.

— И оказалось, так оно и есть. Всего через несколько дней после окончания войны мы узнали, что он сидит за решеткой, в Нарвике. Знаешь, что сделал этот мерзавец? — Дед хрипло рассмеялся и покачал головой. — Людвик и впрямь был сущий дьявол. Ну так вот, в тот вечер, когда пропал, он двинул на север, в Харстад, а там под чужим именем сумел проникнуть в Милорг[4]. Авантюрист он и есть авантюрист, ведь в Милорге наверняка знали про мелхусского подонка, но ему нравилось актерствовать, он и жил так. Словом, пробрался в подполье, участвовал в нескольких операциях, все больше втирался в доверие и в конце концов вошел в группу, которая переправляла людей морем в Англию. Как я слыхал, он шпионил для нацистов, те устроили карательную акцию и начали хватать подпольщиков одного за другим. Некоторых казнили, остальных вывезли в Германию, где тоже не один сложил голову. Не знаю, сколько жизней было у Людвика на совести, но уж точно немало. Я хорошо помню, какое волнение охватило Мелхус, когда стало известно, что он жив. Кое-кто из мужиков, самые непримиримые, собрался двинуть на север и пристрелить его. Только ничего у них не получилось. Мы думали, его казнят на севере или отвезут в Осло и казнят там, ан нет, дело затянулось. И это спасло Людвику жизнь. Кстати, именно на севере и родилась Грета, в войну. Людвик завел себе подружку, которая после его ареста переехала в Нарвик и первые годы, когда он сидел за решеткой, жила в этом городе, вместе с Гретой. А в конце сороковых старший брат Людвика, хозяйствовавший в Йёрстаде, привез ее и Грету на Мелё. Расмус был мужик порядочный, не хотел он, чтоб Людвикова дочка страдала за грехи отца. Да, Расмус был хороший человек. Жаль, рано помер.

Ясными глазами дед посмотрел на меня. Он устал, уголки рта побелели, лицо подернулось желтизной. Я встал, прошел к окну, открыл створки. Снаружи негромко щебетали птицы. Как же здесь тихо, спокойно! Я снова сел у постели.

— Людвик тоже сюда воротился. В середине пятидесятых. Представляешь? В тюрьме он вел себя как ягненок и вышел на волю. Большинство удивлялось, что он так легко отделался, но куда удивительнее, что, выйдя из тюрьмы, он заявился в Мелхус. — Дед хихикнул. — Местные до смерти перепугались. Заперли двери на засовы, обзавелись оружием. Ну, не все, конечно, но многие, в особенности паниковали те, кто сам с ним не сталкивался, а только слышал разные истории. Людвик еще до войны купил неподалеку от Хаммера охотничий домик, там и поселился, послал весточку брату и остальной родне, но они наотрез отказались и встречаться с ним, и говорить. И жене его тоже запретили с ним видаться. Так-то вот. С той поры началась для него в Мелхусе новая жизнь — жизнь отщепенца, изгнанника, который ни с кем не разговаривал и не здоровался, но занимался тем же, что и другие, только тихо и неприметно. Он обзавелся ружьем, охотился, должно быть, для пропитания, ну, против этого никто не возражал. И все ж таки странно, я ведь жил неподалеку от Хаммера и почитай каждое утро слышал, как он стреляет в горах.

Дед приподнялся чуток, откашлялся, сплюнул на пол.

— Тебя никак совесть заела? С какой стати? — спросил я.

— В пятидесятые и шестидесятые годы я несколько раз встречал его. И хотя мы были сводными братьями и дружили в юности, я с ним не поздоровался, не заговорил. Мимо прошел, будто в упор его не видел. Он отпустил длинную бороду, ссутулился, носил видавшую виды шляпу и обтерханные штаны. Каждый раз, когда мы проходили мимо друг друга, он замедлял шаг и вопросительно смотрел на меня, но я прикидывался, что ничего не замечаю, и шел дальше, не кивнув, не сказав ни слова. Вряд ли он застрелил или казнил кого-нибудь собственными руками, но доносить, по-моему, еще хуже, чем быть палачом. Ну вот. Так прошло несколько лет. Людвик в своем убожестве прозябал под Хаммером, а я, потеряв Ранди, начал присматривать себе новое местожительство, и тут, в начале семидесятых, кое-что случилось.

Дед умолк, раз-другой сглотнул, взял стакан, допил воду. Я отставил стакан на ночной столик.

— Странно, что одни и те же вещи в разное время выглядят для нас по-разному, верно? — продолжал он. — Вот смотрю сейчас на кухонный стакан, и он кажется мне тусклым, унылым. Но почему? Наверно, все дело в том, что такие стаканы у меня много-много лет… И в тот день тоже так было. Тогда я впервые после возвращения Людвика заговорил с ним. Я собирал в лесу бруснику. Помню, был ясный, свежий сентябрьский день. Солнце, воздух чистый, бодрящий. Только я наклонился над кочкой, а где-то поблизости вдруг ка-ак бабахнет. Я мигом выпрямился и навострил уши. Тишина после этого выстрела почему-то заставила меня прислушаться. Показалась совсем не такой, какая бывает после обычного охотничьего выстрела. Ну, я подхватил ведерко, двинул в ту сторону, откуда донесся выстрел, и через сотню-другую шагов очутился на пологой прогалине.