Феликс Сарнов - Кошки говорят Мяу
Стоя в несущемся вниз скоростном лифте, я прикрыла глаза и, вызвав в воображении огромного полосатого зверя за толстыми железными прутьями, в очередной раз мысленно прошептала, почти вскрикнула: прости меня за тот крик, я… Я просто жутко злилась на себя — что я такая слабая и вынуждена цепляться за силу, высасывать ее, как… как пиявка, из кого-то. И на тебя — за то, что ты такая сильная, и тебе это не нужно. Прости…
А потом во мне вдруг проснулась злоба на это дурацкое наваждение, и, стиснув зубы, я еле слышно пробормотала:
— Господи, ну когда же это кончится…
Дочка не расслышала мой шепот, но видимо почувствовав, что мне не по себе, взяла меня за руку и… Все прошло.
«Наваждение» исчезло, но я не сомневалась, что оно вернется и будет снова мучить меня, снова напоминать о моем подлом вскрике у клетки. Оно стало уже привычной частью меня, и я чувствовала, что оно нужно мне для чего-то, и была уверена, что оно никуда не денется.
И ошибалась.
Тот момент на смотровой площадке Empire State Building был последним, когда я просила прощения у, быть может, давно сдохшей тигрицы из московского зоопарка, потому что…
* * *Потому что войдя по прилете из Соединенных Штатов ее величества Америки в свою тщательно вылизанную к моему приезду (домработница — молоденькая шлюшка, которую он наверняка тянет) квартиру, я сразу ощутила странный неприятный холод. Мертвый холод. Как в каком-нибудь музее,
(ненавижу музеи… Устаю от них, как от тяжелой, монотонной и тупой работы..)
или в склепе, или в… Клетке.
И еще до того, как драгоценный муж — новый, как теперь говорят, русский, почти не постаревший за все эти годы (спортзалы с тренажерами, тренажерчик дома) красавец-ковбой,
(только морщинки у глаз от вечного прищура…)
— сказал первое слово, я уже поняла. Я уже знала, что….
Что мой любимый маленький зверек, ласковая и грозная хищница, своими холодными зеленовато-желтыми глазками согревавшая мой дом, исчезла. Что ее больше нет.
7
Она умерла, родив четверых котят, которых он хорошо пристроил после. Умерла, как я узнала, в тот самый день, когда мы с дочкой стояли на смотровой площадке sky-scraper[1] и я в очередной раз мысленно просила прощения у…
Больше на меня никогда не накатывало это «наваждение». Больше я никогда не просила у нее прощения, потому что это было просто не нужно. Она не простила меня,
(Или что — то в ней… То, что выглянуло из какой-то глубины…)
и я расплатилась за тот подлый укор, за свою подлую мысль про клетку — я узнала… Узнала, что такое — холод пустого и запертого пространства. Что такое — холод клетки.
Я заплатила по счету, и несмотря на холодную сосущую пустоту внутри, чувствовала бы себя свободной — снова, как уже однажды случалось со мной,
(пустая ночная улочка, пустые трамвайные рельсы и впереди — странный, почти прозрачный силуэт трамвая…)
начала бы жить другой жизнью, если бы не еще кое-что, настойчиво всплывавшее в памяти.
Если бы не та странная «картинка», та странная, темно-красная пустыня,
(или пустота…)
которую я увидела какими-то другими глазами, глядя в холодные желтые фонари глаз огромного зверя,
(или вдруг проступившего в нем, за ним, чего-то такого… древнего, что само время теряло смысл…)
с висящим наверху, в серой пустоте, красным кругом… И если бы не тот голосок в моем мозгу, насмешливо растягивая слова, произнесший…
* * *Ты еще-е не зна-а-аешь, что тако-о-е настоя-а-ащий стра-ах…
8
Детские страхи редко преследуют людей, когда они взрослеют. Мало кто с уходом детства продолжает бояться темноты,
(по-детски — бояться…)
темных углов комнаты, пустого шкафа, какой-нибудь старой игрушки или картинки из детской книжки. На смену детским приходят взрослые страхи, которые быстро вытесняют детские, потому что они — взрослые, — гораздо реальнее. И понятнее.
