Дидье Ковелер - Рыба - любовь
— Уж тридцать лет прошло, а она все не готова, — заметил он, оборачиваясь ко мне. — А чем нас сегодня потчуют?
— Бараниной, — ответила Беатриса.
— Звучит многообещающе.
Профессор прошел в столовую, сел на углу стола и вынул из кольца салфетку.
— Ба! — крикнула Беатриса. — Пришел профессор!
Ответа она не получила и побежала вверх по лестнице, перестав замечать меня. Прабабушка в гостиной опять начала диктовать в микрофон. Я тоже вошел в столовую, где профессор подсчитывал у себя на тарелке пилюли. У него было очень бледное лицо с впалыми щеками, все испещренное морщинами. Он знаком предложил мне сесть. Когда профессор поднял голову, я увидел, что двоюсь в стеклах его черных очков.
— Вы по уголовному? — спросил он.
— Не понял.
Он поставил локти на стол, подпер подбородок большими пальцами и стал внимательно разглядывать меня. Я счел нужным сообщить ему, что не сидел в тюрьме.
— Я так и подумал. Ведь у вас нет крапивницы.
Моя рука сама потянулась к лицу. Он отщипнул кусок хлеба и прибавил:
— Как правило, у них хроническая крапивница от малины, которую носит им Беатриса. Так вы откуда?
— Я… я друг.
— Баскетболист?
— Нет.
— Спали с ней?
Он сыпал вопросами, как автомат, спокойно и равнодушно. Мое молчание не смутило его.
— Вы же понимаете, я говорю как врач. Не так ли? Во всяком случае, если даже не спали, то собираетесь. Ну и прекрасно. Действуйте.
Он откупорил бутылку вина, стоявшую рядом с его прибором, и наполнил свой стакан.
— Вам не предлагаю, вино специально для меня. Для вас в графине, — уточнил он, махнув рукой.
Я потянулся к фаянсовому кувшинчику.
— Нет, нет, не в этом, в этом сироп из смолы для мадам Шулер.
Беатриса вернулась с Жанной, напудренной, с тщательно уложенными волосами. Я встал, здороваясь с ней. Мне она улыбнулась, а профессору протянула руку, он коснулся губами пальцев, потом обнюхал их.
— Чеснок?
Она покраснела и ответила, что положила в салат лишь чуть-чуть, для меня. Профессор повернулся ко мне, губы его растянулись в улыбке.
— Он милый, — одобрил он и поднял стакан, — за исполнение желаний!
— Я все! — раздался голос Астрид.
Беатриса бросилась в гостиную, чтобы выключить магнитофон, споткнулась о стул. Послышался скрип кресла, и на пороге, опираясь на две палки, появилась грузная старуха в бежевом платье, с такой же прической, как у дочери. Каждый шаг давался ей с трудом, и она постоянно чертыхалась из-за скользящих тапочек. Жанна и Беатриса помогли ей сесть.
— Ну-с, на чем же мы остановились? — осведомился профессор.
— Январь семнадцатого. Топчемся на месте. Через два месяца точно не кончу.
Профессор безнадежно махнул рукой и призвал меня в свидетели:
— Три года одна и та же песня!
Астрид скорчила жуткую гримасу и ударила кулаком по столу.
— Не хочу умирать, пока не закончу историю моей жизни!
Профессор уставился на нее, подняв брови высоко над очками и сжав губы. Потом отодвинулся вместе со стулом, достал из кармана бланк рецепта и принялся его заполнять.
— Так и быть, удвою вам дозу, больше ничем не могу помочь. Зажгите свет, ничего не видно!
Беатриса подала нам суп со спаржей. И ущипнула меня за плечо, проходя у меня за спиной.
— Моя болезнь неизлечимая, — сообщила Астрид дочери.
У Жанны покраснели глаза. Она кашлянула, намекая, что напротив сижу я. Тогда старуха повернулась ко мне и повторила:
— Моя болезнь неизлечимая.
Я смущенно кивнул.
— Неизлечимая, но вялотекущая, — буркнул профессор, склонившись над супом.
Мы молча принялись за еду. Столовая была маленькая, с одной стороны — платяной шкаф, с другой — стены сплошь увешаны фотографиями Беатрисы в золоченых рамках. Астрид разминала вилкой отварные желуди. Люстра отражалась у нас в тарелках.
— Он так и будет все время молчать? — поинтересовался профессор, поправляя черные очки.
— Нет-нет, — живо откликнулась Беатриса.
И посмотрела на меня.
— Горячо, — заметил я и подул на ложку.
Все лица повернулись ко мне. Я попытался улыбнуться:
— Но очень вкусно.
— Ну что ж, — вздохнул профессор, вновь склоняясь к своей тарелке.
За бараниной он сделал еще один заход.
— Наш молодой человек что-нибудь смыслит в политике?
— Антуан… — робко попробовала остановить его Жанна.
