Александр Иличевский - Дом в Мещере
Зажав в руке край шторы, я отстранился, чтобы разглядеть. Это была ящерка, точь-в-точь такая же – с раздвоенным хвостом. Во рту она держала пестрый лоскуток: исчезнувшую по брюшко в пасти бабочку. Вдруг кто-то сильно дернул меня за руку, и я влетел в темень.
Что было дальше? Дальше снова темнота. И в ней какие-то щелчки, щелчки мгновений, как будто кто-то перезаряжает… Да, там были вспышки, одна, другая, череда из букв, которые слагались по группам в имена, так, словно смысловой мотив на ощупь кисти не пытался подобраться, чтоб имя верное, единственное выбрать… Щелчки и вспышки раздавались, похожие на то, как если бы фотограф опергруппы работал на месте преступления, снимая ракурсы от следа к следу с трупа.
Все это длилось дико долго. Никак нельзя было проснуться…
Потом возник внезапно некий звук, протяжный тонкою тоской, и, подхватив, вдруг вынес зрение на место ясное, и я очнулся.
В общем-то, все, что случилось тогда со мной, впоследствии никогда не вызывало чувства досады. И совсем не потому, что сослагательный мотив отношения к прошлому всегда мне казался порочным. Позже, вспоминая, я всякий раз был счастлив от уверенной мысли, что легко отделался. Хотя, чего именно я тогда бежал, все еще не ясно. Есть два варианта отношения к происшедшему: либо расценивать его как пустое событие – случай, не имеющий никакого внешнего смысла; либо пытаться найти слабый отзвук, след, неким образом деформирующий судьбу, ее тем самым выявляя. Увы, такое понимание забрезжило лишь недавно.
Я отчетливо помню, что после провала в окно мне не было больно. Зацепившись ногой за раму, я окончательно потерял равновесие и рухнул в мягкий морок головою. Окно со стуком затворилось, портьера вязко колыхнулась, и чья-то крупная фигура исчезла в полной темноте. Я было подался вперед, чтоб встать, но кто-то, взяв меня за плечи, сдержал и, дернув, снова опрокинул навзничь. Я попробовал вырваться, напряг пресс, плечи, но тщетно – второй, навалившись, держал меня за ноги. Я дико закричал. Другой раз, третий. Ноль внимания. Мне держат руки, ноги – и молчок. В конце концов я надорвал, охрипши, голос… Довольно долго я лежал и слышал их сопенье. Пытался раза два рвануться, сбросить – хоть бы хны: как будто свинцом меня залили. Вдруг кто-то положил мне руку на глаза, и больше я уж ничего не помню внятно…
Очнулись мы почти одновременно.
Сначала я увидел звезды – такие крупные и сочные, как каменная соль на хлебе: вся половина неба полусферой тихонечко кружилась и дымкой марева, как будто рябью, покрывалась. Потом вдруг что-то поднялось с моей груди, стало легче дышать. Я привстал и, вытянув руки, осторожно нащупал ее.
Мы обнялись.
Где мы и что мы – понять было невозможно.
Представлялось ясным только одно: местность горная, под ногами «сыпучка» – мелко-каменная зыбь. Идти по ней невозможно – и больно, и опасно: я пошел на разведку, но скоро пришлось опереться на руки, я потерял равновесие и полз обратно на карачках.
Оглядевшись – если только в бочке с дегтем можно оглядеться, – понял, что если и идти куда-то, то вниз, туда, где угадывалась в темени, огромной и глубокой, как зрачок исполина, дорога: несколько раз почти на самом дне показались светлячки автомобильных фар и, медленно прочертив дугу, исчезли. Спускаться в таких густых, как пустота, потемках было безрассудством, но я чуял: нужно срочно сваливать с этого места.
Стараясь передвигаться по более или менее пологим местам, мы постепенно забирали в сторону скалы, где, трассируя за придорожным кустарником, исчезали фары. Нам повезло: только два раза несмертельно упав, в конце концов мы оказались на асфальте.
Было все равно, куда идти: округа не поддавалась опознанию. Мы тронули наугад, налево.
Местность напоминала гигантский сотейник с узким долгим дном и высоченными краями, а мы, получалось, обходили дно по краю: над окоемом не было звезд.
Легкий ветерок донесся с противной стороны колодца, отвел комаров и приятно обдул все тело. Послышался едкий запах.
И тут меня осенило: мы шли по шоссе, ведущему вдоль берега Мертвого моря на север.
Я сказал Кате о своей догадке; она хмыкнула:
– Скажи спасибо, что не Крым.
Все-таки хоть как-то полегчало.
Мы пошли живее, временами шарахаясь на обочину от хлещущих по шоссе фар. Решили заночевать где-нибудь в Эйн-Геди, наверху, в рощах: ловить попутку в сторону Иерусалима – голым и в такую пору – было дикостью.
