Роберт Шнайдер - Ступающая по воздуху
— Мауди, — произнес Амброс, задыхаясь от ощущения внезапной капитуляции.
Ребенок поднял правую руку, провел ладошкой по лицу и медленно сомкнул пальцами веки. Это было настолько точное движение, какого от ребенка ожидать просто немыслимо. В левой руке девочка держала маленького Штана, любимую мягкую игрушку, тряпичную собачонку, которая была когда-то белой, но от бесчисленных трепаний и валяний приобрела дымчатую окраску и потеряла форму.
Амброс заметил, как пальцы ребенка все цепче сжимают тельце игрушки и все глубже с недюжинной силой впиваются в нее.
И вдруг Мауди рывком подняла тряпичную зверюшку и припала к ее левому глазу. В этой позе она простояла несколько секунд. Потом уронила потрепанного Штана на пол, открыла глаза, подняла их на Амброса, задержав на нем долгий взгляд, и обвеяла его такой теплотой, какую он еще не чувствовал в присутствии ни одного человека в своей жизни.
И тут он до костей проникся неизъяснимым покоем, и все вокруг пришло в легчайшее движение. Даже стены тесной башенной комнаты заколыхались, точно гардины при слабом ветре.
Потом он услышал, как учащается дыхание ребенка. И Мауди издала звук, который он не смог расшифровать. Был ли это возглас радости или крик ужаса? Дыхание все не выравнивалось, и тут Амброс взял дочку на руки и прижал к груди.
Голова Мауди, как пушинка, опустилась на сгиб его локтя. Дыхание успокоилось, и ребенок начал плакать, он кричал во все горло, и казалось, этому не будет конца. Амброс целовал девочку десятки раз. Он пел, баюкал, делал все, что, как ему помнилось, делала Амрай, когда Мауди была чем-то растревожена.
Только после возвращения Амрай плач наконец утих. Ребенок уснул и проспал весь день. И всю новогоднюю ночь.
Где-то через неделю после этого случая, о котором Амброс не проронил ни слова, Мауди вдруг заговорила. И так быстро овладевала речью, что можно было подумать, она давно держала слова в голове, но не чувствовала охоты их произносить. Однако говорила она очень редко. И с собой, и с другими. И стоило ей что-то сказать, как разговор взрослых замирал мгновенно. Всех тяготила эта почти монашеская молчаливость, и у всех словно гора сваливалась с плеч, когда Мауди снова — а это был еще, конечно, детский лепет — демонстрировала дар речи.
С тех пор Амброс начал заниматься своей дочкой. Он решил, что теперь самое подходящее время для воспитания. Он брал ее с собой, и они подолгу бродили по заиндевелым тропкам вдоль рейнского берега, прихватывал ее в кафе «Грау», где, усевшись на брюхо Нигга, малышка чувствовала себя как на площадке для детских игр. Эгмонта это вполне устраивало, поскольку вместо одного пирожного ему доставалось два, которые он заглатывал как одно, единым махом, так что для Мауди приходилось заказывать третье.
— До чего прожорлива, шалунья, — рассмеялся Нигг, сверкнув очками в массивной роговой оправе.
Но вскоре Амрай положила конец культурнополитическим досугам Амброса в кафе «Грау». Она сочла, что в таком душном и прокуренном помещении ребенку не место. Он что, отравить ее вздумал?
На самом же деле она просто не доверяла ему. И хотя Амрай была счастлива оттого, что теперь он, словно преобразившись, увлекся ребенком, и несмотря на то, что в ней ожило душевное отношение к нему и на супружеском ложе она уже не думала о широких плечах Харальда, Амбросу она не доверяла. Спору нет, он с такой любовью занимался малышкой, так старательно приспосабливался при ходьбе к ее маленьким шагам, он брал ее на руки, когда она уже не хотела идти, готов был угодить всякому ее желанию и, раздувая щеки, дул на то место, где было «бо-бо».
И все же Амрай не доверяла мужу. Она и сама не могла понять, откуда в ней такое недоверие, в конечном счете винила себя и страдала от чувства собственной несправедливости. Бессознательно она возмещала это симуляцией эротики, коей вовсе не желала. Она вновь занималась с ним оральным сексом, и всякий раз он оставался доволен. Она позволяла ему совершать акт без всякой эротической прелюдии, хотя такой вариант интимных отношений был ей противен. Однако ей хотелось быть хорошей женой.
В три следующие года на Красной вилле не произошло ничего, что заслуживало бы особого упоминания. Ни касательно Мауди, ни в отношении других членов семейства. Ничего, кроме двух обстоятельств.