Я ответил, что нет.
— Напрасно, политика помогает скоротать время. Я, к примеру, реакционер.
— Еще немного подливки? — спросила меня Жанна.
— Я сразу стал сотрудничать с гитлеровцами. Возможности, которые они предоставили для исследований в области медицины, уникальны.
Его слова потонули в смущенном молчании, которое он прокомментировал, щелкнув языком. И еще уточнил, наклонившись ко мне с довольной улыбкой:
— Несу бог знает что.
Я кивнул, пока он сквозь черные очки оглядывал по очереди всех присутствующих.
— Не пристало нормальному человеку делать подобные заявления, — заключил он и стал резать мясо.
Я старался привлечь внимание Беатрисы, делал ей знаки, на которые она не реагировала, искал ее ногу под столом.
— Своими диагнозами я многих уберег от депортации. Отправлял их в туберкулезные санатории, где они тоже, конечно, умирали, но хотя бы в человеческих условиях.
— Какое счастье, что все это позади! — вмешалась Жанна с облегченным вздохом.
— Тоже мне, счастье! Зато я с нетерпением слежу, как набирают силу коммунисты. При коммунизме мои рецепты снова станут на вес золота.
— Вы, что же, решили коммунистом заделаться? — грозно осведомилась Астрид.
— Люди не меняются, меняются вывески. Это моя нога, — обратился он ко мне, и я, покраснев до ушей, отдернул ногу. — Да, коммунизм — лучший выход для Франции, либерализм все равно не вернет ее обратно к монархии. А при коммунизме, вот увидите: буржуазия, которая тут же полевеет, все эти альтруисты, знать, философы — тут же получат путевки в концлагеря.
— Еще баранины? — предложила ему Жанна.
— Она несъедобна, — отказался профессор.
— Баранину Филипп покупал, — сообщила Беатриса.
— Надеюсь, в следующий раз он будет поразборчивей.
После пирога с мирабелью Беатриса ушла на встречу с мясником в Санте. И шепнула мне в затылок: «Мужайся». Сквозь занавеску на окне я видел, как она прошла по саду, не оборачиваясь и помахивая сумочкой. Все остальные смотрели на меня благосклонно, словно она оставила меня им в качестве залога. Я тихо злился, и одновременно мне хотелось бежать за ней, понять, что происходит. От вина я немного опьянел, вспотел. Жанна улыбалась, теребя салфетку. Профессор подлил мне еще.
— А может, вы дадите послушать нам ваши воспоминания? — спросил профессор у Астрид.
Жанна пошла за магнитофоном и запустила «воспоминания». Голос Астрид создавал шумовой фон, на котором выделялись знаки препинания: «Точка!», «Запятая!», «Скобки». Речь шла о кабаре с его историями, развлечениями, посетителями. От ее монотонного рассказа меня стало клонить в сон. Я вздрогнул, когда она перешла к войне. В кафе Астрид явился один из немецких Гусар Смерти[8] и пожелал, чтобы ему подали вина после комендантского часа. Астрид отказывается, гусар ухмыляется и начинает приставать к Жанне. Астрид грозит ему револьвером. Солдаты отбирают револьвер и хватают ее, но тут случайно проходивший мимо генерал заглядывает в кабаре, требует объяснений, дает гусару пощечину, рвет с него погоны и приносит Астрид извинения от имени немецкой армии.
Астрид слушала свой рассказ, высоко подняв голову, с очень довольным видом. Время от времени шевелила губами, внося уточнения, или же хмурила брови и пожимала плечами. Один из официантов из ее кабаре обожал лошадей и в самом начале войны купил на все свои сбережения чистокровного жеребца-красавца по кличке Вермут. Немцы, оккупировав север Франции, объявили экспроприацию лошадей. Тогда официант попросил Астрид спрятать его Вермута. Она отправила лошадь на чердак, там жеребец и прожил три года, копыта ему завертывали в шерстяные тряпки, каждый вечер парень, доставший себе немецкую форму, спускал его с чердака и водил гулять, здороваясь с патрульными. Как-то вечером в 1917 году конь вернулся в кафе один без хозяина. Астрид пристрелила его, возможности ухаживать за ним не было, а немцам отдавать не хотелось.
Голос смолк. Кассета продолжала вертеться в тишине. Профессор встал, заявив, что проводит меня, и мы вышли с ним под моросящий дождь. Где-то на Монмартре шла шумная гульба.
— Похоже, у них там тоже лошадь на чердаке, — заметил профессор безучастным тоном.
Он был в плаще, шел, заложив руки за спину, с сигаретой в зубах. На углу открыл дверцу забавного автомобильчика, похожего на жука-скарабея, с малюсеньким ветровым стеклом и продавленными сиденьями. Работал только один дворник, печально поскрипывая. На улице Терн я вспомнил, что не сказал ему свой адрес.
