Мануэла Гретковская - Женщина и мужчины
Привет тебе от Рене, он видел твои письма и по почерку определил твой характер: выдержка, рассудительность (?), страстность. Ты должен есть больше шоколада, чтобы сохранить энергию. Целую, еще месяц.
Пикси я не вижу, может быть, у меня уже нет опекунов».
«Ты не поверишь: Рене решил вернуться в Европу. Он написал в бельгийский городок, где пациентов лечат не в больницах, а на дому. Со времен Средневековья обитатели Гееля принимают к себе на жительство больных. Рене они крепко удивятся. Почему этот закоренелый «китаец» возвращается? Возможно, это выздоровление, а возможно, рецидив болезни… По – видимому, пришло время и ему улетать отсюда. Мы с ним подружились. Я вернусь через неделю, я перееду к тебе, но будем считать, что это временно. Жить вместе после месяца деловых встреч и одной только ночи – нездорово. Вредные привычки – это нездорово, особенно после того, как от них отвыкаешь, не так ли?»
Последние дни Клара провела в Пекине. Охотнее всего она бы отсыпалась, компенсируя все те ночи, когда, лишая себя сна, грызла гранит науки, но ей хотелось посмотреть достопримечательности столицы этой удивительной страны. Рекламные листовки, приглашающие на экскурсии к Китайской стене, она сразу выбросила – и так чувствовала себя окруженной стеной китайцев.
Выходя из привокзальной гостиницы, Клара продиралась через баррикады картонных коробок, в которых обосновались бездомные. Они маркером указывали на них свой возраст и что умеют делать в надежде, что кто-нибудь наймет их хотя бы на несколько часов работы. Немного дальше в металлических клетках спали опоссумы, похожие на собак, кролики, кошки – свежее мясо для уличных ресторанчиков.
Под больницами, как правило, располагались целые семьи деревенских жителей. Часто среди них были тяжелобольные, ожидавшие своей очереди занять койку, каждая из которых, как и сами больницы, функционировала в три смены: больной, лежавший на ней с утра, освобождал ее после обеда, а послеобеденный пациент уходил до полуночи. Клара, наблюдая в окно эти героические островки молчаливого страдания, начинала понимать, что в этом не было ничего унизительного. В Китае пассивность – не поражение, а терпеливое усилие, требующее не меньше энергии, нежели активная уличная возня. Энергия необходима для битвы с невидимым временем, короткие стрелы которого, именуемые стрелками часов, указывают не на часы и минуты, а на нас – как на преходящее явление в окружающей жизни.
– Один билет в Летний дворец, пожалуйста.
Кларе нравилось говорить по-китайски. Она уже могла объясниться по какому-нибудь несложному вопросу, прочитать газетные заголовки. Она даже нашла определенный резон в том, что прежде казалось ей азиатским чудачеством, – когда значение одного и того же слова менялось в зависимости от высоты произносимого звука. По большому счету, и по-польски, например, «не могу дождаться», сказанное из чистой вежливости или выражающее надежду, означает совсем не одно и то же. Она не могла почувствовать истинный тон слов в письмах Яцека, поскольку в конверте с датами на почтовом штемпеле они отражали не суть, а срок их весьма условной совместной жизни. Впрочем, если бы не он, Клара после трехмесячного отсутствия возвращалась бы в какую-то пустую квартиру, даже без мебели – ведь ее мебель была на складе хранения.
– Я продам вам льготный. Для иностранцев билеты дороже, но вы хорошо говорите, – умилился произношением Клары кассир Летнего дворца. У кассы было пусто, и он осмелел: – Можно с вами сфотографироваться? – показал он пластмассовый поляроид.
В китайской провинции Клара привыкла позировать. Она там была словно экзотический мишка из Закопане – улыбающийся и машущий лапой в объектив. Но в Пекине, где было полно иностранцев, еще никто об этом не просил. Кассир, низенький, с детской мордашкой, установил на фотоаппарате авторежим и прижался к Кларе, повторяя: «Cheese, cheese![17]»
Императорский сад явно одичал, и только узкие тропки вели к музейным павильонам. В вишневых шкафах, напоминающих серванты, были выложены на шелк телесного цвета предметы пользования последних китайских императоров: футлярчики для ногтей,[18] веера, изящные коробочки и шкатулочки из фарфора и тончайшей керамики. Клару заинтересовали туалеты придворных дам времен императрицы Цы Си,[19] которые, судя по прилагаемому описанию, имели существенные иерархические различия. Более яркие и нарядные платья принадлежали «внутренним» дамам, а те, что поскромнее, – «внешним».
