Любовь Каверина - Он строит, она строит, я строю
— Какого батьки?
— Ну, деда твоего. Он как сюда до войны на офицера учиться приехал, так ему комнату-то и нарезали.
— Как это — нарезали?
— Ну, перегородку поставили. Поэтому и комната у вас такая дурацкая вышла — одни углы да окна. Потом мать твоя девчушкой на врача учиться приехала. Опять же еще до войны. Так они вместе с твоей матерью под лампой по ночам и сидели: он все бу-бу-бу…, а она уши заткнет и тоже бу-бу-бу…, Красивый мужик твой дед был, видный такой. И уже женат по второму разу. Двое детей маленьких. А жена полячка — ему под стать. Только гордая уж очень. Ну, они, поляки, все такие. А потом деду твоему квартиру на семью дали, комната вам осталась. Ну тебя-то тогда еще не было, а батьку твово мать с фронта привезла.
Зря баба Дуня нашу комнату дурацкой обзывает. Мне она очень нравится. И вообще: как же меняться, если меня еще не было, а комната у нас уже была.
— Уф, едва дотащила поднос по нашему бесконечному коридору! Ну-ка, мартышка, взгляни, какие красивые пирожки мы с тобой испекли!
.Странно, как распух мой заяц с изюмными глазами, теперь он похож на медведя. У меня вообще что-то перед глазами все распухает, как тесто, растет. И лицо щиплет. Наверно, оттого, что спать очень хочется. Жаль, что не увижу, как остальное наше богатство из пирогов испечется.
Тетя Дуня про переезд не выдумала.
И мне это не приснилось. Мы взаправду собирались на новую квартиру. Сначала ничего не было заметно, а потом стали куда-то деваться вещи. Придешь из детского сада, а буфета с резными стеклышками нет, потом папиного одноногого столика нет, да и большой стол куда-то делся. Мама сказала, что их роздали соседям. Как же можно жить почти без никакой мебели?
В день переезда мне велели складывать книги в коробки. Ой, сколько у нас оказалось книг! У меня все руки и ноги замучились их упаковывать! Мама и баба Дуня без конца бегали из комнаты в кухню, и у них каждый раз что-то пропадало: то утюги, то тазы, то сковородка.
— Сперла, как пить дать сперла! — кричала баба Дуня. — Я ее знаю.
Я тоже знаю, про кого она. Хотя маме и не нравится, когда при мне так про Радич говорят.
— Ну и черт с ней, пусть подавится.
Не подавится. Тазом нельзя подавиться. И незачем ей наш таз, у нее свой в коридорчике висит. Я видела.
Баба Дуня запихивает коленкой подушку в тюк с матрасом, на ее маленьком сморщенном лице капельки пота. Мама аккуратно заворачивает каждую чашку, каждую тарелку в газету. Вошел папа:
— Все, мои милые, машина внизу. Что не упаковали — везем чохом.
Он подхватывает тюк с матрасами. Баба Дуня, которая все еще висит на тюке, съезжает на диван. Хватает у меня из рук книги и, как попало, кидает их в коробку. Мама красиво завязывает все веревками.
Вошли двое чужих мужчин и подняли диван. Баба Дуня едва успела подхватить валики. Я взяла связку книг и стала спускаться по лестнице, чтобы посмотреть, какая пришла машина.
Грузовик. Самый обыкновенный. Папа велит мне стоять и сторожить вещи. Я стою. Все прохожие оглядываются на наши вещи. Я отошла к стене, чтоб не подумали, что все это мы переезжаем.
— Ты где, голуба? На боевом посту? Молодец. Поедешь со мной на машине, а мама с теткой Дуней трамваем.
Здорово! Больше всего люблю ездить на грузовиках. Только бы наша новая квартира оказалась как старая! Только бы была барахолка! Только бы было кино! Только бы детский сад был прямо на лестнице! Хотя нет, детский сад уже скоро будет не нужен. Осенью я пойду в школу.
— Прибыли. Надеюсь, мадам офицерша не разгуливает в своем шикарном халате, а упаковает вещи, чтоб не задерживать шофера.
Какая мадам? Наверно, которая с нами меняется. Как ее папа не хорошо обзывает!
Ой! Надо же, и вправду разгуливает. И халат такой, как папа сказал. С розами! И почти ничего не собрано… Ой, сколько у них шикарныхх ваз, статуэток, а а-ба-жу ур! Цветы красивее, чем те, которые продают на барахолке. И даже лучше, чем у покойников. Вон какие подушки на диване — шелковые, вышитые, и скатерть бархатная с кистями… Ой, печка! Не то, что наша — круглая железная, в которую, когда была маленькая, я засунула мишку погулять. Эта — белая, в плитках и коричневых гирляндах. Королева печек. Потому что наверху у нее корона.
Папа шутит: тетя халатно относится к переезду, и начинает помогать собираться. Женщина хихикает, будто ее пощекотали, и показывает белые ровные зубы. Зря смеется, знала бы она, как папа ее обозвал в машине, не смеялась бы.
