Эдгар Доктороу - Всемирная Выставка
— А ну, ребята, такое видали? — Он встряхнул материю и расстелил ее на полу. Это оказалось прямоугольное знамя из красного бархата с золотой надписью большими буквами и золотой каймой. На полу оно смотрелось будто ковер. Прежде чем я успел разобрать надпись, Дональд произнес: «БИЛЛИ ВИН И ЕГО ОРКЕСТР».
— Правильно, — сказал дядюшка Билли. — Когда играешь где-нибудь, вешаешь перед сценой: «Билли Вин и его оркестр». А это я и был в добрые старые времена.
Мы с Дональдом остолбенели. Нам и в голову не приходило, что он такая знаменитость. Прислонясь к косяку — руки в карманах, — он принялся рассказывать нам обо всех тех отелях и ресторанах, где когда-то играл.
— В «Амбассадоре» мы должны были играть две недели, — говорил он, — а оставались целых тринадцать!
Голос у него был пронзительный, гортанный. Теперь я страшился даже взгляд на него поднять. Но у него были те же грустные голубые глаза, что у всех моих родственников по материнской линии, правда не такие большие и ближе посажены, чем у мамы или бабушки. Еще у него был двойной подбородок и основательно редеющие волосы, тщательно зачесанные набок, чтобы скрыть лысину. При этом нос красный, картошкой. И улыбка, выдающая отсутствие нескольких зубов.
Я потрогал бархат пальцами.
— Это, ребятки, вам, — сказал дядюшка.
— А вам что, не нужно? — спросил Дональд.
— Не-е, берите. Занятный сувенирчик на память о добрых старых временах.
Мы поблагодарили. Он сделал шаг к двери.
— А вы, кстати, знаете, какой оркестр первым передавали по радио?
— Билли Вина? — догадался Дональд.
— Точно. Станция «Дабл ю-ар-пи-кей», в Питтсбурге, год одна тысяча девятьсот двадцать второй.
Каким образом дядюшка Билли лишился своего оркестра, так и осталось для меня неясным, но дело, похоже, было в жуликоватом менеджере, равно как и в собственной дядюшкиной неспособности к бизнесу. В последовавшие годы он кем только не работал. К укладу нашего дома он приспособился довольно легко — недели через две уже казалось, будто он всегда жил с нами. Это был добрый и порядочный человек. Мать с благодарностью принимала его помощь в отношении бабушки. Дядюшка Билли вел со старушкой разговоры, успокаивал ее. Она была рада его видеть, но вместе с тем частенько плакала, качая головой, дескать, какой он стал бедный.
— Мама, — говорил он. — Ты, главное, не беспокойся. Есть у меня еще покуда парочка тузов в рукаве.
Тем временем он работал в музыкальном магазине моего отца, в центре города, в здании Манежа на Шестой авеню. Каждый день они вместе шли к метро. По замыслу отца Билли должен был привлечь в лавку покупателей. Ведь кое-кто из них, возможно, даже помнит еще его имя! Жалованье ему назначили не бог весть какое, но он мог подработать за счет комиссионных, если удастся продать что-нибудь крупное. Дядюшка Билли был благодарен. Образованием он не блистал и с великим уважением взирал на книги в доме моих родителей. Однажды я видел, как он взял какую-то книжку, взвесил на руке, перелистнул страницы и, положив на место, улыбнулся и покачал головой. Когда отец заводил с ним разговоры о политике или истории, он чувствовал себя польщенным.
— Дэйв, — говорил он. — Тебе бы профессором быть.
— Ну, спасибо, Вилли, — отвечал отец.
Я заметил, что и отец, и мать называли дядюшку попеременно то Билли, то Вилли, как будто это и вовсе одно и то же. Впоследствии я уяснил, что девичья фамилия моей матери была Левин. Так что Билли Вин это был Вилли Левин. Разобравшись с этим, я стал всегда называть его дядюшка Вилли.
Дядюшка Вилли показывал нам фокусы, и мне особенно запомнился один, мой любимый, который ему очень здорово удавался. Он становился в дверях моей комнаты и делал так, что казалось, будто рука, принадлежащая кому-то другому, кого просто не видно, хватает его за горло и пытается утащить прочь. Он хрипел, задыхался, глаза у него выкатывались из орбит, он пытался сорвать с себя когтистую хватку этой руки; в ходе борьбы его голова то исчезала, то появлялась вновь, и подчас это бывало так реалистично, что я с криком бросался к двери, умоляя его прекратить, я подпрыгивал, хватался и повисал на злодейской руке убийцы, которая, разумеется, была его собственной. То, что я знал, в чем состоит фокус, не имело значения, страшно от этого бывало ничуть не меньше.
