Марина Палей - Под небом Африки моей

– Представляешь себе?! Оказывается, за два миллиона лет – это ж для Солнечной системы – тьфу! – всего за каких-то там два миллиона! – Земля… Да ты слушай сюда! Земля. Стала. Вращаться. Медленней. Вокруг. Солнца. На целых – пол-то-ры се-кун-ды!! Чуешь, Маза, к чему все идет?

– Ножку приволакивает? Как лектор по истории русской критики?

– Во-о-о-о-во. Рихтиг! Ножку приволакивает. А думаешь – с чего все это с ней, а?! – он вперился в меня ошалелыми своими зрачками. Прямо Рогожин какой-то после убийства…

– От грехов наших… – неуверенно начал я.

– Во-во… Угу. «На-а-аших»!..

– А ты хочешь сказать, Ваня, что конкретно и от твоих грехов Земля на орбите своей так катастрофически замедляется? Ну, то есть, что и твоего в этом деле кое-чего поднакладено?

– Ха! Именно. Уж моего-то в этом деле поднакладено… с избытком…

Как два пижона, мы взяли бутылку шампанского и сели снаружи. Под высоким кустом сирени белел хлипкий, но вполне еще дееспособный столик.

Ванька открыл шампанское просто, умело, без выкрутасов. Нам обоим было понятно, что мы сегодня почему-то расстаемся – независимо от того, выгонят Ваньку из «школы» или нет («школой» он называл институт), – и даже независимо от того, вернусь ли я к себе в Африку или задержусь здесь по какому-нибудь контракту.

Просто расстаемся сегодня – и все. Закончился какой-то период.

Бумажные стаканчики (бокалов на вынос кафе не давало) казались почти невесомыми; они готовы были упорхнуть в предгрозовом безветрии – даже от робких струек воздуха, которые возникали в пышных, душистых ветвях белой сирени… Мы утяжелили стаканчики шампанским, хотя какое-то время пена, зря занимая полезный объем, словно подражала царским белоснежным соцветьям… Но мы терпеливо переждали, пока она сошла, – и долили снова… и снова переждали… и долили еще… Мы так не делали никогда… Это была какая-то очень странная минута…

Наверху начал тяжко, медленно набухать дождь. Увесистые, словно ртуть, редкие капли стали валиться поодиночке здесь и там. Словно экзотические ингредиенты местного коктейля, они бухнулись и в наши стаканчики, вздымая длинные-длинные восклицательные знаки. Они были элегически замедленными, эти восклицания. Ну вот как прощание с ушедшим днем перед отходом ко сну – тайное, интимное, даже в чем-то уютное и всегда двойное: содержащее предвкушение нового дня – и неотступную мысль о своем неизбежном исчезновении…

Не притрагиваясь к ним, мы загипнотизированно глядели на наши стаканчики, и они выдавали нам бессильные, старые, как мир, восклицания: навсегда!.. везде!.. никогда!.. нигде!.. Это были очень странные минуты… Наконец мне удалось сбросить малую толику этой околдованности – и потихоньку включить в сумке диктофон: я знал, что после определенной дозы спиртного, даже такого легкомысленного и фраеристого, Ванька начнет тихонечко материться, уютно сдабривая свою речь односложными черными изюминками. Он умел это делать как никто.

А капли, становясь все крупнее, валились, валились уже целыми стайками, словно кучно подстреленные мелкой дробью. Рванул ветер, мы вцепились в стаканчики, – сыпануло наконец и самой дробью – она оказалась крупней и белей той, что я себе представлял…

– Хва, Маза, – сказал Ванька, – щас те градом кумпол пропорет…

И мы зашли внутрь кафе. Здесь Ванька в полной мере предался своему ужасающему пороку, я же, как всегда, остался на правах не самого одаренного ученика. «В полной мере» означает, что если Ванька сначала и соблюдал рафинированный алкоголический этикет – что-то с чем-то смешать, что-то чем-то «полировать», – то уже минут через сорок все заграждения этого синюшного политеса были сметены в прах огненно-красным быком страсти. Не устаю поражаться, что в таких случаях страсть жизни и страсть гибели сливаются воедино…

В кафе «ЖАН» было все что угодно: бормотуха и коньяки, рок-музыка и классика, приглушенный свет и крутобедрые подавальщицы, которых Ванька, предпочитавший дам гораздо более субтильных, все равно охотно хлопал по задницам. («Для порядку», – как он, «окая», это пояснял, убойно пародируя купеческую степенность.) Не было в этом кафе только WC.