Взрослый человек обычно со снисходительной насмешкой вспоминает свою детскую боязнь темного угла комнаты, потому что во взрослой жизни ему приходится сталкиваться с куда более неприятными и порой страшными (как мы считаем) вещами. Для большинства взрослых их детские страхи — ерундовые и призрачные. Ненастоящие. Взрослому трудно представить себе в натуре, как можно бояться темной кладовки, или картинки в книжке, или темного угла в комнате, куда никогда не попадает солнечный свет, потому что он знает — там, в кладовке, или картинке, или в темном углу ничего нет. Или…
Или думает, что знает. Потому что он давно забыл, что видел, или думал, что видел, там, когда был ребенком.
Мне в этом смысле не повезло.
Я очень хорошо помню, что мерещилось мне в темных углах моей комнатки, в пустых пыльных шкафах и на антресолях нашей старой квартирки, на выцветших картинках старых детских книжек… Помню, потому что мой детский страх был связан не с какими-то призрачными сказочными существами, а с вполне реальными, живыми и настоящими тварями. Скользкими, черными, не плавающими и не ползающими, а извивающимися в любой среде — в общем, безвредными и даже полезными, но… жутко противными.
С пиявками.
Однажды увидев, как две такие вздувшиеся черные змейки присосались к ноге нашего соседа по даче,
(хлипкие деревянные домики на крошечных участках в дачном поселке…)
я дико заорала и больше никогда не залезала в маленький зацветший по краям прудик, в котором до этого так любила плескаться. Сосед спокойно оторвал их от своей белой безволосой ноги, украшенной выцветшей голубой татуировкой,
(женщина с хвостом вместо ног и какие-то буквы…)
и швырнул обратно в воду, а я… Продолжала захлебываться криком, уставясь на две крошечные круглые ранки — красные точечки на белой коже.
Мне было тогда лет пять. И с тех пор во всех темных углах, шкафах и антресолях, в пыльных стопках старых детских книжек с пожелтевшими страничками, под кроваткой и даже иногда под одеялом мне мерещились те скользкие черные «змейки». Родители — тогда еще был жив мой отец, — терпеливо объясняли мне, что пиявки вовсе не опасны для человека, что они не только не вредные, но даже полезны, и я… Я честно старалась понять и поверить в это, но ничего не могла с собой поделать — стоило мне представить себе этих скользких, черных извивающихся существ, как горло сводила судорога и изо рта рвался захлебывающийся крик.
Потом это, конечно, прошло. То есть прошел животный, неосознанный детский страх, но он уступил место взрослому, не изменив сам предмет страха — я по-прежнему испытывала гадливое отвращение и… ну, что там греха таить, страх к этим чертовым тварям. Уже будучи здоровой девчонкой и даже женщиной, я по-прежнему боялась пиявок.
Никогда в жизни мне не приходилось сталкиваться с ними а натюрель, никогда они не присасывались к моем телу, я вообще с тех пор — с того эпизода у маленького прудика, — их больше никогда не видела, но стоило мне представить их, как все тело вздрагивало от необъяснимого отвращения и хотелось лишь одного: отстранить, чем-то отгородить, убрать их (или убраться, отодвинуться самой от них) подальше.
Так мой детский страх, который обычно у всех с годами проходит, перепрыгнул в мои взрослеющие, а потом зрелые, а потом… чего там прятаться от себя, стареющие годы — не исчез, не стал призрачным абстрактным воспоминанием, а остался вполне реальным и вполне… Материальным. Потому что я боялась не чего-то призрачного, порожденного моим детским воображением, не каких-то сказочных персонажей или выдуманных чудищ, а реальных, живых созданий. Обыкновенных живых существ, leeches — маленьких, вполне безвредных, но жутко противных. Пиявок.
И если мой детский страх все время подстегивался и питался детским воображением, в котором маленькие скользкие существа росли — вырастали в огромных, жадно извивающихся монстров, стремящихся сожрать, всосать все мое маленькое, вздрагивающее от страха тельце, — то взрослый страх, конечно же, был лишен такой подпитки. Потому что мозг взрослого человека не дает воображению разыграться до такой степени — до детской степени. Потому что взрослый знает, что так — не бывает. Или…