Первое выражается в том, что, как и следовало ожидать, после скоротечного оживления любовной страсти Амброс и Амрай окончательно отдалились друг от друга. Вторым неприятным событием было объявление банкротства фирмы «Латур Моден» 3 августа 1976 года. Марго была уже не в состоянии расплачиваться в срок с двенадцатью работниками дедовской фабрики. Отчуждению был подвергнут целый ареал недвижимости вместе с прилегающими земельными участками — три филиала фирмы: на Паульгассе, на площади Двух лун и на Симонштрассе.
Семья лишилась доходов и при этом вынуждена была содержать в порядке большой дом (дорогостоящая многоскатная крыша требовала срочного подновления), да еще приходилось мириться с тем, что зять до сих пор и пальцем не шевельнул, чтобы найти работу. Марго и Амрай сходились во мнении, что своим банкротством фирма в немалой степени обязана Амбросу и его безалаберно-расточительному образу жизни. Потянулась, казалось, нескончаемая бодяга споров, которую Амброс обрубил громовым заявлением о том, что зарабатывать деньги — не его жизненное призвание. Не его.
И Марго ничего не оставалось, как продать по дешевке часть коллекции картин — самые ее любимые произведения миниатюристов австрийского барокко. А заодно и расстаться с фамильными драгоценностями, среди которых было изящнейшее колье из речного жемчуга, вызвавшее некогда подозрение у не в меру усердного таможенного чиновника.
Когда даже вырученные за это деньги уже не спасали положение, Марго Мангольд стала искать работу. И нашла ее в парфюмерном магазине Мюллера у Иудиных ворот. Трауготт Мюллер-младший обалдел и вытянулся, как гимназист, когда его скромной персоне оказала честь матрона из высшего общества. Однако состоятельные дамы предпочитали, чтобы их обслуживала именно Мангольд, что ему было только на руку, поскольку дамы при этом не жалели денег и раскошеливались с необычайной легкостью.
14 июня 1977 года случилось несчастье. В тот день шатучий Дитрих опять упал, и уже в последний раз. Это был день рождения Марго, которой исполнялось пятьдесят два года. Он решил поразить Марги огромным букетом и дожидался ее возвращения с работы. Дитрих как раз затягивал свой факелом пламенеющий галстук, когда внизу хлопнула дверь. В судорожной спешке он схватил цветы и, не успев надеть обувь, вывалился из комнаты на широкую лестницу. Его взгляд не простирался дальше букета из пятидесяти двух изысканно бледных роз. Тут он подвернул ногу и упал. Марго еще слышала его хрип, смерть наступила мгновенно. Дитрих ударился затылком о ступень лестницы.
На лице застыло выражение полной умиротворенности, еще не стерлась улыбка, предназначенная для «Happy birthday!». Ни единой раны, ни даже синяка. Хотя до сего дня при каждом падении Дитрих наживал себе ссадины и гематомы.
— Внешне совершенно невредим, — удивлялся врач.
Так умер человек, чья жизнь и чье жизнеощущение не реализовывались по-настоящему в доме супруги. Скорее происходила дереализация, если судить о нем как о бизнесмене. Он просто присутствовал, часто стоял поперек дороги всем домашним и из-за своей загадочной болезни становился объектом их ласкового поддразнивания. Прощание с Дитрихом пришлось на климактерический период Марго, то есть совпало с тем рубежом, за которым женщина уже не способна рожать и в известной степени испытывает непостижимое для нее самой превращение. Она становится мужчиной. Очень часто в годы климакса в женщинах проступают черты странного вирилизма, они чувствуют себя несчастными, но в конце концов смиряются.
Все это вместе взятое истерзало сердце Марго: потеря фирмы, ежедневные унижения в мюллеровском магазине, продажа картин и, наконец, смерть мужа.
Лео, один из партнеров Дитриха по роме́ (бывший консультант по налоговым делам, некогда осужденный за то, что был неаккуратен с деньгами, а в последнее время — художник, специализирующийся на городских пейзажах), посоветовал ей записаться на курсы психологической реабилитации. И принес в дом буклет, на котором четким шрифтом было напечатано: «Приглашаем Вас и Ваше горе. Добро пожаловать!» Это переполнило чашу терпения. Марго выпалила пейзажисту в лицо свое категорическое требование: раз и навсегда закрыть за собой дверь этого дома, в ответ на что не только он, но и вся картежная братия солидарно и безвозвратно покинула виллу.
Марго стала тихой, как мышка. Она заболела. И даже серьезно. Старая желудочно-кишечная история. Когда ей становилось лучше, она находила утешение в занятиях с внучкой. Они не разлучались весь день. И однажды Марго спросила Амрай, понимает ли та вообще, что за уникальный человечек Мауди. Сама Марго еще никогда не видала такого тонко чувствующего, сердечного ребенка. Да еще с такими благородными выразительными руками.
