Вера Юдина - Человек под маской дьявола
Пелена спала с глаз, я увидела всю эту картину слишком отчетливо. Стало трудно дышать. Словно в бреду, я затрясла головой и бросилась бежать. Слезы застилали глаза, я бежала наугад. Мелькнули ворота еврейского кладбища. Я пробежала мимо чужих могли, наугад нашла одинокий деревянный крест, с выцветшей ленточкой для волос и упала навзничь. Рыдания разрывали меня изнутри. Я не могла поверить, в то, что увидела. Генрих был убийцей. Его изуродованный временем разум, приносил в жертву бредовым идеям, тысячи человеческих жизней. И не от того, что шла война, не от того, что виновные должны были ответить за свои преступления, а от того, что несчастные посмели родиться другими. Ненависть немцев к евреям, тогда только набирала свои обороты.
В июле 1942 года, немцы зверским методом, полностью уничтожили Смоленское гетто. Выжили единицы…
7. Другая женщина.
Если держишь собаку на привязи,
не ожидай от нее привязанности.
(Андре Вильметр)
До конца лета 1942 года, Генрих старался избегать меня. Теперь он намеренно прятался в своем кабинете, опасаясь даже ненароком встретиться со мной взглядами. Он помнил тот злосчастный день, когда вернулся домой, а я встречала его у порога. Я только вернулась с кладбища. Моя кожа и волосы все еще были в грязи. В руках я держала ленту принадлежащую моей сестре.
Генрих бросил на меня отчужденный взгляд.
— Что они сделали плохого, тебе и твоему народу? — сквозь зубы прошипела я, мне было все равно что он может сделать со мной.
— Это не должно тебя касаться… это война… — отстраненно ответил он.
— Нет! — крикнула я, и швырнула ему в лицо некогда самую дорогую для меня вещь. — Это касается меня!
Лента едва коснулась его щеки и плавно опустилась на пол. Генрих проследил взглядом за ее движением, и поднял на меня гневный взгляд. Он хотел ударить меня, я только этого и ждала. Я ждала, что он поднимет на меня руку, а я не стану больше терпеть, и дам ему отпор. Я буду сражаться, царапаться, кусаться, пинать его, рвать его волосы. Я дам ему отпор, и он поймет, что мы не бесхребетные существа не способные постоять за себя. Поймет, что мы такие же люди, из кожи и крови, и имеем право бороться за свою жизнь.
Но Генрих стерпел. Он подавил свой гнев, обошел меня стороной, едва задев плечом и поднялся наверх. Я не побежала за ним, а осталась стоять у порога. Я слышала звук его шагов. Он заперся у себя в кабинете, и до самого вечера не издал ни звука. Он вновь показывал мне, что в его глазах я не человек, а всего лишь незначительное препятствие на пути к победе.
С того самого дня, я даже если очень хотела не могла уловить его присутствия в доме. Теперь он стал тенью собственного дома. Уходил едва светало, возвращался, когда я уставшая готовилась ко сну. Он боялся посмотреть мне в глаза и я это знала.
Лишь однажды, он дал о себе знать, но сделал это как всегда с высокомерием и надменно, словно дал мне пощечину.
В тот день, Генрих вернулся домой поздно и судя по звонкому голосу, доносившемуся от парадного входа, в компании женщины. Едва их шаги удалились и растворились на втором этаже, я осторожно приоткрыла дверь и тихо ступая на носочках вышла из своей комнаты. Снедаемая любопытством, я прошла по коридору, поднялась по лестнице и остановилась у дверей его спальни. Свет пробивался сквозь узкую щель над полом, и тонкой полосой стелился к моим ногам. Я затаила дыхание. Я слушала. Голоса из комнаты звучали приглушенно, но даже не смотря на всю свою неопытность, я догадывалась, что там происходит. Вдруг дверь распахнулась и передо мной возник Генрих. Увидев меня, он замер. Он опешил от неожиданности, и не сразу нашелся. Волосы его были взъерошены, глаза блестели. Рубашка расстегнута. В раскрытую дверь, я увидела лежащую в постели женщину. Она смотрела на меня без злости, открыто улыбаясь.
— Приготовь чай! — приказал Генрих, и захлопнул дверь у меня перед носом.
В комнате воцарилась тишина. Я послушно отправилась на кухню выполнять его поручение.
Когда чай был готов, я сервировала поднос и собиралась отнести его наверх. Обернувшись, я увидела в дверях женщину, уже видела в спальне Генриха. Она стояла, облокотившись на дверной косяк, и улыбаясь смотрела на меня. Она была настоящей красавицей, с пышной грудью, еле скрытой тонкой шелковой сорочкой, с широкими бедрами и матовой, белоснежной кожей. Ее волосы были убраны в прическу, и только один непослушный локон выбился у виска.
