Уокер Перси - Ланселот
что серебряные петли, замки и отделку дверей солдаты-янки приняли за сталь, да даже и не приняли, в том смысле, что не взяли — уверенно отвергли и не растащили, ибо кому еще, кроме Людовика XIV, могло прийти в голову делать дверные петли из чистого серебра? Далее:
что все остальное — кирпич, колонны со всеми их каннелюрами и финтифлюрами, рифленое стекло окон, резьбу по дереву и даже чугунную кухонную утварь сделали на месте ремесленники-рабы. И наконец,
что тайник, расположенный рядом с камином и игравший столь важную роль в моем плане, хотя предназначался исключительно для сохранения пищи в теплом виде, однажды был использован именно как тайник, когда в 1862 году в нем прятался от патруля янки девятнадцатилетний рядовой Клейтон Локлин Лэймар, приехавший домой в краткосрочный отпуск. Короче говоря, выяснилось, что эта полость тянется с обеих сторон дымохода на высоту трех этажей, и позднее предприимчивый Лэймар приспособил ее для доставки теплой пищи больной тетушке Клариссе, которая двадцать лет не выходила из спальни на втором этаже в силу как реальных, так и воображаемых недугов. Именно эту спальню до недавнего времени я делил с Марго, а теперь она спала там одна. Или не одна?
Отец Элджина Эллис Бьюэлл и я когда-то любили играть с этим кухонным лифтом, поднимая и опуская друг друга из гостиной то в спальню, то на чердак. Если что-то и было удивительного в этой скрытой полости, которая вызывала такое восхищение у туристов из Огайо, так это то, что с ее помощью можно было волшебным образом перемещаться из одной комнаты в другую, что так нравится детям. Дети уверены: стена — это стена, и слово значит только то, что значит, а если что-то содержит больше, чем сообщается словом, то это нарушает законы реальности и открывает новые волшебные миры.
— Этот кухонный лифт еще работает?
— Канат сгнил. — Элджин явно заинтересован. Нет, даже не заинтересован — заинтригован. Что я задумал? Чего хочу? Он не понимал, но все равно готов был участвовать.
* * *Ужин, как всегда поздний. Марго, Мерлин, Трой Дан, Рейни и моя дочь Люси. Отец Марго Текс Рейлли и Сиобан смотрят на третьем этаже телевизор. Это на руку всем присутствующим, потому что специально выгонять их никому не хочется. Текс заработал состояние, придумав какую-то новую «буровую грязь»,[39] но Марго считала, что он к ее компании не подходит. Она стыдилась его. За два дня до этого они как всегда на чем свет стоит поносили Голливуд и вульгарность таких его деятелей, как Чилл Уиллс.[40] Довольно справедливо поносили. Чилл действительно, бывает, мягко выражаясь, грубоват. Но беда в том, что Текс очень похож на Чилла Уиллса и говорит точно как он.
Часы показывали начало десятого. Ничего не изменилось, кроме меня. Мое «открытие» изменило все. Я стал бдительным, как человек, который слышит за спиной шаги. И трезвым. Почему-то после моего открытия, сделанного в 5.01 вечера, то есть почти четыре часа тому назад, мне совершенно не хотелось выпить.
Мерлин, как всегда, лез из кожи вон, стараясь мне польстить. Я ему нравился, а мне нравился он. Его симпатия ко мне была неподдельной. Он чтил меня как своего эксперта по вопросам местной жизни и обычаев южной аристократии, иногда задавал хорошие вопросы: «Как английские плантаторы, жившие на этом берегу реки, общались с представителями франко-католической общины, чьи поместья располагались за рекой?» (Да нормально общались. Лодка, весла, реку переплыли, и танцы до утра). У него было внимательное ухо, он мог спросить: «Я заметил, что местные жители, не обязательно из низкого сословия, говорят: „Зачем ты мне так?“ вместо „Зачем ты со мной так?“ Это от негров идет, от французов или от англосаксов?» (У меня не было ответа на этот вопрос).
Взгляд его голубых глаз создавал между нами атмосферу веселой доверительности, устанавливая связь, не предполагавшую участия остальных. И даже совершенное им против меня беззаконие тоже каким-то образом укрепляло близость наших отношений. Я отчетливо это ощущал. Мы всё понимали и не нуждались в словах. Например, само собой разумелось, что все актеры — болваны. Даже Марго оказывалась выключенной из наших бесед, когда мы говорили об «Оде убиенным конфедератам» Тейта[41] или о пакостях, которые Хемингуэй делал Фицджеральду.
Казалось, мы были старыми союзниками. Вот только в чем? С какой стати между нами должна была возникнуть эта связь? Однако он продолжал слушать меня с напряженным вниманием, всем телом ко мне склоняясь и словно самого себя сдерживая скрещенными на груди руками. Поджарый, крепкий и мускулистый старик с широкой грудью и густой копной желтовато-седых волос, прядь которых спадала на один глаз. Думаю, у него была эмфизема — его шейные связки поддерживали грудную клетку, как бочку. Если не считать седых волос, высовывавшихся из-под молнии спортивного костюма, да белого сплетения прожилок вокруг радужки одного глаза, ничто не говорило о его возрасте.
