Иржи Кратохвил - Бессмертная история, или Жизнь Сони Троцкой-Заммлер
15) Полковник Редль и Мариахильфер-штрассе
И тут мне пришлось быстро вмешаться. Дело в том, что у меня были полностью готовы только две гостиницы (у остальных я не продвинулась дальше фасадов). Знаменитая гостиница «Захер», в которой батюшка когда-то переночевал и поэтому мог со знанием дела рассказать о ней и снабдить меня точным описанием стульев, кресел, столиков, кушеток, диванов, табуретов, шезлонгов и ломбардских полукресел, которые можно отыскать в «Захере» и которые я потому разместила в своем картонном макете. «Захер» славился тем, что его нынешняя владелица могла отказаться поселить у себя даже миллиардера, если он ей не нравился, но зато какой-нибудь бедняк с хорошими манерами, пришедшийся по сердцу этой пожилой даме, мог надеяться на радушие и приемлемый счет. Именно такую гостиницу захотелось мне иметь в моей Вене. Но до нашего приезда я также успела приготовить и гостиницу «Кломзер», которую журналисты недавно (в связи с делом полковника Редля) расписали во всех подробностях, так что и о ее внутреннем убранстве я знала вполне достаточно. И теперь я пыталась ненавязчиво внушить батюшке мысль о «Захере» или «Кломзере».
— Что ж, пожалуй, неплохо было бы взглянуть на гостиницу «Кломзер», — плотоядно протянул батюшка, который всегда предпочитал деликатесы политических скандалов облитым сахарной глазурью пирожным. И нам с матушкой пришлось с ним согласиться.
И когда коридорный проводил нас в наш номер, батюшка позвенел в кармане золотыми австрийскими монетами, чтобы дать понять, что за все заплатит, и спросил, где находится комната, в которой застрелился полковник Редль.
— Послушайте-ка, вашество, — ответил коридорный, указывая на входную дверь нашей комнаты, — вот перед этими самыми дверями до двух часов ночи сидела военная полиция, а внутри сидел Редль с пистолетом в руке. В конце концов раздался выстрел, и полицейские вошли внутрь и нашли на ковре труп полковника-самоубийцы.
— Не может быть! — обрадовался батюшка.
— Ковер мы, само собой, отдавали в чистку, — пояснил коридорный и, сунув батюшкины золотые в карман, откланялся.
После его ухода батюшка постоял у дверей, прислушиваясь, пока не дождался гудения гостиничного лифта. Потом он осторожно встал на одно колено на ковер, подумал немного и с видимым удовольствием повалился на него, изображая, как, по его мнению, располагался труп Редля; а после батюшка с игривостью щенка перевернулся на спину, воздев кверху все конечности, что, очевидно, призвано было знаменовать собой заслуженный конец шефа шпионской сети всей австрийской армии, который предательски продал за границу самые сокровенные военные секреты Австро-Венгрии. Но одновременно батюшка выразил радость по поводу того, что хотя бы посредством ковра он может приобщиться к ключевым моментам высокой политики. Тут, впрочем, была одна загвоздка. Дело в том, что полковник Редль продавал военные тайны прежде всего русским, царскому Генеральному штабу. Не сердитесь, пожалуйста, но я тут никакого особого противоречия не вижу. Просто батюшка считал каждого изменника родины мерзавцем — вне зависимости от того, с кем именно он ей изменял. Не говоря уже о том — впрочем, об этом я упоминала выше, — что после Кровавого воскресенья он утратил всякое уважение к царю Николаю II и его симпатии обратились к императору Францу Иосифу I.
Батюшка поднялся с ковра в чертовски помятом виде и очень растерялся, заметив, как мы с матушкой на него смотрим.
— Ну что, девочки, пойдемте прогуляемся, я покажу вам Вену… — И он погнал нас к лифтам.
Этого я опасалась больше всего.
