Горан Петрович - Осада церкви Святого Спаса

В семи веках вдали от жаркого спора никейских целителей три мастера нашли женщину, которая в своем сне уже поджидала рядом с приготовленной колыбелью. Приемная мать не рассчитывала на такое сопровождение, но у нее было доброе сердце, и она предложила пришедшим остановиться у нее на некоторое время, чтобы отдохнуть.

Белый конь тоже остался в новом сне и, взвившись на дыбы, стряхнул с гривы несколько запутавшихся в ней сверкающих лучей битинийской луны.

Для того чтобы наяву никто ничего не заподозрил, мальчик месяцы и годы рос только во сне или совсем рядом со сном приемной матери. Она старалась спать как можно больше, видя во сне, как склоняется над ним, как кормит и поит его, как начиная с пушка над верхней губой и дальше вниз по груди и ножкам оттирает с него болезни, как поддерживает его, когда он делает первые неловкие шаги. К счастью, там, где она находилась, она жила одна, так что свидетелей ее материнской одержимости не было.

Когда мать должна была быть наяву, за ребенком смотрели три приемных отца, правда, они заботились о нем довольно неуклюже, как и все мужчины. Мастера не забыли своих умений и знаний. Более того, в сне мальчика они снова начали созидать – замешали известковый раствор, в центр поставили белый камень и вокруг него принялись с трудолюбием рисовать, обрабатывать камень и писать. Вместе с ними с самого раннего возраста Богдан взбирался по лесам из серебряных лучей, наблюдал за тем, как смешивают краски, учился вязать кисти и придавать им нужную форму, высвобождать из камня вокруг оконных проемов единорогов, ангелов и волшебниц, постигать, какие слова пишут пером соловья, какими свойствами обладают буквы, написанные пером дикой гусыни, и что представляют собой те, что выведены пером кречета.

Бывало так, что они собирались все вместе за трапезой возле возводимого здания и на равные части делили одну-единственную огромную улыбку, такую, что все вокруг взрывалось радостью.

Правда, иногда приемная мать рассказывала о том, что происходило наяву, она чувствовала, что хоть как-то обязана подготовить Богдана к тому дню, когда ему придется отправиться и туда. Слушая эти истории, мастера крестились, качали головами и не вполне верили, что мир действительно дошел до того, о чем она говорила.

– А правы ли мы? Растить его, чтобы потом вот так взять и бросить?! – подумал однажды дьяк Макарий, глядя на мальчика, который, ничего не подозревая, скакал на неоседланном белом коне, прижавшись к нему всем телом.

Ответа никто не знал, и мастера, чтобы не погрузиться в печаль, поспешили заняться своим делом – чтобы ребенку, после того как он побывает в яви, было куда вернуться, где отдохнуть.

Сон за сном проходили дни. Накануне семи лет Богдан, сжимая руку приемной матери, в первый раз перешел Великую границу. Позже, все еще сонный, он хорошо помнил, как три приемных отца махали ему откуда-то с самого края, как они еще долго кричали ему:

– Не забывай нас!

– Надо достроить то, что начали! Приходи к нам как можно чаще!

– Будь осторожен!

Богдан считался хорошим учеником. Но у него был необычный образ мыслей, такой, который учитель оценил (и интонацией подчеркнул двойной чертой) как еретический!!

Как-то раз мальчик привел класс в настоящее смятение, когда посреди урока встал и заявил, что слова, написанные ручкой или мелом, стоят не дороже обычных каракулей.

– То есть как?! – побледнел учитель.

– Очень просто. Для каждого слова есть свое перо. Например, слово «небо» пишут легким касанием летного пера взрослого ястреба, а «трава» – пером с брюшка скворца, «море» – пером альбатроса, некоторые книги написаны пером болтливой гаги, а чтобы описать ваш черный костюм, нужно писать с сильным нажимом пером из хвоста крупной галки.

– Выйди вон! – покраснел учитель, а класс взорвался от смеха.

– На этом месте хорошо было бы воспользоваться пером, которым без всяких оснований кичится одна разновидность тетеревов, – добавил Богдан уже на пороге.

– Больше такое не повторится, – обещала позже мать мрачному учителю.

– Я надеюсь. – Он выглядел обиженным.

– Простите его, простите, – повторяла она, но ее не покидало необъяснимое предчувствие, что знания, обретенные во сне, не исчезают.

Однако самое удивительное произошло в конце учебного года. Стоял ясный апрельский день, солнце палило жарко, как горящий дубовый пень, когда Богдан нарушил ход урока просьбой закрыть в классе окна.

– Вот-вот начнется ураган, – объяснил он.

