Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 7 2009)
В том же 1889-м вышла и дебютная книжка Горемыки-Леонова, под непритязательным названием “Первые звуки”. Самое слово “звуки” обладало для поэтов-самоучек необыкновенным очарованием: в XIX веке оно действительно часто употреблялось в поэтической речи…
Леонов-Горемыка являлся, по сути, и главой и душой писательского кружка и на какое-то время стал знаменит не только среди своих товарищей, но и далеко за пределами Москвы.
В многочисленных питерских и московских журналах выходят не только его стихи (к примеру, такие: “От тоски-злодейки / Да от злой кручины / Пролегли глубоко / На лице морщины…”), но и статьи, в основном разоблачительного свойства — “Новый вид издательской аферы”, “Переиздатели” (по вопросам книгопечатания). Печаталась его публицистика и за пределами столиц — скажем, в “Донской речи”. Леонов-Горемыка был очень работоспособен. Переписку вел просто огромную: позже, когда профессор А. К. Яцимирский решил собрать биографии русских поэтов-самородков
и за помощью обратился к Максиму Леонову, то в ответ получил письма и биографии буквально “в нескольких пудах”. Тысячи документов!
В начале 90-х вокруг него образовалась группа более чем из 40 человек. С 1890 года Леонов-Горемыка переписывается с известным поэтом-суриковцем Спиридоном Дрожжиным. В 1892-м знакомится с другим поэтом — Филиппом Шкулевым, их дружба продлится долго.
Шкулев был на четыре года старше Максима Леоновича, давно публиковался, казался пожившим; не имел, к слову сказать, одной руки: был травмирован еще мальчиком, когда работал на заводе.
“Я услышал, что в Москве <...> есть поэт-лавочник, который хорошо пишет, а сам душа-человек, — вспоминал потом Шкулев. — Посылаю письмо и вскоре получаю ответ: „Рад познакомиться, жду 28 мая, на Сокольническом кругу в 8 ч. вечера, на концерте в пользу Красного Креста, при входе””.
“Прохожу на круг в указанное время, подхожу к молодому брюнету, в цилиндре, в сюртуке, в сорочке и в белых перчатках безукоризненной чистоты, словом, в буквальном смысле джентльмену, и спрашиваю:
— Где я могу видеть Максима Леоновича Леонова?
— Я самый... — мило улыбаясь, ответил мне молодой человек”.
Так и познакомились.
Придя, впрочем, в другой раз в лавку, где работал Максим, Шкулев увидел совсем другого человека — “в грязном пиджаке с засаленным фартуком”.
Максим Леонов и Филипп Шкулев посещали чайную, где сидели порой по пять-шесть часов, опиваясь чаем. Спиртного поэты-самородки не потребляли: сам Максим Леонов был убежденным трезвенником и, судя по всему, позже передал это качество своему знаменитому сыну.
Общие собрания поэтов проходили в одном зарядьевском трактирчике; и вскоре странные, непьющие молодые люди начали вызывать интерес властей.
Косоворотка и поддевка все менее были по душе Максиму Леоновичу. Он отрастил длинные волосы и приобрел вид для тех времен весьма симптоматичный.
Нелегальные собрания молодых людей, бесконечно говоривших на темы народных печалей, не очень приветствовались полицией. Максима несколько раз предупредили, он не внял. Кончилось тем, что, к ужасу родни, двадцатилетнего Леонова-Горемыку “административно выслали” в Архангельск, где он пробыл более года — с середины 1892 до конца 1893 года.
Ссылка не прибавила Леонову-Горемыке ни лояльности к власти, ни стремления вернуться в отцовский дом развешивать жареный рубец.
Приехав домой, он выступает инициатором выпуска новых коллективных сборников своих собратьев по перу. Один за другим выходят они — “Блестки”, “Искры”, “Грезы”, “Нужды”; что-то было в тех названиях от наименований лавочек — сказывалась все-таки кровь в детях зарядьевского купечества.
Книги эти пользовались определенной известностью, да и самого Максима Леонова знали уже и за пределами Зарядья.
Горький в одном из своих фельетонов в “Самарской газете” за 1895 год цитирует, с позволения сказать, стихи, присланные в газету очередным графоманом: “…прошу же я вас / напечатать в газете мой стих первый раз / как Леонов поэт прослыву я точь в точь”.
В 1898 году выходит вторая книжка стихов Леонова-Горемыки, ее рецензируют, порой даже хвалебно.