Он отвел нас на Мариахильфер-штрассе. Это была улица, с которой я возилась очень долго и которой гордилась как своим маленьким шедевром, так что мои опасения вроде бы казались напрасными. Все здесь было как будто выточено искусным токарем, фасады — как от кондитера, а крыши, барашки вы мои, крыши, словно от пряничных дел мастера. Множество магазинов, лавок и лавочек по обеим сторонам улицы, и вывески любых форм и размеров, и разноцветные зонты над столиками уличных кафе. Но кое-что меня все же беспокоило. И тут мы приближаемся к сути вещей, я бы даже сказала — к их дьявольской сути. Блестящие витрины вокруг нас отражали толпы гуляющей публики, большинство людей точно сошли с картинок в модных парижских журналах, хотя некоторые мужчины все еще по старинке носили длиннополые сюртуки и цилиндры, а дамы были затянуты в корсеты и словно лобызаемы лучами уже давно зашедшего солнца belle époque[8]. Но в отличие от батюшки и матушки, которые совершенно спокойно двигались сквозь эту праздную толпу, я постоянно чувствовала, что здесь что-то не в порядке и что именно здесь и кроется подвох. И правда, стоило мне обернуться, как я с ужасом увидела, что вся нарядная публика, едва миновав нас, бросается наземь и принимается копошиться, ползать, извиваться — прямо в этих своих длиннополых сюртуках, цилиндрах и корсетах. А чего еще я могла ожидать? Ведь под кроватью, где хранилась моя маленькая Вена, было полно весьма проворных насекомых. И все же, признаюсь, для меня стало неожиданностью, что насекомых этих там — о Господи! — целые тонны!
Однако теперь важно было сделать так, чтобы батюшка и матушка не обернулись и не заметили, что творится за их спинами. Впрочем, подобный же кошмар, прямо скажем, ожидал бы меня, захоти вдруг батюшка войти в один из домов, что стояли вдоль улицы, в какое-нибудь из этих неподготовленных зданий — нажал бы дверную ручку да увидел внутри сплошную зияющую пустоту. У меня попросту не хватило бы сил как следует оборудовать все дома — оклеить обоями, обставить мебелью да еще, пожалуй, и украсить картинами и статуями. Большинство домов стояли пустые, словно сердца ростовщиков или сводниц. За то короткое время, что у меня было, я успела лишь создать торс Вены, и именно в пределах этого торса мне и приходилось водить теперь по кругу батюшку с матушкой, внимательно следя за тем, чтобы они не вышли за его границы. Кроме того, надо было постараться устроить все таким образом, чтобы мои родители, курочки мои хохлатые, не поняли, что я вожу их на поводке.
16) Wien, Wien, du Stadt meiner Träume[9]
Продолжая идти по Мариахильфер-штрассе, мы благополучно миновали поворот к Западному вокзалу и неспешно добрались до парка перед Шенбруном, где как раз, подумать только, восемьдесят тысяч венских школьников, заполнив собой широкий и зеленый Визенплан, трогательно пели Гайдна:
— Сохрани, Господь наш Боже,императора и весь наш край!Пусть врагов всех уничтожит —будет мудрый государь.
И, пока они пели, император Франц Иосиф I в сопровождении свиты и генералов медленно спускался по широкой шенбрунской лестнице, принимая знаки преданности от этой толпы школьников.
Отец растрогался до слез, ибо сей венценосный старец выглядел настолько откровенно дряхлым, что полностью соответствовал батюшкиной мечте о добром государе, причем дряхлость как раз и являлась доказательством истинно императорской добродетельности. А поскольку батюшка с головой погрузился в свою растроганность, то и не сообразил, что сейчас пора школьных каникул и что никому было бы не под силу собрать здесь школяров, разбежавшихся по австрийским и венгерским землям.
Едва гимн отзвучал, как император со свитой и генералами попятился назад в Шенбрун, но сразу же после этого вновь раздалась бередящая душу мелодия Гайдна, и император мгновенно вынырнул обратно, а школьники запели. А когда они закончили, император в сопровождении свиты и генералов опять скрылся в Шенбруне, чтобы тут же вернуться под вновь зазвучавшую музыку и спуститься по лестнице. Все это напоминало рехнувшуюся музыкальную шкатулку, которая до умопомрачения повторяет одну и ту же сценку в стиле рококо под одну и ту же мелодию вертящегося металлического валика. И я поняла, что растроганный блеск в глазах батюшки как раз и электризует все это представление и что до тех пор, пока мы будем тут торчать, император так и будет бесконечно вылезать и прятаться, а школьники умильно верещать.
— По-моему, батюшка, нам уже пора, — предложила я, а матушка присоединилась ко мне, и мы с двух сторон подхватили расслабившегося от умиления батюшку и повернулись спиной к Шенбруну.
— Папочка, пожалуйста, не оглядывайся, — сказала я с вежливой настойчивостью, для меня вовсе не характерной и потому подействовавшей. И вправду: стоило нам повернуться спиной, как музыка и пение мгновенно стихли, а вместо них я услышала приглушенный шум и шуршание, и я отлично знала, что если бы сейчас оглянулась, то увидела бы, как дряхлый император ловко опускается на все свои шесть лапок и, подобно его свите, и генералам, и восьмидесяти тысячам школьников, по-тараканьи спешит укрыться в ближайшей щели.
