Грэм Грин - Почетный консул
– Нет. Думаю, что тут бывают виноваты как тот, так и другая.
– Я, наверное, сейчас уже бесплоден, а?
– Почему? Годы в этом деле не играют роли.
– Если бы у меня был ребенок, я бы не заставлял его перебарывать страх, как это делал мой отец. Ведь чувство страха – это естественное свойство человека, правда? Если ты подавляешь страх, ты подавляешь свою натуру. Природа вроде сама соблюдает равновесие. Я прочел в какой-то книге, что, если бы мы перебили всех пауков, нас бы задушили мухи. А у вас есть дети, Тед?
Имя Тед раздражало доктора Эдуардо Пларра. Он сказал:
– Нет. Если вы хотите звать меня по имени, я бы попросил вас звать меня Эдуардо.
– Но ведь вы такой же англичанин, как я!
– Я только наполовину англичанин, и та половина либо в тюрьме, либо мертва.
– Отец?
– Да.
– А ваша мать?
– Живет в Буэнос-Айресе.
– Вам повезло. Есть для кого копить. Моя мать умерла, когда меня рожала.
– Это еще не повод, чтобы губить себя пьянством.
– Да, это еще не повод, Тед. Я упомянул о матери так, между прочим. Кому нужен друг, если нельзя с ним поговорить?
– Друг не обязательно хороший психиатр.
– Эх, Тед, ну и суровый же вы человек. Неужели вы никогда никого не любили?
– Смотря что называть любовью.
– Вы чересчур много рассуждаете, – сказал Чарли Фортнум. – Это у вас от молодости. А я всегда говорю: не надо глубоко копать. Никогда не знаешь, что там найдешь.
Доктор Пларр сказал:
– Моя профессия требует, чтобы я поглубже копал. Догадки не помогают поставить верный диагноз.
– А каков ваш диагноз?
– Я выпишу вам лекарство, но оно не поможет, если вы не станете меньше пить.
Он снова вошел в кабинет консула. Его злило, что он потерял столько времени. Пока он выслушивал сетования почетного консула, он мог бы посетить не меньше трех или четырех больных из квартала бедноты. Он ушел из спальни, сел к столу и выписал рецепт. Его так же злило, что он даром потратил время, как во время посещений матери, когда она жаловалась на одиночество и головные боли, сидя над блюдом с эклерами в лучшей кондитерской Буэнос-Айреса. Она постоянно сетовала на то, что муж ее бросил, а ведь первейший долг мужа – перед женой и ребенком, он просто обязан был бежать вместе с ними.
Чарли Фортнум надел в соседней комнате пиджак.
– Неужели вы уходите? – крикнул он оттуда.
– Да. Рецепт я оставил на столе.
– Куда вы торопитесь? Побудьте еще, выпейте.
– Мне надо к больным.
– Да, но я ведь тоже ваш больной, верно?
– Но не самый тяжелый, – сказал доктор Пларр. – Рецепт годен только на один раз. Таблеток вам хватит на месяц, а там посмотрим.
Доктор Пларр с облегчением закрыл за собой дверь консульства – с таким же облегчением, как покидал квартиру матери, когда выезжал в столицу. Не так уж много у него свободного времени, чтобы тратить его на неизлечимых больных.
2
Прошло два года, прежде чем доктор Пларр впервые посетил заведение, которым так умело заправляла сеньора Санчес, и пришел он туда не в обществе почетного консула, а со своим приятелем и пациентом, писателем Хорхе Хулио Сааведрой. Сааведра, как он сам это признал над тарелкой жесткого мяса в «Национале», был сторонником строгого режима в области гигиены. Наблюдательный человек мог бы сам это определить по его внешности – аккуратной, однообразно серой: иссера-седые волосы, серый костюм, серый галстук. Даже в здешнюю жару он носил тот же хорошо сшитый двубортный жилет, в котором щеголял в столичных кафе. Портной его, как он сообщил доктору Пларру, был англичанином.
– Не поверите, но я мог бы по десять лет не заказывать новых костюмов. – А что касается режима в работе, то он не раз говорил: – После завтрака я обязан написать три страницы. Не больше и не меньше.
Доктор Пларр умел слушать. Он был этому обучен. Большинство его пациентов среднего достатка тратили не меньше десяти минут на то, чтобы рассказать о легком приступе гриппа. Только в квартале бедноты страдали молча, страдали, не зная слов, которые могли бы выразить, как им больно, где болит и отчего. В этих глинобитных или сколоченных из жести хижинах, где больной часто лежал ничем не прикрытый на земляном полу, ему приходилось самому определять недуг по ознобу или нервному подергиванию века.
– Режим, – повторял Хорхе Хулио Сааведра, – мне нужнее, чем другим, легче пишущим авторам. Понимаете, я ведь одержимый, тогда как другие просто талантливы. Имейте в виду, я их таланту завидую. Талант – он покладистый. А одержимость разрушительна. Вы и вообразить не можете, какое для меня мучение писать. День за днем принуждаю себя сесть за стол и взять в руки перо, а потом пытаюсь выразить свои мысли… Помните в моей последней книге этого персонажа Кастильо, рыбака, который ведет неустанную борьбу с морем и едва сводит концы с концами. Можно сказать, что Кастильо – это портрет художника. Такие каждодневные муки, а в результате три страницы. Мизерный улов.
