Алексей Рубан - Три дня и три ночи

Внезапно мы почти одновременно разбиваем нашу личную тишину, и начинается та самая словесная феерия, о которой можно сказать только одно: повторить такое еще раз невозможно. Очень скоро я не выдерживаю и рассказываю ТНТ обо всех событиях, произошедших за последние несколько дней и ночей. Сестра удивленно взирает на меня, хмурится и, когда речь заходит о Пьюрити, задает всего один вопрос:

“Зачем?” Я пытаюсь спастись ерничеством, быстро прихожу в серьезное состояние под осуждающим взглядом и отвечаю словами Трикстера:

“Где-то на свете бродит та самая единственная, только мы с ней еще не встретились”. Следует пауза, а затем звучит фраза, при всей своей ироничности выходящая слишком уж потерянной: “Ага, значит, встретившись, вы друг друга не узнаете”, – задумчиво тянет ТНТ и тут же обрушивает на меня целую серию эпитетов потрясающей критической силы. Я отшучиваюсь. Начинается веселый бардак, в ходе которого мы потребляем еще литра полтора, поем вместе с музыкальным автоматом, уполовинивающим и без того скудное содержание наших кошельков, и даже периодически порываемся танцевать канкан на барной стойке.

Праздник души грозит затянуться надолго, и лишь благодаря настойчивости бармена мы все-таки в конце концов покидаем “Два капитана”. На улице уже давно темно, с неба льет дождь, и, прикрывшись сверху моим рюкзаком, наша безумная парочка бежит к троллейбусной остановке. Там, укрывшись под навесом, мы еще долго курим, слушая мелодию капель, а затем пути наши расходятся. ТНТ едет домой, где ее ждет неуютная квартира и вечно раздраженная мать, я же отправляюсь назад к Систу. Лужи хлюпают у меня под ногами, и я воображаю себя усталым странником, возвращающимся домой после долгого отсутствия. Где-то там, среди скопления домов, у одинокой свечи сидит у окна Она и смотрит вдаль, пытаясь разглядеть во тьме мой силуэт. Она верит в меня, и я продолжаю движение, хотя давно уже не уверен, правильной ли дорогой иду. Дождь усиливается. Ветер крепчает. Я иду вперед.

Ночь вторая. Трусость

Антихрист, алчущий Армагеддона; безумец, босиком бредущий бескрайним болотом; бог, безжалостно бичующий безгрешного борца; вздернутый вор; вероломец, вопящий в вареве Вельзевула; ведьмак, воющий волком, вороном вонзающийся в воздух; голод гордыни, гложущий героя; горящий город; добро; доброта; добродетель; добродушие; добропорядочность; добронравие;*дерьмо*; епископ-еретик; ерничающий евангелист; жизнь

(жестокий жанр); зараженный злом Заратустра; зияющая зависть; испражнения истины; калека-кардинал, кашляющий кровью; кастрируемая

Красота; лицемерие любви; лживость ласки; мародерствующий монстр, молящийся мамоне, маскирующийся моралью; наркотик, несущий ненависть; ненависть, несущая насилие; насилие, несущее небытие; опьянение отчаянием; острота одиночества; ожидание освобождения; палящий полдень… покрытый пылью плащ… плачущий путник… пустота погоста… проказа…; рабство – реальность; свобода – сон; тюремщик, торгующий трупами; триумфальный тупица-тиран; трихомоноз Троицы; умалишенный Уайльд; фанатик фарса; философ-фигляр; фашиствующий

Фауст; х…; циник-ценитель целибата; честность черта; чистота чрева; чертоги чистилища; шизофреник Шива; щупальца щедрости; эякуляция эпатажного эстетствующего эгоиста; юность юродивого…

Я – человек, который готов сыграть для вас все эти роли, и если захотите, то даже в алфавитном порядке, только к чему, если и это не избавит меня от проклятой вселенской скуки?

Такими вот литературными экзерсисами я развлекаю нескольких персонажей, собравшихся сегодня ночью в огромной гостиной Систовой квартиры. Правда, весь этот декадентский бред следовало бы закончить иначе, что, несколько ломая общую концепцию, все же было бы гораздо ближе к актуальной реальности. Итак, я – законченный трус, которому уже вряд ли когда-нибудь суждено излечиться от этой отвратительной болезни. Два часа назад мое взъерошенное и насквозь промокшее тело весьма эффектно предстало пред светлы очи хозяина дома, после чего последний тут же потащил меня в ванную. Пока я переодевался в сухую одежду и развешивал на трубах отопления свои, окончательно потерявшие товарный вид вещи, Сист варил на плите глинтвейн, на запах которого я отреагировал подобно зюскиндовскому Гренуйю, зачуявшему вдали нужный ему аромат. Горячее варево еще не успело как следует остыть, а я уже поглощал его большими глотками, наслаждаясь теплом и сладостным предвкушением предстоящего опьянения. За время прогулки под дождем большая часть хмеля успела выветриться из моей головы, однако подогретое вино, легшее на изрядный пласт уже плескавшегося в желудке пива, в короткое время привело меня в первоначальное состояние. Тут-то господина Шмерца и подстерегала западня, об опасности существования которой его никто не успел предупредить. Я вдруг почувствовал себя неимоверно убедительным и к тому же уверенным в своих силах. Мне казалось, что это был тот самый момент, когда я мог за несколько минут разрешить все свои проблемы, когда я был в состоянии подобрать именно те самые нужные слова, которые могли бы окончательно убедить Пьюрити в необходимости нашего разрыва. Охваченный порывом, не думая ни о компании в соседней комнате, ни о времени суток, я рванул к телефону, стоящему на столике в прихожей… Потом был сорокаминутный разговор, полный крика, слез и упреков. Стоит ли упоминать, что, когда сонная и недоумевающая Пьюрити все-таки взяла трубку после девятого гудка, я с места в карьер понес жуткую околесицу, которая, впрочем, тогда представлялась мне чем-то весьма достойным и четко выстроенным.