Вошла баба Дуня с тюком и с мамой. Тоже стала помогать собираться. Я знала, что в такой спешке они обязательно забудут что-нибудь ценное. Ага, вот и забыли, вот и забыли! Золотые бахромки, которые держали шторы. Я показала бахрому тете Дуне. Думала, она скажет, ладно, пусть остается, они и так богатые, а она все содрала:
— Нечего, — буркнула, — еще подумают… — и кинулась догонять машину.
Я встала к печке и стала смотреть, как вносят наши вещи. Папе помогала тащить диван наша новая соседка. Вся костлявая, черная. Она что-то шепотом сказала маме, мама — тете Дуне, а та вдруг закричала:
— Еще чего! Ей по первости уступишь, она потом на голову сядет! Все должно по справедливости!
Баба Дуня схватила мешок с кастрюлями и поволокла его на кухню. Мне захотелось посмотреть остальную квартиру. Ага, коридор. Маленький, не то, что у нас на Лиговке, кухня — меньше нашей: всего три стола, две керосинки. А другая соседка — не маленькая, и очень толстая. Ее толстоты хватает, чтобы загородить дверь в кладовку. Тетя Дуня, прижав к животу мешок, старается протолкнуть ее в дверь. Соседка пыхтит и отпихивает наши кастрюли.
— Не имеете права! Я буду в милицию жаловаться!
— Да куда хочешь, жалуйся! Ты половину нашей кладовки заграбастала, и мы половину твоей займем!
Тетя Дуня разбежалась, и кастрюли брякнули о соседкин живот. Чтобы не видеть, как ссорятся, я вернулась в комнату. Папа с мамой распаковывали коробки с книгами, я стала им помогать. Влетела с покрасневшим носом баба Дуня и кинулась к тюку с подушками. Я думала, она их возьмет для пробивания соседкиного живота, но она только погрозила кулаком двери:
— Все должно по справедливости!
И я догадалась, что она отбила нашу кладовку.
После переезда у нас стали появляться новые вещи.
Не с барахолки. Началось с люстры. Однажды папа принес большой сверток и сказал, что абажуры теперь — мещанство, только пыль собирать. Ну наш старый абажур был, конечно, мещанством, а вот соседкин… У той соседки, у которой тетя Дуня кладовку отобрала, у нее как мармеладина — оранжевый, с шелковыми цветами и кистями.
В папином пакете я провертела дырочку и увидела деревянные планки и стеклянные вазы. Странно, как же эти вазы на потолке будет висеть?
Папа увидел, что я навертела в пакете дыр, и рассердился. Он велел мне не слезать с дивана, пока он не повесит люстру.
Хорошо, буду сидеть, ни за что ничего не скажу. Пусть люстра упадет.
Папа взгромоздил лестницу на стол и под потолком начал откручивать абажур. Я сразу увидела, что сейчас лампа оторвется и грохнется. Но нарочно молчала. Лампа падала медленно-медленно. И вдруг — бух! вдребезги! Вот что значит без меня работать!
На люстру пришли посмотреть обе соседки: и толстая и тощая. У одной по щекам, а у другой по носу было видно, что им не понравилось Просто потому, что такой ни у кого не было. Зато потом точно такие же повесили в нашей бане, и было красиво.
Новые вещи — это вообще-то здорово: тахта, например, можно, сидя, попрыгать, но жалко, что на Лиговке осталась мамина с папой железная кровать с блестящими шариками. Под эту кровать так удобно было заползать, когда тебя наказывали. Хорошо — сидишь, как в домике, — плачь, сколько хочешь. Можно тихонечко, когда кого-нибудь жалко, а можно и поорать, чтоб тебя все жалели. Конечно, долго реветь скучно, да и голова начинает болеть. Но мама считала, что обращать внимание на детские капризы непедагогично. Поэтому она сидела, завернувшись в белый пушистый платок, и смотрела в толстую книгу. Темная норка под кроватью разрасталась во всю холодную комнату. Реветь становилось глупо, но мама не хотела остановить рев. Не потому, что ей было не жалко меня, а потому, что полагалось воспитывать насмешками: «Вот умница, доченька, всю пыль под кроватью вытерла». От плача это не помогало. Зато под новой тахтой ни плакать, ни воспитывать меня оказалось неудобно. Ножки у тахты коротенькие, ползти приходится на животе, да еще сверху из матраса опилки в глаза сыплются. Правильно, что ее отгородили от комнаты шкафами. Новыми. Книжными.
Раньше у нас, конечно, был старый книжный шкаф и буфет, но эти два купили потому, что выставлять посуду за стеклом мещанство, лучше поставить наверху за стеклом книги, а внизу за дверцы спрятать посуду.
И стол теперь у нас был новый, на него скатерть не стелют, потому что он называется полированный. Когда приехала бабушка, я ей сто раз сказала, как он называется, а она сказала, что комната без скатерти — хуже сарая. Что посмотрели бы мы лучше, как живут соседи, поучились бы у них, как по-людски жить.