– Опять ты за свои шутки, на небе ни облачка! – поднялся из-за стола учитель, собираясь вплотную заняться ушами мальчика.

– Это вопрос не обычного видения неба, а оценки размаха, длины траектории и правильного расчета сплетения четырех главных времен… – продолжал Богдан, а весь класс просто валялся от смеха.

– Хватит! Я и слушать не хочу твои глупости! – презрительно воскликнул учитель, подошел к открытому окну и победоносно распахнул его. – Где же твоя буря?! Ну, пусть наш умник объяснит всем нам, где эта буря?

И вдруг солнце перестало сиять, оно тлело, словно кто-то залил его ночной водой. Из погасшего пня поползли струйки дыма. Дым застлал большую часть неба. Заморосили первые капли пепельного цвета, как будто откуда-то закапал щелок. Серое облако, состоявшее из смешанной с туманом пыли, выкриков, листьев, ржания коней, мелких камешков, беззвучных ударов в немой барабан, разного сора, липких от смолистой тени веточек и еще всякой всячины, обрушилось через открытое окно прямо на остолбеневшего учителя.

Молодой монах, которого отец Григорий послал прибраться в Савиной келье, оглянулся вокруг. В помещении никого не было. Келейник быстро наклонился, подобрал подметенное и выбросил в открытое окно, которое показывало будущее. Пыль, сор, листья, веточки, какое-то «ничто», все, что принес с собой поход многочисленного болгарского и куманского войска, обрушилось на семь веков спустя, на чью-то уверенность, что знания конечны, а времена разделены четкими границами.

Молодой монах, довольный тем, что закончил работу, отряхнул друг о друга ладони и отправился из верхней части притвора вниз.

Пятый день

В то утро пришел черед окна, которое смотрит на нынешнее изблизи. Игумен Григорий распахнул настежь окно красного мрамора, то, на котором когда-то давно отдыхала ласточка вселенского патриарха. Свежий свет заполнил Савину катехумению, залил каменный пол, обвился вокруг колонн, растопил тени, смыл мельчайшие частички мрака. Дивно воссияли изображенные на стенах умиротворенные лица. Посреди кельи, подобно цветку, раскрылось и зашелестело страницами святое Четвероевангелие. Теплое утро превращалось в день. Отец Григорий перекрестился:

– Создатель, благодарю Тебя, что Ты не изменил место рождения утренней зари!

Затем ободренный преподобный направился к зданию трапезной, где еще на рассвете собрались братья, чтобы договориться, что надлежит делать после явленной ужасающей картины из Браничева. Дверь была открыта для каждого, кто приходил по делу, связанному с обороной от неприятеля.

Первое смятение, которое путает шаги и мысли, монахи смотали в пасмы и подожгли вдоль дороги. Там поднималось большое пламя, плясали языки, воронкой завивался пепел, вились струи серого дыма…

Не время ли жатвы пришло, когда от зерна отделяют плевелы и сжигают в огне?

Не последние ли времена наступили, когда обольщенных и тех, что беззакония чинят, наконец отделяют от праведников?

– Цвета, Тихосава, Малена! – созывал пчел отец Паисий.

– Грозда, Радована и ты, Любуша! – Каждую из своей сокровищницы он знал по имени.

– Давай-ка, Дружана, Лейка и Миляна! Косара, Озрица и Мрджица! Самка, Ковилька и Горьяна! Давай, Десача, Ивка и Буйка. – Память у медовни-ка и восковника из Жичи была широка, как цветущий луг.

– Лети, лети, Добра, Мара и Раткула! Летите, мои золотые! – заглядывал он между стеблями, под покрытые росой листья и в душистые цветки.

– Елица, Крилатица, Борика! Прячьтесь от куманов, красавицы! – Паисий осторожно тряс во дворе крону каждого дерева.

– Крунослава, Велика, Анджуша! – вступил отец в храм Святого Спаса.

– Берислава, Богужива, Благиня! – направился он по ступеням притвора к Савиной катехумении.

– Икония, Спасения, Богдаша! Скорее! Скорее в ульи, добродетельницы! – Напоследок отец Паисий собрал и тех пчел, которые кружили вокруг раскрытого святого Четвероевангелия.

За пределами двора, там, где были хозяйственные постройки и мастерские, кузнец Радак, мирянин, который мягкий характер скрывал за огромными строгими усами, голыми руками собирал под мехом искры. Под галереей уже стояло несколько раздувшихся мехов, полных потрескивающих искр. Жар пригодится, если осаждающие Жичу повредят пурпурную штукатурку Спасова дома, чтобы в стенах не промерз все еще влажный сталактит.