Евгений Федоров - Проклятие
Они разгорячены, серьезнейший, ответственнейший момент. Пунктир, суть (разумеется, это наша реконструкция, но что-то такое было, раз тайна, значит, есть что скрывать!): во всю ухают, бухают юные сердца, кульминация мистического оргазма, всё в соответствии с ритуальной литургической формулой, намечается церемониальная смена партнерш, девочки в буквальном и точном смысле слова идут по рукам, сложный номер, требующий дьявольской ловкости, с первого раза у вас не получится, тренаж, навык нужен, проворство, притом поразительное проворство, и сверхъестественная энергия, секрет этого акробатического действа, изловчения, видимо, ныне утерян или представляет великую тайну; постороннему, не участвующему в мистерии, профану, не положено лицезреть священное безумие, глазеть, разинув профанную пасть, на таинство, символизирующее и воплощающее великую гармонию, музыку сфер, раскрытую, разжеванную еще божественным Платоном, таинство из таинств, гимн жизни, сверхобедня — сие очевидно и без комментариев…
А Анна Ильинична была оголтело, исчерпывающе и как стеклышко безрелигиозна, как подавляющее большинство ее сверстников (таково все поколение, даже несколько поколений, И долго, долго о Тебе / Ни слуха не было, ни духа), требуется сильнее, определеннее сказать нечто о еврейском безумии: она инстинктивно, глубоко, чистосердечно и искренне гнушалась православия, была одержимым безбожником в духе небезызвестного Емельяна Ярославского, безжалостно, с неистовой сатанинской злобой штурмующим тусклое, затхлое православное Небо: Бога нет, элементарный, медицинский, надменный факт.
Она глянула в ужасе, как на последнее позорище, не просекла соли метафоры, сути напряженного, сосредоточенного, интенсивного религиозного действа, уникальности ярчайшего, волнующего момента, включая табуированную сакраментальную сердцевину интима, глубокого, всеохватывающего пробуждения, преображения, полноты, плеромы, мистерия уносит вас в высь Неба, просиявшая тварь, необузданная аллилуйя. Ее телесные, объективные, профанные глаза видели диковинную, гадкую, пошлейшую, экспрессивно-дионисийскую, сюрреалистическую (нынче мы бы определили как концептуалистскую) картинку, непристойный кордебалет, противоречащую внутренним нравственным ориентирам и координатам, царапающую глубинный, интимный пласт души, оскорбляющую, шокирующую непосредственное нравственное чувство…
Видим (опять-таки — реконструкция): мальчики, они совсем еще юные, зеленые, в белых мелькающих рубашках, ниже в натуральном, голом виде вертятся отчаянно, эксцентрично, офонарело на пятках, если точнее — на пятке правой ноги, держат вовсе, как в раю, голеньких, ну совсем нагих, девочек, подхватив предприимчиво, целеустремленно под растопыренные ножки, интересная поддержка, подробности мы опускаем, глаза тупим долу, словом, попросту эти невинные деточки честно, откровенно, самозабвенно совокупляются; фи — групповой секс, притом чистейшей воды, вакханалия, непристойные позы, корчи, гримасы, пляска, кручение, верчение, черт ли что выделывается, вертятся, как бесноватые, безобразия выкаблучивают, под музыку, сочетая с ритмичным, правильным дыханием, усиленным, напоминающие оккультные упражнения и оккультную гимнастику, смелый отрыв от вульгарной повседневности, экстатический выход в астрал (не будем опошлять, утверждать, что вся деликатная, интимная жизнь дерзкой философской коммуны проходила вот так, на виду, нет и нет, все не так просто: такое, выход в астрал, лишь в полнолуние, значит, арифметика, считайте сами, сколько раз в году).
Хотя психика Анны Ильиничны была достаточно натренирована лагерем, насмотрелась на всякие безобразия, на гнусных коблов, чего только ни увидишь за бесконечные 17 лет, бездонная вечность, но тут все существо ее возмущено, протестовало, негодовало, в зобу дыхание сперло, такое, такое! нет слов! бешеное, эксцентричное верчение мужской особи на пятке, так что в глазах рябит, дух заходит, голова кружится, всё по часовой стрелке, пик мистического переживания, бьет через край, фонтанирует сумасшедший восторг!..