Помню, для Марго то был вечер триумфа. Их тревожило отставание от плана второй съемочной группы. Предполагалось, что она снимет первую сцену фильма — короткую ретроспективу, в которой сын возвращается домой из Гейдельберга и сходит с парохода на причал. Арендовали экскурсионный пароход в Новом Орлеане, нашли причал в Большом заливе, однако выяснилось, что там не то течение и пароход не может пристать. Время и тысячи долларов ушли впустую.
— От доски отстаем на четыре дня, — сумрачно изрекла Марго. «Доской» назывался стенд, к которому наподобие календаря прикреплялись листки бумаги, указывавшие точную очередность снимаемых сцен. В Марго был очень силен дух товарищества. Хотя на самом деле она числилась всего лишь «старшим ассистентом» Мерлина.
Что же делать? Выстроить другой причал, выбрав место, где течение послабее? Опять время, опять деньги. Ни Рейни, ни Дана это абсолютно не волновало. Моя дочь Люси даже не слушала. Она, как всегда, смотрела на Рейни, открыв рот.
Марго сидела, хмурилась и яростно барабанила всеми десятью пальцами по столу.
— Господи, не можем же мы потерять еще день!
Ей нравилось преодолевать препятствия.
И Марго удалось спасти этот день, так что она заслужила-таки право торжествовать.
— Стоп! — щелкнув пальцами, воскликнула она, ни к кому в частности не обращаясь. — Стоп! У меня идея! Только дайте я сделаю один звонок.
Она вернулась, вся сияя от удовольствия, но старалась ничем не выдать возбуждения.
— Дело в шляпе, Бобби, — с ленцой проговорила она, потягиваясь и зевая. Когда она так поднимала руки, ее гладкие подмышечные впадины становились плоскими, и под ними проступали два бугорка мышц.
Оказывается, она вспомнила, что по Фолс-ривер, отрезанной заводи Миссисипи, тоже курсирует пароходик.
— Он маленький, почти миниатюрный, но и причалы там такие же. И никакого течения. Можно снять дальний план парохода, подплывающего к причалу Дернье — он совсем крохотный по сравнению с пароходом. Я хорошо знаю причал Дернье. И что еще важнее, их дом кажется уменьшенной копией Бель-Айла. Дать панораму через дамбу, и никто не заметит разницы.
Мерлин обдумал это. Кивнул.
— Пойдет! — небрежно, чуть ли не резко отозвался он, не поднимая на нее глаз, словно она была девчонкой-секретаршей.
— О’кей. Звони Джекоби.
Но именно эта деловитость ей особенно и нравилась. Теперь она была не просто членом команды, но ценным членом.
Когда она была возбуждена или чем-то довольна, ее веснушки проступали ярче, а с восходом луны все лицо становилось темнее. По цвету веснушек я мог судить о силе ее сексуального желания.
Тогда выходит, мое «открытие» — чепуха. Она счастлива, как ребенок, настолько счастлива, что обняла меня — меня, а не Мерлина. Тот не обращал на нее внимания. Его голубые глаза с волокнистой склерой, как всегда, искали мой взгляд. Ему хотелось обсудить мою статью, даже не статью — так, заметку в «Историческом журнале Луизианы», посвященную неизвестной стычке, произошедшей в здешних местах во время Гражданской войны. И ведь не поленился прочитать ее.
Я, как обычно, поднялся из-за стола первым. У меня уже вошло в привычку (вдруг я осознал, насколько моя жизнь превратилась в привычку) оставлять их беседовать на киношные темы, а самому, навестив Сиобан и Текса, возвращаться в голубятню к десятичасовым новостям. В последние годы я испытывал особую необходимость каждый час слушать новости, хотя уже много лет не происходило ничего важного. Чего, собственно, я ждал?
Но на сей раз я поступил иначе. Сошел со своего проторенного жизненного пути. Скрывшись из виду, я, вместо того чтобы направиться к лестнице, повернул налево в темную гостиную, находившуюся рядом со столовой и отделенную от нее дубовыми раздвижными дверями. Несколькими минутами ранее я заметил, что двери раздвинуты дюймов на шесть. Стоя спиной к двери, можно было слышать все разговоры, а сдвигаясь влево и вправо, ловить отражения собеседников в тусклом зеркале, висевшем в простенке напротив. Чтобы отразиться на сетчатке моих глаз, изображению приходилось проделать пятьдесят футов пути — тридцать от компании до зеркала и еще двадцать от зеркала до меня. Моя дочь Люси сидела в самом конце стола. Даже на таком расстоянии можно было рассмотреть, насколько она похожа и в то же время не похожа на свою мать, Люси, мою первую жену. У нее была та же манера поворачивать голову, но черты ее лица были более резкими и грубыми, словно полевой цветок из Каролины пересадили в тропики Луизианы. Для Люси Бель-Айл был всего лишь пристанищем. Мы не были с ней близки. Да и с Марго они не очень-то друг друга любили. Мой сын? Я его не видел с тех пор, как он бросил колледж и поселился в трамвае за гаражами.
