Роберто Арльт - Злая игрушка. Колдовская любовь. Рассказы
— Тут стихи.
— Стихи?
Я прочитал вслух несколько строк:
Я люблю тебя так, как ночной небосвод…Мой рассудок тебя никогда не поймет,О, печали сосуд, о, загадка немая!
«Элеонора, — подумал я, — Элеонора».
И в атаку бросаюсь я, жаден и груб,Как ватага червей на бесчувственный труп[9].
— Потрясающе, слушай. Эту я беру себе.
— Ладно, пока я укладываю книги, займись лампочками.
— А где фонарик?
— Неси его сюда.
Я принес фонарик. Мы работали молча, только огромные тени скользили по полу и потолку, искаженные прятавшейся по углам темнотой. Привычное ощущение опасности не стесняло движений.
Энрике просматривал книги и складывал их на столе. Едва я успел упаковать лампочки, как в коридоре послышались шаги Лусьо.
Лицо его, искаженное ужасом, было покрыто крупными каплями пота.
— Там человек… идет сюда… гаси.
Энрике удивленно взглянул на него и непроизвольно выключил фонарик; я в испуге схватился за лом, брошенный у стола. Ледяной обруч ужаса сжал виски.
Кто-то поднимался по лестнице неверными шагами.
Достигший апогея страх вдруг преобразил меня.
Я уже не был просто мальчишкой, искателем приключений; нервы напряглись, тело, подвластное преступному инстинкту, застыло грозным изваянием, окаменело сведенное судорогой, подобралось в предчувствии опасности.
— Кто это? — выдохнул Энрике.
Лусьо пихнул его локтем.
Шаги приблизились; звук их отдавался в ушах, и дрожи барабанных перепонок вторило гулкое биение крови.
Выпрямившись, я занес лом над головой, готовый обрушить удар, готовый ко всему… и в то же время мои чувства с необычайным проворством и как бы на ощупь определяли физиономию каждого звука, его происхождение, стараясь представить внутреннее состояние того, кто их производил.
С головокружительной быстротой проносились безотчетные мысли: «Все ближе… ничего не заметил… иначе ступал бы не так… шаркает… подозревай он, не стучал бы каблуками… держался бы иначе… вслушивался, вглядывался… шел бы на цыпочках… нет, он спокоен».
Вдруг хриплый голос затянул с пьяным надрывом:
Ах, в день несчастливый я встретил тебя,голубка, голубка.
Невнятное пение оборвалось так же резко, как началось.
«Он заметил… нет… да… нет… ну», — мне казалось, что сердце разорвется, с такой силой стучала в висках кровь.
Войдя в коридор, незнакомец затянул снова:
Голубка, голубка…
— Энрике, — прошептал я. — Энрике.
Мне никто не ответил.
В коридоре рыгнули; пахнуло перегарной кислятиной.
— Он пьян, — шепнул Энрике. — Зайдет сюда, заткнем глотку.
Пришелец удалялся, с трудом передвигая ноги. На повороте он остановился, долго возился с упрямым замком, пока наконец дверь шумно не захлопнулась за ним.
— Уф, пронесло!
— А ты, Лусьо… что молчишь?
— От радости, дружище, от радости.
— Как ты его заметил?
— Я сидел на лестнице, вот так. И вдруг — слышу шум. Высовываюсь и вижу — кто-то открывает калитку. Бамбино! Берет за живое!
— Смотри, как бы он нас не учуял.
— Я его успокою, — сказал Энрике.
— Что будем делать?
— Что делать? Пойдем, я думаю — хватит.
Мы спускались на цыпочках, улыбаясь. Лусьо нес пакет лампочек. Энрике и я — два тяжелых узла с книгами. Вдруг, непонятно почему, я вспомнил о ярком солнечном свете и тихо рассмеялся.
— Что смеешься? — мрачно спросил Энрике.
— Просто так.
— Как бы не наткнуться на фараонов.
— Нет, тут спокойно.
— Ты это уже говорил.
— Да, вон как льет!
— Черт побери!
— Что случилось, Энрике?
— Я забыл запереть в библиотеке дверь. Дай фонарик.
Я протянул ему фонарь, и Ирсубета побежал наверх.
В ожидании мы присели на мраморные ступени.
Я дрожал от холода. Вода яростно ударялась о камень плит во дворе. Глаза сами собой закрывались, в мозгу разлился свет далеких сумерек, и я увидел умоляющее лицо любимой, стоявшей неподвижно, прислонившись к стволу осокоря. И упрямый внутренний голос твердил во мне: «Я любил тебя, Элеонора! Ах, если бы ты знала, как я любил тебя!»