Вдруг из-за поворота взметнулся плотный конус света. Медленно он прощупывал маслянистую поверхность воды.
Искрящиеся соляные столпы, немо стеная, кривлялись – вспыхивая и пропадая – под слепящей дланью света.
Мы не были в силах вообразить, что происходит, и просто прижались друг к другу. Вскоре обнаружилось, что световой конус раздается от диска прожектора, установленного на бронетранспортере. Машина двигалась медленно и упорно, толкая перед собой массу света.
Пограничники отнеслись к нам дружелюбно. Мы соврали, что вечером купались, и у нас кто-то стянул одежду, а теперь, когда стемнело, пытаемся добраться до нашего кемпинга, в youth-hostel у Моссады.
Сержант или сделал вид, что поверил, или в самом деле поверил – и велел выдать нам какое-то солдатское тряпье. Потом связался по рации с патрульной машиной. Скоро примчался джип с мелкой сеткой вместо стекол, из него выскочили два солдата. Они составили в два яруса ящики на заднем сидении и усадили нас на освободившееся место. Водитель оказался эфиопом, и – пока не заговорил – в темноте мерещилось, что он без головы. Угостив яблочным соком, нас довезли до самой Моссады.
Мы заночевали на скамейке автобусной остановки. Неподалеку в зарослях кустарника у костра шумным весельем кипела студенческая компания. Почти до света они пели под гитару. Я с удивлением узнал мотив одной из песен. Это была «Темная ночь».
Утром, завидев припарковавшееся у остановки такси, мы бросились к водителю и, обещая горы золотые, стали упрашивать свезти нас в Тель-Авив. Шофер помотал головой и сказал, что его пассажиры сейчас осматривают крепость и что за два часа он никак не обернется. Тогда я отогнул еще два пальца, и через минуту за четверной тариф мы уже неслись вдоль озера жидкой соли, растерянно оглядывая потрясающую, словно лунную, местность.
На светофоре за два квартала до гостиницы мы переглянулись и выскочили в разные стороны из машины. Попетляв по округе, встретились в номере.
Пока Катя принимала ванну, я позвонил в Несс-Цион Перельштейну. Вечером Костик привез деньги. Я расплатился за гостиницу и купил билеты. На следующий день мы были дома.
А спустя неделю Катя исчезла.
Канула внезапно, и я пропал вместе с ней, как не было.
Был звонок из конторы, где она до того отработала свой испытательный месяц. Сказали, что срочно ждут ее на постоянку. Катя обрадовалась – как-то таинственно обрадовалась: сложила пальцы крестиком, подошла к окну и долго там стояла. Я окликнул ее. Не отвечая, метнулась в прихожую, оделась – и пропала допоздна.
Через день, наспех собравшись, она уехала в какую-то подмосковную командировку.
Я был на ее факультете, объездил подруг и написал отцу в экспедицию. Я пытался свести концы, но тщетно. Прошло два месяца. Отец наконец отвечал, что недавно она ему писала: все хорошо и даже слишком, наконец теперь при деле, работа безумно интересная, творчества много, пока часто приходится разъезжать, но скоро все это прекратится, работа станет оседлой.
Затем через неделю раздался нервный междугородный звонок. Она узнала, что я стал будоражить отца, и хотела предупредить. Она сообщила, что все в порядке и что искать ее нет смысла. В разговор развязно встряла телефонистка и напомнила, что заказаны три минуты и что пора бы закругляться.
Тогда, положив трубку, я испытал облегчение. До меня еще не дошел полный смысл услышанного. И я не мог представить – что мне будет стоить его забыть.
На следующий день взял отпуск за свой счет и уехал на месяц в Питер. Там написал ей то самое письмо и отослал на адрес отца. Уж не знаю, как оно к ней попало.
Вернувшись, я собрал все вещи моей Августы, вывез на Лосиный остров и устроил на поляне всесожженье.
Глава 3
ПРИБЫТИЕ
Разговаривать с ним мне не хочется. Я сижу у окна и смотрю, что там. В окне движение тасует: дома, мосты, платформы; повторяет: волны телеграфных проводов, столбы, деревья. Под стук колес в поезде думается размеренней, если думается вообще. Я просто смотрю в окно.
Ничего нет слепей окна. Чем оно просторней – движение раскатывает его по ландшафту, – тем более близоруко. Если рассматривать крайний случай, окоем – самый интроспективный объект созерцания на свете…
Входит нищий с сиплым баяном. Мучительно ковыляя в проходе, засаживает в воздух попурри: из протертых мехов повеял, оглушая, ветерок. Полегчало, когда он перестает на секунду, чтобы сбросить в карман протянутую мелочь.