– Насколько я помню, Кастильо погиб в баре от револьверного выстрела, защищая одноглазую дочь от насильника.
– Ну да. Хорошо, что вы обратили внимание на этот циклопический символ, – сказал доктор Сааведра. – Символ искусства романиста. Одноглазого искусства, потому что все видишь отчетливее, когда прищуришь один глаз. Автор же, который разбрасывается, всегда двуглаз. Он вмещает в свое произведение чересчур много, как киноэкран. А насильник? Быть может, он – моя тоска, которая обуревает меня, когда я часами напролет пытаюсь выполнить ежедневный урок.
– Надеюсь, мои таблетки вам все же помогают.
– Да, да, конечно, немного помогают, но иногда я думаю, что только жесткий режим спасает меня от самоубийства. – И, замерев с вилкой у рта, доктор Сааведра повторил: – От самоубийства.
– Ну что вы, разве ваша религия вам это позволит?..
– В такие беспросветные минуты, доктор, у меня нет веры, никакой веры вообще. En una noche oscura [в непроглядную ночь (исп.)]. Не откупорить ли нам еще бутылку? Вино из Мендосы не такое уж плохое.
После второй бутылки писатель сообщил об еще одном правиле его режима: еженедельно посещать дом сеньоры Санчес. Он объяснял это не только попыткой умиротворить свою плоть, чтобы неугодные желания не мешали работе, – во время этих еженедельных визитов он многое узнает о человеческой природе. Общественная жизнь в городе не допускает контакта между различными классами. Может ли обед с сеньорой Эскобар или сеньорой Вальехо дать глубокое представление о жизни бедноты? Образ Карлоты, дочери доблестного рыбака Кастильо, был навеян девушкой, которую он встретил в заведении сеньоры Санчес. Правда, она была зрячей на оба глаза. И притом на редкость красива, но, когда он писал свой роман, он понял, что красота придает ее истории фальшивый и банальный оттенок; она плохо сочетается с унылой суровостью жизни рыбака. Даже насильник при этом становится обычным пошляком. Красивых девушек постоянно и повсюду насилуют, особенно в книгах современных романистов, этих поверхностных писак, правда обладающих несомненным талантом.
К концу обеда доктор Пларр без труда дал себя уговорить составить компанию писателю в его оздоровительном походе, хотя толкало его на это скорее любопытство, чем физическое влечение. Они встали из-за стола в полночь и пошли пешком. Хотя сеньора Санчес и пользовалась у властей покровительством, все же лучше не оставлять машину у дверей, чтобы старательный полицейский не записал ее номер. Заметку в полицейском досье могут когда-нибудь использовать против тебя. На докторе Сааведре были остроносые, до блеска начищенные туфли, а ходил он слегка подпрыгивая, потому что носки ставил внутрь. Так и казалось, что на пыльном тротуаре за ним останутся следы птичьих лапок.
Сеньора Санчес сидела перед домом в шезлонге и вязала. Это была очень толстая дама с лицом в ямочках и приветливой улыбкой, которой до странности не хватало доброты, словно она запропастилась, как куда-то сунутые очки. Писатель представил ей доктора Пларра.
– Всегда рада видеть у себя джентльмена медицинской профессии, – заявила сеньора Санчес. – Можете убедиться, какой за моими девушками уход. Обычно я пользуюсь услугами вашего коллеги, доктора Беневенто, – очень симпатичный господин.
– Да, мне об этом говорили. Но лично я с ним не знаком, – сказал доктор Пларр.
– Он посещает нас по четвергам после обеда, и все мои девушки его очень любят.
Они вошли в освещенный узкий подъезд. Если не считать сеньоры Санчес в шезлонге, то ее заведение ничем внешне не отличалось от других домов на этой чинной улице. Хорошее вино не нуждается в этикетке, подумал доктор Пларр.
Однако ж внутри этот дом был разительно не похож на подпольные дома терпимости, которые он иногда посещал в столице, где маленькие клетушки, затемненные закрытыми ставнями, загромождены мещанской мебелью. Это заведение приятно напоминало загородную усадьбу. Просторный внутренний дворик, величиной с теннисный корт, был со всех сторон окружен небольшими каморками. Когда доктор сел, две открытые двери прямо перед ним вели в такие кельи, и он подумал, что они выглядят чище, изящнее и веселее, чем номер доктора Хэмфриса в отеле «Боливар». В каждой из них был маленький алтарь с зажженной свечкой, создававшей в аккуратной комнатке атмосферу домашнюю, а не деловую. За отдельным столом сидели несколько девушек, и еще две разговаривали с молодыми людьми, прислонясь к столбам окружавшей дворик веранды. Девушки вели себя сдержанно – видно, сеньора Санчес строго за этим следит; мужчина тут мог не спешить. Один из клиентов сидел со стаканом в руке, другой, судя по одежде peon [крестьянин (исп)], стоял у столба, завистливо наблюдая за девушками (видно, у него не было денег даже на выпивку).