Ответом было полное непонимание, которое постепенно перерастало в самую настоящую истерику. Временами мне даже казалось, что змеящийся по полу телефонный провод превратился в оголенный нерв, и если бы я периодически не прикладывался во время разговора к кружке с глинтвейном, то точно бы ощутил, как он брызжет во все стороны разрядами электричества. В конце концов меня попросту оборвали посреди очередного сложного логического построения, и на другом конце линии метроном-зуммер тут же начал отсчитывать мне в ухо свои неизменные четыре четверти. Несколько раз еще я нажимал на клавишу повторного набора номера, но результат оставался одинаковым. Тогда я швырнул трубку на место, замысловато выругался, допил вино и вернулся в гостиную. Стыдно сказать, но в те минуты я не чувствовал практически ничего, кроме всеобъемлющей радости освобождения, перекрывавшей собой остальные эмоции. Я знал, что струсил, что пошел по пути наименьшего сопротивления, знал, что скорее всего сегодня в мире стало больше на одного человека, который меня ненавидит, и все же ничего не мог с собой поделать. Я начал петь и пританцовывать, на ходу отбивая на собственной груди быстрый ритм боссановы. Мне хотелось заразить своим состоянием всех окружающих, хотелось праздника, карнавала, и я был несказанно удивлен, осознав, что другие присутствующие явно не слишком горят желанием делить со мной эту бьющую ключом радость. Тем не менее я постарался не потерять куража, для чего подыграл на табуретке меланхолично перебирающему в углу струны гитары И. Ти., немного потискал Блэйд и изложил Прэю свои взгляды на современную женскую мораль. Затем я говорил о творчестве, в упор не замечая, что меня никто не слушает. (Помнится, в своем монологе я усиленно продвигал идею необходимости торжества минимализма в искусстве, утверждая при этом, что лучшую обложку для музыкального альбома сделали Paradise Lost на “Gothic”. Потом был покер. Упорное нежелание Систа и Прэя расписать со мной сотню-другую партий могло бы смутить и короля упрямцев, но так или иначе я все-таки добился своего. Обычно, играя с Систом (а карты мы всегда воспринимали лишь при наличии денежных ставок), я испытывал некоторое неудобство при выигрыше, так как мой товарищ достаточно спокойно относился к потерянной сумме и его ничего не стоило приподнять до заоблачных высот. Последнее обстоятельство, впрочем, совершенно не помешало мне значительно улучшить свое материальное состояние партии где-то к тридцатой. Пока мы предавались своим сугубо мужским развлечениям, стандартная уик-эндовская Пэйшенс вместе с Блэйд удалились на кухню пить чай, И. Ти. же с маниакальной настойчивостью продолжал извлекать из гитары один и тот же рифф из трех нот. Наконец, видимо, удовлетворившись полученным результатом, он отложил инструмент в сторону и, минут пять понаблюдав за падающими на стол картами, вдруг предложил мне отослать кое-какие мои старые рассказы в один из столичных журналов. Пребывая в состоянии полнейшего отсутствия соприкосновений с логикой внешнего мира, я мгновенно дал свое согласие, присовокупив, что даже готов взять на себя расходы на распечатку и пересылку. Мы договорились о месте встречи на следующий день и, кажется, даже обсудили размеры потенциального гонорара. Таким образом, графомания плавно свела на нет следующую раздачу, и я, окрыленный возможностью получения огромной суммы денег за свои опусы, даже великодушно забыл потребовать с партнеров проигрыш. И. Ти. начал читать стихи, вскоре я прервал его, достав из рюкзака целую кипу измаранных как минимум двумя десятками ручек листов. И вот теперь, с трудом преодолевая сон, я пытаюсь разобрать содержание очередной страницы, усеянной моими невообразимыми каракулями. В итоге я бросаю это гиблое дело, потягиваюсь и оглашаю окружающее пространство громким зевком. Нужно подниматься и направляться в одну из комнат, где меня ждет хорошо знакомый диван – обычное место моего упокоения в этом доме, но я по-прежнему не двигаюсь с места, чувствуя полное отсутствие сил даже для того, чтобы встать со стула. Судя по внешнему виду сидящего напротив Систа, он испытывает приблизительно похожие эмоции, и можно с уверенностью сказать, что в самое ближайшее время хозяин, послав подальше приличия, отправит всех по своим адресам: я двинусь спать, а вот Прэю с Блэйд придется перебазироваться куда-нибудь в иные пространства. Что же до И. Ти., все это время не прекращающего что-то бубнить у меня под ухом, то его, похоже, проблема смены дислокации совершенно не волнует. Иногда я начинаю завидовать этому человеку, который живет в параллельном нашему мире и возвращается оттуда лишь затем, чтобы поддерживать свою физическую оболочку. Его голова вечно полна огромным количеством идей. В реальность из них обычно воплощается процента два, но это вряд ли имеет особое значение. Главное здесь то, что И. Ти. искренне верит в достижимость своих масштабных задумок, и это делает его счастливее многих других людей, склонных в повседневности снисходительно подсмеиваться над своими якобы морально неказистыми собратьями. Плавная и неторопливая речь И. Ти. уже почти окончательно погружает меня в сон, когда из кухни возвращается Пэйшенс, и я, понимая всю неизбежность предстоящего изгнания, наконец, покидаю насиженное место. Встаю, заплетающимся языком желаю присутствующим спокойной ночи и перемещаю тело за порог. По дороге к вожделенному дивану до меня доносятся обрывки кухонной дискуссии между Блэйд и Прэем, который после ухода