Алексей Шельвах - Приключения англичанина
«Тристрам, – повторила девушка задумчиво. – Тристрам. Погоди, уж не тот ли, который?..»
«Увы, не тот.»
«И это по-твоему грехи, сэр смешной рыцарь? – воскликнула девушка, и вправду смеясь, и залезла к нему под одеяло, и принялась всячески его возбуждать. – Ты совершал злодеяния будучи заколдован и, следовательно, не подпадаешь ни под какие статуты. Это все равно как ежели бы ты сочинил поэму... ведь ты поэт?.. в коей от имени царя Ирода санкционировал избиение вифлеемских младенчиков, а по завершении поэмы стал бы казнить себя за избиение это, о да, имевшее место в оны дни, что было, то было, но не по твоей же, поэт, вине! О Тристрам, злодеяния твои суть произведения зачарованного мозга, не совершал ты их, или, говоря точнее, совершал их не ты, а...»
«Эх! – горячась, зашептал сэр Тристрам. – Знаешь, я никому, даже супруге, не признавался, а тебе скажу: я и сам все время сомневаюсь, да убери ты руки, совершал я свои злодеяния или не совершал? Допустим, я помню, как их совершал, но ведь это еще не доказательство, явления ложной памяти общеизвестны. Понимаешь, не вяжется мое о себе представление со злодеяниями, кои припоминаю как мною совершенные. Не мог я их совершить, не такой я все же изверг!»
«А я тебе о чем толкую?» – смеялась девушка, не убирая рук.
«Но, – шептал сэр Тристрам, – но ведь я объезжал окрестности и просил у жителей прощения, возмещая убытки, а они принимали деньги, прощали... Следовательно, было что возмещать и что прощать?»
«Ох, – зевнула девушка, – ну, да, существует точка зрения, будто поэту чювство вины за совершаемые в мире злодеяния присуще якобы в большей мере, нежели простым смертным. Поэт якобы чювствует себя ответственным за все совершаемые в мире злодеяния. Что же, сэр поэтический рыцарь, ежели ты придерживаешься этой точки зрения, то и вправе казниться. Но, строго рассуждая, это вообще долг каждого христианина. Все мы должны непрерывно просить прощения у ближнего, у дальнего, у первого встречного, – было, есть и будет за что! Но это же [скучно]. А кстати, вот просил ты у окрестных жителей прощения - и ведь прощали?»
«Прощали», – неуверенно отвечал сэр Тристрам.
«А коли прощали, нечего предпринимать и peregrinatio. Ах, сэр философический рыцарь, чем пустословить, испытаем лучше друг дружку по части совместимости и прочих важных в супружестве проблем, а леди твоя жила без тебя три года - проживет и еще тридцать три. С ребенком ей теперь хлопот хватает.»
И она крепко сжала сэра Тристрама в объятиях, но он притворился, что еще очень слаб, закатил глаза.
Девушка разжала объятия и оставила его в одиночестве, чтобы мог он в спокойной обстановке обдумать ее предложение, а утром сызнова залезла к нему под одеяло и приставала, приговаривая:
«Ну какой же ты грешник, сэр чересчур серьезный рыцарь, ну сам посуди? У поэта буквы и звуки суть его деяния. Ну, хорошо, ладно уж, пофилософствуем. Не правда ли, что поэт должен слушаться вдохновения? Я хочу сказать, что он перестает творить истинно поэтические произведения, ежели не слушается. Еще ближе к теме: в миги, когда он не творит, поэта попросту не существует. Так вот ежели даже и совершал ты злодеяния, то ведь не был же в течение трех лет самим собою! Улавливаешь мою мысль? Не был именно поэтом Тристрамом, был злодеем, извергом, не знаю кем, но вот именно поэт Тристрам ни в одном из твоих злодеяний не участвовал. Ну Тристрамчик, ну будь умничкой, неужели это так сложно?»
«Стало быть, во всем виновата треклятая старушка? – обрадовался сэр Тристрам. – Но кто же она такая и как понимать ее способность к регенерации?»
«Да откуда ты знаешь, что это была действительно старушка, а не обман чувств? – рассердилась девушка. – И вообще, надоело мне, сэр дотошный рыцарь, философствовать! Хватит уж! Приступайте к делу!»
Однако сэр Тристрам морально все еще не был готов изменить леди Гвендолин, поэтому, как в прошлый раз, сделал вид, что потерял сознание. Девушка осмотрела его и уличила: «Раны-то зажили!» Сэр Тристрам, закатив глаза, упорно молчал.
Девушка неодобрительно покачала головой и вышла, хлопнув дверью. Он же думал лишь о том, под каким предлогом получить обратно одежду и оружие.
Утро следующего дня началось как обычно – девушка забралась к сэру Тристраму под одеяло, но сказала уже суровым тоном:
«Ну, все, рыцарь Недотрога, сегодня я тебя [...]»
