Клэр Морралл - Изумительное буйство цвета

Рози ест быстрее, набивая рот до отказа. Но когда она сидит, пережевывая, ее глаза светятся от предвкушения следующей порции.

Я складываю тарелки в мойку. Они обе наблюдают за мной.

— Отлично, — говорю я. — Одеваемся. Сейчас произойдет что-то необыкновенное. Мы пойдем — сами увидите куда…

Сколько же времени уходит на одевание детей! Куртки, шарфики, перчатки, носки, ботинки… Ничего просто не дается. Они отстаивают свое право самостоятельно надеть перчатки и засовывают указательный палец туда, где должен оказаться большой, от этого их кулачки торчат наружу, застревают в центре, а скрючившиеся пальчики не дают во всем этом разобраться. У них смешные шапочки с завязками под подбородком, с помпонами, болтающимися туда-сюда; синяя для Рози и розовая для Эмили, они подходят к их курткам. Но они меняются, и каждая из них превращается в смесь розового и голубого.

— Куда же мы идем? — спрашивает Эмили.

— Подожди, сейчас увидишь, — снова повторяю я.

Как только на улице темнеет, автобусы обретают совсем иную природу: их тепло и свет влекут тебя внутрь, и тогда мир снаружи начинает казаться враждебным и незнакомым. И хотя люди, как и раньше, сидят бок о бок, но при этом каждый в своей скорлупе, они уже не кажутся такими разъединенными, как раньше.

Когда мы встаем, чтобы выйти, женщина напротив улыбается мне.

— Какие замечательные детки, — говорит она.

— Спасибо, — говорю я, и все светлеет у меня внутри.

Мы идем в театр смотреть «Питера Пэна». Я решила, что Рози уже достаточно взрослая, чтобы сосредоточиться на пьесе. Я не сказала об этом Адриану и Лесли, потому что хочу сделать им сюрприз исключительно от себя, хочу, чтобы каждый раз, когда они будут думать о Питере Пэне, они вспоминали эту таинственность и восторженность, что привела их к нему. Мне хочется, чтобы у них в памяти сохранилось счастливое воспоминание о моем подарке. Адриана не будет дома всю ночь, Лесли придет с родительского собрания поздно. Этот сюрприз только от меня. Я впервые покажу им, кто такая фея Динь-Динь, и этих мальчиков, которых потеряли. Когда Лесли придет домой, я расскажу ей, где мы были. Может, ей это и не понравится, но для меня это уже не будет иметь никакого значения. Моя награда — время, проведенное с девочками.

Театр похож на улей, гудящий голосами родителей и радостно возбужденных детей. Я осторожно прохожу через толпу; Рози сидит на одной моей руке, за другую держится Эмили, которая настойчиво тянет меня назад.

— Идем же, Эмили, — говорю я весело. — Тебе очень понравится.

Но она сопротивляется, виснет на моей руке.

— Разве мама разрешила? — спрашивает она.

— Да-да, — говорю я и сама при этом начинаю верить своим словам. — Ты же не думаешь, что я заставлю тебя что-то делать, не сказав об этом маме?

— Почему же тогда она нам сама об этом не сказала?

— Это же был сюрприз, я тебе уже объясняла.

Эмили хмурится, но идет со мной. Я хочу купить программку, но там столпилось столько народа, что я начинаю нервничать из-за того, что держать сразу двух девочек довольно трудно. Я ищу глазами место, где можно было бы их оставить, и решаю, что они вполне могут подождать меня возле колонны. Я спускаю Рози на пол.

— Стойте здесь и держитесь за руки. Я скоро.

С трудом пробиваюсь через толпу и покупаю две программки, но, когда я возвращаюсь к тому месту, где, по моему разумению, я оставила девочек, их там нет. У меня внутри все болезненно сжимается, и я в панике оглядываюсь вокруг. Подхожу к паре, стоящей у колонны.

— Вы не видели моих девочек, двух моих девочек? — Я говорю слишком быстро. Пытаюсь объяснить медленнее: — Я оставила их здесь, две светлые милые девочки, очень хорошие…

На меня смотрят озабоченно:

— А где вы их оставили?

— Здесь, они только что были здесь, я велела им никуда не уходить…

Я готова заплакать. Чувствую, как внутри меня что-то поднимается. Женщина кладет мне на руку свою ладонь:

— Я уверена, они не могут оказаться далеко; постойте спокойно несколько минут и посмотрите внимательно вокруг.

Мужчина оборачивается ко мне. Он старше, с аккуратной бородой.

— Вот там, случайно, не они? Две маленькие светлые девочки.

У него добрый голос. Я оборачиваюсь и вижу их — держатся за руки, все еще в перчатках и шапочках, оглядываются в ожидании меня.

Я бросаюсь к ним:

— Где вы были? Я же велела вам не сходить с места!