— Добрый вечер. — Поздоровалась я.
— Привет, дитя. Весело ответила женщина. Значит, ты и есть, Анни. Генрих много рассказывал о тебе.
— Что он мог рассказывать? — я не смогла сдержать насмешки.
— Много чего. Что ты очень добрая, открытая и честная. И красивая… — она подошла ко мне и едва коснулась моей щеки, руки ее были холодными.
Я не отстранилась. Я была удивлена ее признанием и проявленной нежностью. Никогда прежде я не считала себя красавицей, фигура моя и до войны была слишком угловатой, а после пережитых разочарований, стала еще худее, словно высохла. Волосы потускнели, глаза впали, губы потеряли очертания, сливаясь с бледностью уставшей кожи. Что во мне могло быть красивого?
— Ирина. — Представилась женщина.
Я кивнула.
Она прошла вглубь кухни, и опустилась на стул, закинула ногу на ногу, совершенно не стесняясь своего откровенного вида.
— Расскажи мне, Аня, откуда ты?
— Из Омска.
— А твои родные?
— Они все умерли.
Печаль отразилась на ее лице.
— Мне очень жаль, война унесла немало славных людей. Мой муж, погиб при осаде, я осталась одна с тремя детьми. Вот и приходится заниматься… этим… ну ты понимаешь…. А как иначе мне прокормить своих малышей. А эти, они же не все плохие, мне кажется в некоторых даже есть что-то человеческое. Хотя попадаются такие твари. Аж мерзко. А Генрих, он другой… но как закрытая книга, я никогда не знаю о чем он думает.
— Возможно. — Спокойно ответила я.
— Он очень образован, и умеет владеть собой.
На этот раз усмехнулась я, вспоминая те редкие минуты, когда его гнев выходил из-под контроля. Наверно эта красивая и пышущая здоровьем женщина, знала другого Генриха. Генриха без маски, того каким он представал перед людьми. Мне же довелось увидеть его настоящего, не только ранимого и чувствительного, но и беспощадного.
— Он преступник. — Констатировала я.
Она не удивилась.
— Идет война. Он всего лишь элемент системы. Не убийца и не герой. Твои слова слишком жестоки.
— Я знала людей из гетто. Их морили голодом, истязали изнурительными работами. Регулярно избивали и унижали. Их держали группами, по несколько семей в крохотных домах. Евреи, цыгане, русские. Все те, кто неугоден немецким идеалам и взглядам на жизнь.
— Но Генрих…
— Генрих командовал этим адским местом. Я видела его там. Генрих — преступник.
По коридорам прогремел недовольный голос Генриха. Он звал Ирину.
Гостья неожиданно вспыхнула, вспомнила о цели своего прихода, подскочила со стула, едва не опрокинув его, и забрала у меня из рук поднос.
— Надеюсь еще увидимся, — ласково бросила она мне на прощание и исчезла.
Она ушла. Я достала из-под стола старую корзину, ту самую, что носила в разрушенный дом напротив, и собрала в нее все самое свежее, оставшееся от нетронутого Генрихом ужина. В последнее время, его ужин часто оставался нетронутым, и по утрам я относила его своим знакомым, переживающим как я и дни немецкой оккупации.
Я сидела в прихожей, и ждала Ирину. Она спустилась через некоторое время, поправляя прическу, и оттягивая платье. Я заметила у нее на ногах чулки, это была такая редкость в военное время. Она не сразу заметила меня, и вздрогнула, когда я поднялась ей навстречу.
— Господи, дитя! — перекрестившись воскликнула она. — Ты напугала меня.
Я протянула ей корзину.
— Это для ваших детишек.
Ирина удивленно посмотрела на меня, и неожиданно обняла меня, ласково погладив по спине.
— Ты славная девочка. — Расчувствовалась она. — Жаль, что мы встретились в такое время… Жаль…
Она чмокнула меня на прощание в щеку и подхватив на руку корзину, исчезла за дверью, в темноте ночи. Больше я ее не видела. Я начинала привыкать, что в моей жизни стали появляться люди, которые после бесследно исчезали. Война была жестока с теми, кто умел чувствовать.
Утром Генрих впервые, после долгого молчания, вызвал меня к себе. Я вошла, и не скрывая своего презрения посмотрела ему прямо в глаза. Он не вздрогнул, и не подал вида, что это как-то стесняет его или раздражает. Он поднялся мне на встречу, сложил руки за спиной, медленно приблизился и остановился в двух шагах. В привычном для себя повелительном тоне он произнес:
— Завтра мы уезжаем в Варшаву.
