Людвик Ашкенази - Детские этюды

Как-то ранним утром мы отправились за город на трамвае. Доедем, мол, до конечной остановки в Либоце, а там видно будет.

Погодка подгуляла — день был серенький, без солнца, и Прагу засыпали красные листья деревьев, которые ещё недавно цвели.

В трамвае было пусто — только мы да кондукторша, да на следующей остановке подсели парень с девушкой, совсем обыкновенные, немного сонные и тихие.

Они сели напротив нас в уголке, и парень взял девушку за руку.

И вдруг глаза у этой девушки наполнились слезами — она даже закрыла их. Её узенькие плечи согнулись, а маленькие губки чуть заметно дрожали.

Совсем, совсем почти незаметно.

— Ну что ты, что ты, — нежно сказал парень, — не надо!

Девушка как-то по-детски потянула носом и сжала его пальцы коротким, горячим пожатием.

— Два года быстро пролетят, — весело сказал парень. — Два года — это что, Маруня, оглянуться не успеешь.

— Да, — сказала она, — два года пролетят…

Мы даже не разглядели, какие у неё глаза, потому что она их ни разу не открыла. Но скорее всего они были чёрные.

— Ещё целый день впереди, — бодрясь, произнес парень и поправил галстук. А она ничего не ответила, только улыбнулась такой слабой, несчастной улыбкой.

Потом нам нужно было сделать пересадку; мы вышли и долго смотрели вслед уходящему трамваю. За стеклом виднелись две головы — светлая и тёмная.

Мы увидели даже, как кондукторша зевнула, — наверно, заканчивала ночную смену.

— Папа, — вдруг сказал Человечек, — что-то мне сегодня так грустно… Наверно, потому, что осень уже.

И ещё спросил:

— Слушай, а почему взрослые люди тоже держатся за руки?

Сначала небо было лазурным с сиреневым предвечерним оттенком, а потом, на прощание, вспыхнуло тёмным лихорадочным румянцем, как это бывает осенью. Свет в последний раз отразился во Влтаве и сменился тенью.

А мы всё ещё гуляли, — этот вечер чем-то поразил нас. Зажглись фонари, мир сразу стал серьёзнее, голоса прохожих звучали приглушённо.

Одно окно в старом доме было освещено бледно-розовым светом, а за окном кто-то играл на рояле. Сначала какой-то вальс Шопена, а потом «Маленькую ночную серенаду».

Мы остановились и стали слушать. Человечек притих — он был в восторге[9].

— Папа, — сказал он, — давай останемся здесь до утра…

Конечно, этого мы не могли сделать. Но музыка текла, густая и сладкая, как мёд, и мы ещё постояли немного под окном.

— Папа, — сказал Человечек, — как мы с тобой любим друг друга…

— Ты слушай, — говорю я, — это «Маленькая ночная серенада».

Он задумался.

— Ночная — это правильно, — молвил он наконец, — а почему, папа, она маленькая?

— Ну, — отвечаю, — маленькая она потому, что… Маленькая серенада, это когда… Просто, когда она маленькая, понимаешь?

— Да, папа, — отвечает. — А когда серенада бывает большая?

— Не мудри, — говорю я, — слушай лучше, какая прекрасная музыка. Такая нежная, словно тебя гладят по лицу.

— Ах, папа, — говорит он, — как мы с тобой друг друга любим… Папочка, останемся здесь до утра…

Но музыка вдруг умолкла, и вскоре погас розовый свет в окне.

Но мы всё равно ещё не пошли домой.

— Папа, — спросил он, — эта музыка совсем маленькая? Как я?

— Ну, — говорю, — видишь ли, эта музыка… Как бы тебе сказать… Музыка растёт…

— Это хорошо, — перебил он меня, — хорошо, что у детей есть своя маленькая музыка. А вообще, что такое музыка?

— Ты ещё не знаешь? Да ведь музыка — это… Ну просто, когда играет музыка… Как бы тебе это поточнее объяснить… Понимаешь?

— Да, папа, — отвечает, — музыка — это когда уже совсем невтерпёж и хочется заиграть…

Помолчав, он стал просить:

— Давай петь, папа… Маленькую ночную серенаду… Ладно?

— Да я не умею петь, — ответил я, чуть-чуть покраснев.— Лучше пойдём домой слушать радио. Хорошо?

— Да нет, — давай, папочка, попоём… Мне уже просто невтерпёж.

И мы запели — немного фальшиво пели, зато долго.

Наверное, нас услышали за тем окном. Потому что там опять зажгли розовый свет и снова погасили.