— А мы и не сходили, — возражает Эмили. — Мы все время здесь стояли.

Я пересчитываю колонны от входа. Они стоят у шестой колонны, а я была в полной уверенности, что одни у седьмой.

Внезапно я увидела себя, совсем маленькую. Мне велели держаться за мамину юбку, чтобы ее руки были свободны и она могла покупать все, что нужно. Я даже вспомнила юбку, ее фиолетовый, мнущийся материал, с выступающей вышивкой вдоль кромки и похожими на колокольчики кисточками, свисающими с пояса. Я точно знаю, что не выпускала юбки из рук, но, взглянув вверх, вдруг внезапно обнаружила, что держусь за незнакомую женщину. Не помню, как я отреагировала тогда. Наверное, закричала. Это одно из моих немногих воспоминаний о матери.

Я оборачиваюсь, чтобы поблагодарить мужчину и женщину, но они уже ушли. Наклоняюсь к Эмили, которая кажется испуганной.

— Извини, — говорю я как можно ласковее. — Я, наверное, перепутала. Пойдем искать наши места.

Места в самом верхнем ряду третьего яруса. Я очень крепко держу Эмили и Рози, пока мы пробираемся у самого края, стараясь не смотреть вниз.

— А это что такое? — спрашивает Рози, когда мы наконец на своих местах.

— Театральный бинокль.

— Зачем он?

— Он так устроен, что с его помощью тебе будет легче рассмотреть людей на сцене.

Я надеюсь, что артисты не будут слишком часто летать; наши места на такой высоте, что верхняя часть сцены отсюда не видна.

Эмили старается заполучить бинокль:

— Я никак не могу его достать.

— Нужно заплатить двадцать пенсов.

— Китти, а у тебя есть двадцать пенсов?

— И мне, и мне, — говорит Рози.

Я открываю кошелек и обнаруживаю, что в нем всего лишь одна двадцатипенсовая монетка. Я отдаю ее Эмили, но на лице Рози появляется такое выражение, что я понимаю: еще минута — и она расплачется от такой несправедливости.

— Извините, — обращаюсь я к мужчине, сидящему рядом с Рози. — Вы не могли бы разменять мне деньги так, чтобы у нас была двадцатипенсовая монетка?

Он с готовностью находит монетку и любезно протягивает ее мне.

Вопрос с биноклями решен, они встают, наклоняются вниз и рассматривают сидящих там зрителей.

— Садитесь, — говорю я, — иначе людям за нами ничего не будет видно.

Их хватает только на то, чтобы секунды две посидеть спокойно, затем они снова вскакивают. Я вздыхаю, уверенная, что когда спектакль начнется, они будут сидеть тихо.

Лампы постепенно гаснут.

— Садитесь, — говорю я. — Сейчас начнется.

— Китти, — внезапно заявляет Рози, — я хочу в туалет.

Наш поход в туалет не прибавил нам популярности. Каждый должен встать, чтобы пропустить нас, и из-за этого зрителям следующих за нами рядов обзор и вовсе закрыт. Никто не произносит ни слова, однако я и без слов чувствую враждебность. Мне не видно негодование, так как я слишком сильно смущена, чтобы выглянуть в их лица, но в том, что на них оно отчетливо написано, я не сомневаюсь. Натыкаясь на чьи-то туфли и шепча «извините», веду детей перед собой, пытаясь убедить Рози двигаться быстрее. В конце концов мы возвращаемся на свои места, и я начинаю дышать медленно и глубоко, не без труда заставляя себя успокоиться. Жду, когда высохнет выступивший от смущения пот.

— Эта собака настоящая? — начинает шептать Эмили сразу же, как только мы вернулись.

Я киваю.

— А как они заставляют собаку делать то, что им хочется?

Я стараюсь не обращать на нее внимания.

— Китти! — Она шепчет громче.

— Ш-ш-ш… — Я прикладываю палец к губам и недовольно трясу головой.

— Как?

— Потом расскажу, — шепчу я прямо ей в ухо.

Она кивает и усаживается, и меня на какое-то время оставляют в покое.

— Они же летят! — Рози заявляет это с восторгом.

— Ш-ш-ш.

— Как же они это делают? — спрашивает Эмили.

— Ш-ш-ш…

— Китти, ну как они это делают?

— Волшебство, — шепчу я.

— Волшебства не бывает. — Ее шепот постепенно переходит в разговор средней громкости.

— Ш-ш-ш…

Вокруг нас неодобрительный шумок. Я закрываю глаза и пытаюсь представить, какого типа людей мы раздражаем больше всего. Но этот шумок, как шепот из ниоткуда, не выходит из чьего-то рта, он лишь проявление раздражения, не имеющего конкретного источника. Он идет ниоткуда и отовсюду, он кружит вокруг нас, и нет сомнения, что мы правильно понимаем, куда он направлен.