Вдруг прибежал валет и объявляет:
« Госпожа прекрасная Аэлиса, ваш младший брат вернулся! Он уже у ворот, он весь в ранах, как решето!»
«Вот и повод отличиться! – весело сказала Аэлиса (так, оказывается, звали девушку), вышла из комнаты и вошла обратно уже с оружием в руках. – Облачись в латы и защити меня, Тристрамушка. Да смотри не осрамись.»
Мигом снарядила, чмокнула в забрало и выпустила из ворот, а сама встала на замковой стене, чтобы наблюдать за поединком.
Сэру Тристраму и самому хотелось размяться, залежался он с девушкой, но обижать фронтовика не был настроен, напротив, намеревался расспросить его о боях и походах. Рыцарь же, увидев сэра Тристрама, заорал, обращаясь к девушке:
«Ах ты, [...]! Это, значит, пока мы там кровь ручьями проливали, ты опять за свое принялась? Отец и Генри погибли, сам я чудом жив остался, а ты тут с этим [...]»
И на полудохлой своей лошаденке попытался наскочить на сэра Тристрама, но лошаденку относило ветром, да и сам-то рыцарь кренился набок, поэтому сэр Тристрам лишь долбанул его [легонько] по шлему и осведомился участливо:
«Не больно получилось?»
Но рыцарь не ответил. Он повалился с лошаденки замертво.
Девушка со стены кричала:
«Ай да Тристрамка!» – и призывала скорее возвращаться в замок и продолжить диспут, но сэр Тристрам ее уже не слышал. Стыдно ему стало, что вот уж действительно ни за что ни про что убил человека и вообще потерял уйму времени. Он краснел под шлемом до ушей и гнал коня без передышки, останавливаясь лишь для того, чтобы помолиться Святому Губерту в Дархэме и Святому Гуго в Линкольне, Святой Матери Божьей в Вальсингаме и Святому Эдуарду Исповеднику в Вестминстере.
Прибыл в Иерусалимское королевство и записался в карательный отряд. Бывало, с одним только Redemptor’ом в руке противустоял сарацинским сонмищам. Уничтожил большое количество арапского рыцарства. Сек на мелкие куски и мирное население, если отказывалось креститься. Не жалел, разумеется, иудеев, спускал с них шкуры, с живых, а вот как расправлялся с младенцами ихними: [...][12], но однажды попал в окружение и был вынужден сдаться. В лагере для военнопленных сразу же начал томиться.
Лагерь был расположен в центре пустыни. Солнце стояло точно над макушкою сэра Тристрама. Хорошо еще, что отняли латы, иначе сварился бы в панцире заживо. Не бывает, значит, худа без добра.
От нечего делать дремал, прикрыв голову плащом. Всю прожитую жизнь прокрутил в сновидениях и поначалу посапывал удовлетворенно, однако при просмотре материала, отснятого в период умопомешательства, то и дело будил спящих вокруг криками: «Не было этого! Не совершал!» Приучил себя пробуждаться, если крутилось сновидение постыдное, дабы не мучиться после сомнениями в достоверности оного, и недосыпанием весьма изнурялся.
Тосковал по родине и жене. У соседа по нарам за пайку фиников выменял перепелку – птичка сия славится способностью преодолевать огромные расстояния. Всунул в клюв [птичке] пук из бороды для опознания и пустил в небеса. И честно полетела, но, увы, иные перепелки подвержены приступам эпилепсии. Сия, как назло, оказалась эпилептичкою – закувыркалась и упала в море.
Он же, того не ведая и ожидая от леди Гвендолин ответа, покамест сочинял песни[13].
Из последних сил пою,
струны мысленно бия.
Леди Гвендолин, ау,
незабвенная моя!
Я пока еще живой,
дорогая Гвендолин.
Сплю и вижу образ твой –
светлый спектр во мгле долин!
Стоп! Ужели это ты?
Лучше бы и не спалось –
перекошены черты,
окровавлен милый нос...
Волосы, рыдая, рву, –
что же я наделал, блин?!
В грезах или наяву
это было, Гвендолин?
Я виновник стольких тризн
наяву или во сне?
Столько поздних укоризн
совесть предъявляет мне!
Я-то думал, я поэт.
Оказалось – лиходей.
Нешто и прощенья нет
выродку среди людей?
Пусть я увлекался, но
был самим собою ведь.
Мне проснуться – все равно
что для прочих умереть.
Но пред ликом Судии
встану я с колен один.
Строфы скорбные сии
раскумекай, Гвендолин.
Пением его заслушалась дочь начальника лагеря. Приглянулся ей седовласый пленник с воспаленным от недосыпания зраком. Жестами разговорились и обо всем договорились. Лишь только стемнело, принесла из отцовского арсенала комплект лат и – самое ценное – Redemptor. Также привела двух чистокровных арабских скакунов. Почему двух? А надеялась, наивная, что предложит ей бежать с ним вместе.