И этот недостаток в сочетании с обилием выпитого – и ливнем, нещадно провоцировавшим мочевой пузырь, – превращался в тяжкое испытание. Поэтому время от времени я, поглубже вдохнув, закатав джинсы и втянув голову, выныривал под ледяной, вперемешку с градом, дождь – переходил вброд бурлящую Большую Бронную, где дикие потоки достигали мне до щиколоток, – и, мокрым петушком, заскакивал в священную «альму матер» – притом только затем (стыдно, но факт), чтобы облегчиться, т.е. освободить себя от издержек, которые мешают джентльмену таковым себя чувствовать. То же проделывал Ванька. Мы бегали в сортир по очереди, потому что в кафе находилась моя сумка, полная всякой всячины, – остававшийся ее сторожил.

Да-да: та самая сумка.

После Ванькиного в нее опорожнения я сумку вымыл, вытер, высушил – и снова запустил в обиход.

…Всякий залетный постоялец Столицы, да вдобавок окопавшийся, скажем так, не в самой центральной ее части, да вдобавок имеющий в Столице много знакомых, да еще, не дай бог, обладающий знакомыми за границей, – и, самое роковое, не располагающий притом своим транспортным средством – как правило, выходит утром из дома – на целый день – с такой вот, как говаривали русские в старину, «укладкой».

С какой именно «укладкой?» Ну, в моем случае это была серая, прочная, очень вместительная сумка. Она имела три вертикальных размера: малый, средний и большой – то есть разворачивалась вверх – или сворачивалась вниз – смотря по необходимости. (Когда Иван произвел в нее односторонний обряд братания, она имела средний размер.)

В день, о котором речь, она имела размер максимальный. Почему? Да потому, что вдобавок к сказанному (обычный день беготни по Столице с раздачей разнообразных предметов, получением предметов назад и/или их обменом) это был для меня один из последних в Столице дней. А потому (да не посчитают меня последователем одного персонажа из русской народной кинокомедии, который, явившись жертвой квартирного ограбления, раз от разу удваивал, утраивал и даже учетверял размеры потерь), – да не почитают меня последователем этого персонажа, если я позволю себе привести здесь список того, что находилось на день 30 мая 199… года в моей большой серой сумке:

1. Лекарства, полученные мной с оказией из Вашингтона, для передачи их вдове одного широкоизвестного диссидента и правозащитника;

2. Наборы макияжа из Нью-Йорка, прибывшие ко мне также с оказией, – для доставки дочери и двум невесткам опального поэта;

3. Памперсы из Сан-Франциско – для младенца, родившегося у знаменитого андеграундного режиссера;

4. Пчелиный мед из деревни Ногтеедово, собранный аграрным поэтом N. на своей личной пасеке для передачи редактору журнала «Семейные горизонты»;

5. Польский шампунь от перхоти и выпадения волос – для заброса директору издательства «Золотой Амфибрахий» – от эпизодически ночевавшего в общежитии прозаика Варвары Р.;

6. Мой диктофон;

7. Мой фотоаппарат;

8. Мои сто долларов – первый (!) гонорар, притом из Чикаго, за англоязычные стихи;

9. Музыкальные кассеты танзанийской рок-группы «URAMBO» для передачи на любую студию звукозаписи;

10. Ароматизированные витые свечи и плитка шоколада: скромное подношение от моего заболевшего соседа по комнате – предмету его страсти, студентке циркового училища;

11. Блок сигарет «Winston» и три пачки мыла «Кармен» – к поезду, для некоего Вити К., отбывающего в Рязань;

12. Книги в количестве четырех (возврат в библиотеку и владельцам);

13. Рукописи в количестве девяти (возврат авторам).

Вообще, как видно из списка, это была воистину Универсальная Сумка, минимальный жизненный набор. С таким можно без труда и даже в кайф прокантоваться недельку – хоть в тундре, хоть в пустыне Калахари.

А теперь я позволю себе перейти к одному из самых напряженных эпизодов своего повествования.

Дождь утих. Он почти перестал, когда я снова пустился в неближний путь до места моего телесного облегчения.

Возвращаясь в кафе, еще только подходя к воротам института, я увидел престранную картину.

Институтские ворота, до того гостеприимно распахнутые, были закрыты – и, вдобавок, заперты на громадный замок. Ну, само по себе это не являлось странным, потому что к вечеру, силами кого-либо из хозчасти, именно это с ними регулярно и происходило. Просто я не заметил, что наступил вечер. (Вот так в жизни и бывает. Думаешь – это непогода, непогода, а это давно вечер, вечер.)

Ну, само по себе замыкание ворот особой неприятности мне не сулило: двор РИИСа имел выходы в смежные дворики – таким образом, продолжай мы нашу пирушку, променад в сортир и обратно удлинился бы не более чем на одну минуту.