Дни удлинялись, я гулял все дольше. Даже по вечерам ветер дышал теплом. Новенькие листочки бирючины были бледно-зелеными. Все больше открывалось окон, все больше народу выходило из дверей: женщины с колясками, ребятишки, вечно занятые игрой. Самые трудные и дерзновенные игры я изучал впрок, ко времени, когда я дорасту до них: играя в шарики, например, во-первых, непременно падаешь в сточную канаву, а во-вторых, лучших из них тут же лишаешься; а еще был чертовски трудный «раскидай-на-лопате», в котором по маленькому красному мячику, подвешенному на длинной резинке к лопаточке, надо ударить так, чтобы он отлетел и снова вернулся к лопатке так, чтобы по нему опять ударить. Тут главное ритм. К тому же еще самые разные варианты бейсбола, вплоть до ступбола, панчбола и стикбола; да еще игры с мячом, где используются стены домов или трещины в тротуарах, такие, как «штандер» или «ударь-палка».
Сразу же, конечно, и мороженщики стали появляться — идет нога за ногу, колокольчиком позванивает, пока не прибежит какой-нибудь ребятенок. Торговать мороженым «Бунгало» приезжал грузовик с крышей, похожей на «домик-пряник». Мороженое «Привет» было на палочке, стоило в два раза дороже, целых десять центов, зато если тебе попадется палочка, на которой выжжено слово «Привет», то полагалась еще одна порция бесплатно. Со всеми этими моторизованными корпорациями конкурировал стойкий чумазый Джо. Картошечник был теперь наряжен по-весеннему — в соломенную шляпу с выдранным верхом, а его тележка переоборудована под мороженое. Как всегда безучастный, Джо за два цента доставал черпаком шарик льдистого мороженого, который поливал мерзким сиропом на твой выбор — вишня, лимон, лайм. Все вместе выдавалось в маленьком гофрированном бумажном стаканчике, таком пористом, что вскоре он становился одного цвета с сиропом.
Зато тележку зеленщика Гарри выходили встречать уже матери; в ее ячейках рядами и ярусами выставлялись фрукты и овощи — все чисто вымыто, цены надписаны на бумажных пакетах, пока что еще плоских, сложенных и заткнутых за перекладины перед каждой ячейкой. На трех цепях свисали пружинные весы. Гарри был коренастым, краснолицым мужчиной с грубым голосом и несколько шаманскими методами торговли. Заворачивая пакет одному покупателю, он одновременно выкрикивал в направлении окон весь каталог имеющихся товаров с упором на то, как они хороши и какие честные у него цены, ведя как бы двойное общение — тихий голос для клиента уже обслуженного, громкий, на всю округу, для того, который еще на подходе. Еще мне нравился у Гарри его мерин — существо древнее, блохастое, с изъеденной ранами спиной, — он жевал овес из своей торбы, как бы специально разжигая мой интерес к себе: медленно, но неутомимо, и глаз при этом застывший, будто полон высоких дум.
Реже появлялись точильщики ножей и ножниц; стоя прямо в кузове грузовика, такой точильщик ногой вращал педальный привод своего визжащего наждачного круга, срывающего с лезвия сноп искр, которые являли для меня суть понятия быстротечности — так скоро они сгорали в полете, так неуловим был миг их бытия; еще были старьевщики в котелках-дерби, которые покупали поношенную одежду, унося ее в огромных тюках за спиной; и мусорщики с двухколесными тачками, груженными высокими кипами газет и тряпок, кучами сплющенных жестянок, ломаных стульев и кроватей и коробками битой посуды; какие-то люди звонили у подъездов, чтобы продать картонку свежих яиц, или подписку на журнал, или красные бумажные маки (средства шли в пользу ветеранов); а еще бородатые мужчины в черных шапочках и черных зимних пальто приходили просить у дверей пожертвования — у них были ящички для монет и верительные грамоты, выданные йешивами[7].
— О господи, — воскликнула однажды мать, закрывая дверь после того, как в нее позвонил очередной залетный визитер, — когда-нибудь это кончится или нет? Когда я была маленькая и отец переехал с нами в Бронкс, ему и невдомек было, что за нами двинется весь Нижний Ист-Сайд.
Частенько у этих странствующих торговцев, попрошаек и посредников вид бывал весьма непрезентабельный, они бывали оборванными, грязными, их лишившиеся живого огня глаза бывали тусклы и обведены темным, но я не помню, чтобы хоть раз я почувствовал исходящую от них угрозу.
Однажды появилась бригада рабочих, присланная Управлением общественных работ заделывать на дороге колдобины. Грузовик привез чаны с гудроном и притащил на двухколесном прицепе специальную печь для разогрева массы. Разожженная печь шумела и ревела. Рабочие приподнимали над дымящимся асфальтом трамбовки на длинных рукоятях и били ими оземь. На одном из рабочих был костюм-тройка в тонкую полоску и серая мягкая шляпа. Он был одет точь-в-точь как мой отец. Правда, костюм был измят и грязен, а узел галстука приспущен — рабочему было жарко. Шляпа сдвинута на затылок. Я встревожился. Другое дело еще, если бы он был босс — мелькнула такая надежда, — но босс сидел в кабине грузовика и читал газету.