«Интересно, к какому кругу причислил бы меня Минотавр? – подумала Клара. Воспоминание о нем без грусти и даже с некоторой ехидцей приносило ей удовлетворение. – Место жены занято, для молоденькой наложницы я уже не гожусь. Наверное, он определил бы меня во «внешние» дамы – те, что не имели права претендовать на лучшие наряды. Самое главное – прикрепить соответствующий бейдж, и тогда сразу знаешь свое место».
Уже на выходе Клара увидела в киоске путеводители по Летнему дворцу и брошюрки об императорском дворе, изданные на английском. Она могла позволить себе купить их, поскольку в Шангу почти не выходила из больницы, сэкономив тем самым немного денег. Ожидая, пока кассир обслужит школьную экскурсию, Клара в боковой витрине разглядывала открытки и книги. В ящике кассира, невидимая тем, кто стоял у его окошка, сушилась фотография из поляроида: ее голова в кадр не попала, зато из-под мышки, словно третья грудь, торчала физиономия китайца с высунутым языком, похожим на сосок.
2003
Таймер в форме яйца отмерял время процедуры. Серебряные иглы с золотыми насадками мерно покачивались на сморщенном животе пациентки. После нее у Клары до вечера записаны еще десять пациентов.
Вбивать иглы – все равно что метать дротики. Центр мишени – болезнь. Чаще всего Кларе удавалось в нее попасть. Каждый день с двенадцати до восьми вечера, с перерывом на обед, она проводила получасовые сеансы для больных. Кабинет обустроил Яцек, также как и их общую квартиру в комфортабельной новостройке, которую они купили после свадьбы. Благодаря раздвижным стенам квартира делилась скорее на зоны, чем на комнаты. Был кабинет Яцека, была японская спальня и гостиная в колониальном стиле, где они собирали привезенные из-за границы безделушки. От своего же рабочего помещения Клара требовала прежде всего функциональности. Приемная и манипуляционная были решены в духе минимализма: пространство, легкость, простая деревянная мебель, всегда свежие цветы в китайских вазах.
Сидя у топчана в ожидании, когда звякнет таймер, Клара выслушивала чужие откровения. Ей можно было не читать газет и не смотреть телевизор. В своем собственном кабинете в центре Варшавы она наблюдала то, что ее мать назвала бы тектонической ямой, образовавшейся после общественного сотрясения. Знаменитый разлом в Восточной Африке демонстрировала земной срез на миллионы лет в прошлое планеты. Здешний же провал обнажал руины человеческих судеб. Нечто подобное было и в Китае, когда после сдвига общественного сознания на поверхность хлынула магма насилия и хамства. Примитивное, грубое отсутствие форм, при котором учтивость, присущая Западу, кажется лицемерием, а скромность – коварно скрываемым чувством превосходства.
Клара, чуткая к языку тела пациентов, видела разницу между приходящими к ней иностранцами и поляками. Голландцы и французы подавали руку в знак приветствия; для поляков же рука врача была неприкосновенна, будто Клара принадлежала к высшей касте – или же, напротив, к париям, копающимся в нечистотах и трупах. Люди Запада вели себя естественно, плавно двигаясь по орбите, отведенной пациенту. Поляки, чрезмерно любезные или преувеличенно энергичные, перемещались как-то негармонично. Исторические перипетии лишили их адекватного ощущения себя и мира, и они были способны лишь занимать место, указанное им орущими и требующими родителями, учителями, супругами, профессиональными, проповедниками, поучающими с телевизионных экранов.
– Пани доктор, я уже не выдерживаю жизни в этой стране, – слышала Клара не реже, чем жалобы на головные и сердечные боли невротического происхождения.
Китай оказался для нее той же Польшей, только большего масштаба. Клара еще несколько раз ездила туда на учебу и, получив необходимые навыки и дипломы, которые признавали китайские профессора, ограничилась ежегодными курсами в пекинской университетской больнице. Теперь она брала с собой врачей, которые учились акупунктуре уже у нее. Профессор Кавецкий больше не читал лекций. Он был на пенсии и болел. Во время очередного ее отъезда профессор умер.
Когда они в последний раз виделись, стояло жаркое лето. Профессор сидел в увитой розами беседке на своем деревенском участке, попивал терпкий чаек и, согласно собственным рекомендациям, жевал высушенные ароматные почки гвоздики.