В 1902 году кружок Леонова наконец-то получает официальную санкцию на существование; называется он отныне Московский товарищеский кружок писателей из народа (спустя год его переименуют в Суриковский литературно-музыкальный кружок).
К этому времени стихи Леонова-Горемыки стали приобретать явную социальную окраску: проще говоря, Максима, к еще большему удивлению отца, потянуло в революцию.
Он сходится с Николаем Бауманом, с 1903 года руководившим Московской партийной организацией большевиков и одновременно Северным бюро ЦК РСДРП.
Знакомство их было не очень долгим: 18 октября 1905 года Баумана убили. 20-го, на похоронах революционера, в которых приняло участие около ста тысяч человек, Максим Леонов произносит речь.
В тот же день он совместно со Шкулевым открыл на Тверском бульваре, возле памятника Пушкину, магазин “Искры” и при нем издательство. “Искрой”, между прочим, уже называлась первая марксистская газета в России, которая под руководством Ульянова-Ленина выходила с 1900 года; правда, не на Тверском, а в Лейпциге.
С издательства “Искры” и начались серьезные неприятности Максима Леонова. Они запустили в печать ряд вещей откровенно революционного содержания, вроде брошюры “За что борются люди, ходящие с красным знаменем”, “Пауки и мухи” немецкого социалиста Карла Либкнехта, сборника статей Розы Люксембург.
Да и совместные сборники “народных поэтов” теперь уже назывались не “Блестки” и “Грезы”, а “Под красным знаменем” или “Под звон кандалов”. Последний немедленно конфисковала охранка. Начались обыски, очередные “внушения”, кратковременные аресты. Само издательство, конечно же, закрыли.
Тем временем пришла первая русская революция. Частый гость в доме Леоновых, Шкулев участвовал в баррикадных боях на Красной Пресне, и дружинники пели его песни “Красное знамя”, “Вставайте, силы молодые!”, “Я — раскаленное железо!” и самую, наверное, знаменитую: “Мы кузнецы, и дух наш молод…” — она исполнялась на мотив модной тогда венской шансонетки.
Леонов-Горемыка в то время оказался связан с движением московских булочников: писал воззвания и другие документы, исходившие от их Союза.
Профессиональным революционером он, конечно же, не был. В первую революцию Леонова-Горемыку даже не посадили. Вместе с тем Максим Леонович придерживался вольных воззрений слишком упрямо и последовательно, постоянно предпринимая попытки где-то еще и публиковать собственные труды и сочинения своих товарищей.
Четырнадцать раз отца Леонида Леонова привлекали к судебной ответственности в особом присутствии Московской судебной палаты, несколько раз отпускали под залог, но в конце концов и он оказался в тюрьме.
2. “Пародия на человека”
Неудивительно, что набожные, домовитые, крепко стоявшие на ногах деды Леонида Леонова считали Максима Леонова человеком смутным, странным, а то и никчемным.
К моменту рождения сына Леонида Максиму Леонову было 27 лет. Он был женат уже во второй раз. И позже, расставшись с матерью Леонова, оставив на руках безработной женщины пятерых детей, он женится третьим браком.
Самый простой путь — сказать, что отношение к отцу у Леонова было сложным. Причины для возникновения не самых легких отношений были, и главную причину мы назвали. Отец Леонида Леонова, да, оставил семью — правда, не совсем по своей воле: семья распалась, когда Максима Леоновича во второй раз отправили в ссылку.
Леонид Леонов не вел в юности дневников, не написал мемуаров (если не считать несколько публицистических статей с вкраплениями воспоминаний), да и в жизни был человеком скорей закрытым. Тем не менее ранняя его проза может послужить пищей для размышлений.
Никаким, конечно, не прообразом, но искаженной отцовской тенью уже кажется повествователь в повести “Записи Ковякина…” — Андрей Петрович Ковякин, поэт, графоман, то романс сочиняющий, то оду, то песнь о народной печали; маниакально записывающий малейшие деяния, свершаемые его знакомыми; к тому же непьющий.
Но куда более интересный срез дан в романе “Барсуки”, основанном во многом на биографическом материале, чего сам Леонов не скрывал.
Там есть два образа, которые так или иначе ассоциируются с Горемыкой-отцом. Уже на первых страницах романа появляется весьма жесткая пародия на поэта-суриковца Степана Катушина — в нем угадываются отцовские сотоварищи, да и сам отец отчасти.