Неся под мышкой книги, появился Энрике.
— Что это?
— «География» Мальт Брана. Взял для себя.
— Всё в порядке?
— Постарался.
— Не заметят?
— Кто знает.
— Слушай, так ведь этот пьянчуга, наверно, запер калитку…
Предположение Энрике не подтвердилось. Калитка была не заперта, и мы вышли на улицу.
Бурлящие потоки бежали вдоль тротуаров; дождь, утихомирясь, сеялся въедливо и упрямо.
Не обращая внимания на тяжесть груза, мы шли торопливо, подгоняемые благоразумными опасениями.
— Славное дельце.
— Славное.
— Лусьо, а что, если пока оставить все у тебя!
— Не глупи, завтра же всё скинем.
— Сколько лампочек вышло?
— Тридцать.
— Славное дельце, — повторил Лусьо. — А книжки?
— Я прикинул — на семьдесят песо, — сказал Энрике.
— Сколько времени, Лусьо?
— Около трех.
Нет, было еще не так уж и поздно, но усталость, тьма и безлюдье вокруг, горечь в душе и капли, стекающие за шиворот, — все это делало ночь бесконечной, и Энрике сказал упавшим голосом:
— Да, очень поздно.
Вконец измотанные и промерзшие, мы вошли в дом Лусьо.
— Тихо, ребята, — старухи проснутся.
— Где спрячем?
— Погодите.
Осторожно приоткрыв дверь, Лусьо проскользнул внутрь и зажег свет.
— Заходите. Вот мои апартаменты.
Обстановка комнаты состояла из шкафа, белого ночного столика и кровати. Над изголовьем, раскинув изломанные умоляющие руки, висел Черный Иисус, а с карточки на стене коленопреклоненная Лида Борелли[10] возводила к потолку скорбный взгляд.
Без сил мы повалились на кровать.
Под глазами залегли темные круги; лица осунулись. Остекленевший взгляд не мог оторваться от белой поверхности стены, то близкой, то далекой, как в фантастическом бинокле жара.
Лусьо спрятал свертки в шкафу и, задумчиво обхватив колено руками, уселся на край стола.
— А «География»?
И вновь воцарилось молчание, сковав наш подмокший энтузиазм, обескровив лица, выскальзывая из посиневших от холода рук.
Я резко поднялся и, мрачно глядя на белую стену перед собой, сказал:
— Дай револьвер, я пойду.
— Я с тобой, — отозвался Ирсубета, и мы — две молчаливые понурые тени — затерялись в темноте улиц.
Я уже почти разделся, как вдруг раздались три повелительных удара в дверь, три исступленных удара, от которых дыбом встали волосы.
В голове мелькнула безумная мысль:
— Меня выследили… это полиция… полиция, — страх душил меня.
Громогласный удар повторился трижды, еще более смятенный, еще более неистовый, еще более неумолимый.
Я взял револьвер и подошел к двери.
Не успел я отворить, как Энрике буквально упал на меня. Несколько книг рассыпались по полу.
— Закрывай, скорее… за мной гонятся… закрывай, Сильвио, — хрипло пробормотал Ирсубета.
Я потащил его на галерею.
— Что случилось, Сильвио, что случилось? — испуганно крикнула из своей комнаты мать.
— Ничего, успокойся… Энрике подрался, увязалась полиция.
В ночной тишине, которая, казалось, была заодно с рыщущим правосудием, прозвучала трель полицейского свистка и частый стук копыт. И вновь — на этот раз ближе — раздались ужасные свистки.
Серпантином взвивались призывные звуки погони.
Скрипнула соседская дверь, послышались голоса; мы с Энрике в темноте, дрожа, прижались друг к другу. Тревожные свистки доносились отовсюду — бесчисленные, угрожающие; звуки зловещей охоты долетали до нас; цоканье копыт в бешеном галопе, резкий разворот на скользкой мостовой и — возвращение по следу. А преступник был здесь, я прижимал его к себе, дрожащего от страха, и безмерное сострадание к сломленному подростку переполняло меня.
Я потащил его к себе. Зубы у него стучали. Дрожа, он упал в кресло; широко раскрытые, как бы удивленные глаза уставились на розовый абажур.
Снова проскакала лошадь, но так медленно, что, казалось, вот-вот остановится у нашего дома. Но наконец седок пришпорил ее, и редкие трели свистков окончательно стихли.
— Дай воды.
Я протянул ему бутыль с водой. Он пил жадно, громко глотая. Оторвавшись, перевел дыхание.