Возможно, с религиозно-мистической точки зрения мы имеем дело с трагическим недоразумением: на это действо ни в коем случае нельзя смотреть непосвященному, тем паче не положено Анне Ильиничне видеть великую мистерию, видеть темными, профанными, телесными глазами. Рабство глаза у жесткой философско-конструктивистской концепции — страшная вещь! А потому она не просекла высокого смысла акробатической мистики, не могла просечь ее глубинной, огненной сущности, ничего не поняла: загрязнено внутреннее око; не приняла, всё отвергла, ощутила лишь физиологическое омерзение. Влетела (само благородное негодование в чистом виде, взъерошенные седые волосы ведьмы: явление!), и — ударила в колокол! стой, полиция нравов! а ее взмыленный зять, интеллигентный юноша, математик (позже мы узнали, что очень талантливый), остолбенел от ужаса, перед ним аспидная безумная теща, старая карга, зуда, каких свет не видывал, посекатель зла, свирепая старуха громко лязгает зубами, на паркете в восемь пар мухи танцевали и, увидев паука, в обморок упали. У нервного, меланхоличного, немного малахольного юноши в глазах потемнело, руки безвольно сами собой разжались, сплоховал и одурел от жуткого страха и неожиданности, опростоволосился, лопухнулся, малодушно опустил руки (тюха, бестолочь, мудило грешный!), вытянулся весь, стоит по стойке смирно — эдакий паинька; а Марина, следите, представляете картину, в этот момент в его руках была она, и вот — ухнула нескладно и глупо голой задницей на пол; муж взвыл благим матом, крик животный, душераздирающий, открытый, врач потом зафиксировал вывих члена (факт, было, больно! на этой записи врача держится вся реконструкция событий), подгулял, не удержал (в этом радикальное отличие витальной мощи Луки Мудищева, который, как сообщают устное, былинное, достоверное, есть у Пушкина, предание, Еще при Грозном службу нес, / И, поднимая х.ем гири, / Смешил царя порой до слез) вдохновенный, надменный оратор, дьявольский орган, прометеевски-мятежный, революционный, не выдержал тяжести Марины: баба, скажем, хряпнулась знатно, копчик могла запросто сломать, калекой стать, расслабленной, обошлось, видать, умела падать, а может, ангелы подхватили ее, кормчую богородицу, понесли на руках, чудо, коли так (Пс 90, 11-12).
Несчастный, больше других пострадавший муж валялся две недели полунемым, мычащим пластом, скрученным в три погибели, скособочен, маялся, выл, порой разражался приступами истерического хохота, неладное стряслось, везет, как утопленнику, встать на ноги не мог, сваливала боль, резь рвущая, невыносимая. А ведь человеку требуется и по нужде летать, так мир устроен, всё живое летает; “больничный” нужен, в школе работает, просили и умоляли врача написать в больничном листе что-нибудь другое, приличное, а не это самое, вывих, оскоплен любимой женой. Да причем тут жена, во всем виновата теща, человечество со времен потопа считает тещу виновницей всех бед, вечный конфликт зятя и тещи, в первобытном мире предусмотрительно не допускались встречи зятя и тещи, табу, даже в след тещи зять не имел право вступать, а с приходом цивилизации, частной собственности, как уверяет Энгельс, на исторической арене является теща, абсолютное зло, а из этого неумолимо следует, что при коммунизме тещи не будет, милый анекдот, зять выбрасывает тещу с балкона, мама, куда вы? Врач, упрямое полено, педант, уперся, отказался, а как такой больничный принесешь в школу? если эта бодяга получит огласку и станет известна низинному, профанному мирку Березняков (какой позор! в немудреных Березняках, тьфу, темная провинция, сроду о таком не слыхивали), поползут гадкие слухи, хорошую культуру принесли в народ юные светочи, есть сельскому люду чему поучиться у Москвы.
Догадываетесь, представляете? православная Марина поднялась с пола, стоит голой, вызверилась на родную мать, заверещала гундосым, голосящим дурным порося, который, о, подлец! о, прозрение! не опираясь на книжную премудрость, предузнал намерения хозяина, готов биться об заклад, что его интуиция безошибочна относительно судьбоносности момента, что его собираются резать, и никак ему не втолкуешь, что предназначение поросенка в том и состоит, чтобы пойти на отбивные котлеты; взрыв бомбы. Марина превратилась в сущую волчицу ада, тот еще изверг, Люцифер сорвался с цепи, семейное, наследственное, вся в мать, бойцовый темперамент, воительница, украсила нутряной, отвратительный, искренний крик дурными, хульными, грязными, отборными и предпоследними словами, брызгала слюной, изрыгала экспрессивную брань, а смысл всего сводился к одному: не твое, мамаша, дело! подавись, падаль, своей позорной, большевистской пенсией, не нуждаемся в твоей помощи! в удивительных, голубых глазах Марины плясало зеленое, русалочье пламя: она выгнала мать из философских Березняков, хлестнула пронзительным по самые плечи хлыстом истерики, вошь ты тифозная, язва сибирская, акт третий! вали отсюда! вон! Чтобы духа твоего здесь не было!