Мы шли по багряно пылавшему лесу. День стоял тёплый, в нём ещё теплилось лето, но небо было не совсем чистое: низко над нами нависли желтоватые тучи, и на всём мерцал мягкий предвечерний свет, неверный, как пламя свечи. Все деревья были схожи друг с другом: под каждым порывом ветра с них дождём облетали листья.

А листьев было как звёзд на небе. Только звёзды не остаются на месте и увядают гораздо, гораздо медленнее.

И нам вдруг пришло в голову: а может быть, и звёзды растут на огромных деревьях, которым нет ни конца, ни начала? Ведь порой по ночам звёзды кажутся нам золотыми плодами…

«Нет, это неправдоподобно, — сказали мы себе, — потому что тогда, значит, можно было бы стряхивать звёзды, как груши, — но кто в силах раскачать эти звёздные деревья?»

Так вели мы бесплодный разговор — о листьях, о звёздах.

Хорошо было нам в этом светящемся осеннем лесу. А вдруг на нас откуда-нибудь смотрит серна, а мы и не догадываемся…

Вот бы встретить какого-нибудь зверя, только не очень пугливого!

Но встретили мы человека. На солнечной вырубке — в ней прибоем бушевала багряная листва — сидела женщина с палитрой в руке. Простоволосая, тоненькая, она даже не оглянулась на нас. И рисовала она увядшие, с нежными прожилками листья — последние листья октября.

Мы поздоровались с ней:

— Добрый день, пани художница!

— Добрый день, — ответила она. — Добро пожаловать на вырубку!

Мы постояли, разглядывая полотно с её рисованием.

— Пани художница, — сказал Человечек, — а вы можете нарисовать собачку?

— Нет, — ответила художница, — собачек рисовать я не умею.

— Пани художница, а домик?

— И этого я не умею. Ни домика, ни курочку, ни ребёнка. Теперь я умею рисовать только одно, одно-единственное…

— А что это?

— Это опавшие листья, — сказала она. — Только эти увядающие, падающие листья, и больше ничего…

Странная она была и красивая — черноволосая, черноглазая, с маленькими золотыми серёжками в ушах.

В один прекрасный день набираешься духу и встаёшь на коньки.

Мы купили привинчивающиеся коньки и отправились на каток.

Человечек весь порозовел от надежды — он ведь тоже хочет стать фигуристом!

Сначала мы долго смотрели на ледяное поле: пёстрый круговорот, из которого взор выхватит то короткую чёрную юбочку и белоснежные ботинки, то шапочку с длинной кистью, то норвежский свитер с оленями, то горящие щёки или серебряный блеск коньков…

Опыт у Человечка уже был, и он смело сошёл на лёд. С победоносным видом он несколько раз объехал круг, посматривая на меня с некоторым презрением: стою я так печально за барьером и на мне — самые обыкновенные длинные брюки и какое-то там зимнее пальто.

Он же сначала был как ветер, — правда, тихий такой, слабенький ветерок.

Потом он устал, сел на скамью и говорит:

— Очень уж круг большой… И у меня уже болят ноги… Я буду теперь отъезжать немного и сразу возвращаться, чтоб посидеть. Покатаюсь немножко и вернусь… Потом ещё немножко и опять вернусь.

— Пожалуйста, — говорю я, — как угодно. Я в конькобежном деле не разбираюсь.

А сам задумчивым взглядом всё слежу за одной конькобежкой в огненном свитере.

Человечек начал действовать по новому методу: сначала он катился по течению, а когда ножки у него заболели, повернулся — и, разумеется, поехал против течения.

Тут же на него налетела фигуристка в короткой чёрной юбочке и белых ботинках. Бац!

Едва он поднялся и начал стряхивать со штанишек ледяную пыль, как промчался конькобежец в шапочке с длинной кистью, и наш герой снова был сбит с ног.

Так повторилось несколько раз — мне даже жалко его стало.

Наконец он добрался до скамьи и говорит:

— Ты посмотри, папа: я просто катаюсь, а они на меня налетают.

— Постой, — говорю, — ведь это ты налетаешь на них.

— Я? Но ведь я маленький! Как же…

Он был прав.

— Да, — говорю я, — ты маленький, но ты идёшь против течения. Посмотри, как быстро они носятся… Попадёшься такому на дороге — и конец.

— Да не могу я весь круг объехать, — говорит он, сдерживая слёзы. — Мне надо отдыхать на скамеечке. А ты говоришь, я на них налетаю. Это они налетают на меня!

— Так-то оно так, — говорю я в отчаянии, — но ведь ты… ты идёшь против течения…

И я долго думал, как же ему это объяснить.

Потому что и в самом деле — кто на кого налетает?

И как же, скажите на милость, надо кататься на коньках?