Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 12 2005)
Мне даже приснилась наша встреча.
Капрал в мятой конфедератке ввел худого старика. В его лице было что-то птичье — желтые, как у совы, глаза, сужающийся книзу нос, едва видимая щелочка губ и острый, выдвинутый вперед подбородок.
— Обер-лейтенанта не помню, — отвечал старик, — хотя на суде мне о нем говорили. Покушение в Кёнигсберге помню. Почему меня не расстреляли? Молодой человек, я мог бы стать вторым графом Монте-Кристо, если бы не…
Сон оборвался. Я приподнялся и уставился в черноту варшавской ночи...
И увидел… Ровно в 1945-м.
Единственный кинотеатр назывался “Партизан”.
Двери из зала — прямо на улицу: днем в щели протискивался, мешая смотреть, режущий свет.
Стены узкого вестибюля украшали фотопортреты кинозвезд. Снимки были черно-белыми, но местный, рисовавший афиши самородок разрумянил знаменитостям щеки и губы, что придало шалопаистому Алейникову, суровому Борису Андрееву и даже неземной красавице Ладыниной идиотский и ангельский вид одновременно.
В буфете торговали газводой с капавшим из стеклянной трубы сиропом и — божественного вкуса мороженым.
Все в кинотеатре было по-домашнему, и никто ничему не удивлялся. Даже когда в захватывающий момент “Подвига разведчика”...
— Здесь продается славянский шкаф?
— Шкаф продан, имеется никелированная кровать.
...из фойе вдруг доносился стук деревянной ноги, приоткрывалась дверь, и билетер-инвалид скрипуче объявлял:
— Док-тор Фэй-штэр, на ви-ход!
А подвиг разведчика продолжался для нас и после фильма.
Мы вываливались из кинотеатра на уложенные брусчаткой улицы, знакомо ступали по тропам, петлявшим вдоль берега речки с незатейливым названием Устье, и видели все заново — уже не на экране.
Ведь именно по этим улочкам мчался на “опеле”, скрываясь от погони, Кузнецов в облике обер-лейтенанта Зиберта.
И не в кино — в жизни, всего-то год назад, здесь, на улицах Ровно, убивал вражеских генералов, а одного украл с потрохами и увез к партизанам.
Книгу о разведчике я знал наизусть.
Магнитом притягивало меня его неудавшееся покушение на Коха.
И надо же: гауляйтер до сих пор жив и сидит в варшавской тюрьме!
Эрих Кох — ближайший соратник Гитлера — часто выполнял его особые поручения.
Летом 1939-го докладывал:
— Мой фюрер! Первый рейхсавтобан построен. Дорога Марса на восток открыта! В один ряд по ней могут идти сразу десять танков.
Когда танки прошли по Украине, именно Коха Гитлер назначил рейхскомиссаром, сохранив за ним пост гауляйтера в Кёнигсберге.
На него покушался не только Кузнецов. В ноябре 1944-го кортеж Коха средь бела дня расстреляли в Кёнигсберге.
Он и тогда уцелел. Обойдя усеянный пробоинами “мерседес”, заметил:
— Не знаю, кто они, англичане или русские, но хорошо стрелять не умеют.
Плохо стреляли англичане.
Коха арестовали американцы и передали полякам.
Варшавский суд приговорил его к смертной казни. Высшую меру заменили пожизненным заключением.
Почему не расстреляли?
Говорили, что Кох знал тайну Янтарной комнаты.
Из Царского Села одно из чудес света вывезли именно в Кёнигсберг.
Последний раз на публике гауляйтера видели в марте 1945-го: он лично распоряжался эвакуацией янтарной сокровищницы...
…Через месяц приезжаю в посольство. Бессмысленная оперативка. По коридору идет Птичкин и бросает мимоходом:
— То, о чем вы просили, невозможно.
Я удручен. И молча возмущаюсь: “Почему, собственно? Чего боятся? Что крамольного он может вспомнить?”
…Забытый Богом старик еще долго будет прилежно трудиться в тюрьме и умрет 92 лет от роду, унеся в могилу множество тайн.
Встреча с польскими коллегами, которые работали собкорами в Москве.
Торжественная часть — минимальна. Сразу — за столы.
Тосты: “Сто лят!”
Воспоминания: что было?
Прогнозы: что будет?
Прогнозы вялые.
Разогревшись, панове хватают нас за грудки:
а Катынь?
а пакт Молотова — Риббентропа?
а Варшавское восстание?
Рядом со мной — мужик из агентства ПАП. Казалось бы, трижды проверенный, Герека сопровождает в поездках. Узнал, что я вырос в Западной Украине, — чуть рубашку не разорвал. На мне.
Глаза бешеные, зубами скрипит:
— Отдай мой Львов!
Утром обходил меня стороной…
В воскресенье в корпункте раздался звонок.
— Добрый вечер! Говорит Мечислав Марциняк.
Голос был узнаваем: именно этими словами молодой ведущий Варшавского телевидения начинает программу новостей.
— Пан Друзенко, я слышал, вы из Ровно?
— А откуда вы...
— Пан Прокофьев рассказал. Не мог бы пан ко мне приехать?
— Когда?
— Сейчас.
— Почему такая срочность?
— У меня гостит отец. Он завтра уезжает, но хотел бы с паном поговорить. Пожалуйста.
Что-то подсказало: надо ехать.
Отец телеведущего оказался грузным, страдающим одышкой, неразговорчивым человеком. Оживился, когда сын сказал о Ровно.
Он жил там — до войны. Засыпал меня вопросами.
— Ты хотел... — напомнил сын.
Как-то буднично старик сообщил, что его квартира в Городке была… явкой Кузнецова.
Я затрепетал. Но виду не подал. Только записал в блокнот: “Марчиняк, улица Горького, 34”.
На прощанье спросил:
— Если я к вам приеду, вы расскажете... подробнее?
Возвращаясь в корпункт, гадал: “Правду ли сказал старик? Или придумал? Сколько самозванцев объявлялось!”
Утром я позвонил во Львов — Вуковичу. Коллега-собкор оживился:
— Привет, сосед! Как пану живется?
— Нормально. Ты Струтинского знаешь?
— А как же!
Струтинский был шофером Кузнецова, чудом уцелел и работал во Львове.
— Запиши, пожалуйста. — Я продиктовал запись в блокноте. — Узнай, что он думает по этому поводу.
Через два дня из трубки донеслось:
— Значит, так. Во-первых, не Марчиняк, а Марциняк. Во-вторых, улица не Горького, а Легионов. В-третьих, наш человек.
“Неправильно записал фамилию, — регистрировал я свои промахи. — А улица? Ну, конечно! Он запомнил, как она называлась раньше”.
Но главное сообщалось “в-третьих”.
Я полюбил одиночные, как плавание в океане, командировки. Шумные выезды — чохом, с шумом, напоказ — приелись.
А тут — так тихо и славно начинается.
На рассвете прогуливается Барон, съедается глазунья собственного приготовления, бутерброды, укутанные в фольгу любимым секретарем, перемещаются из холодильника в сумку, ласково, чтобы не разбудить, прикрывается дверь, лифт опускает в гараж, машина заводится легко, короткий, лающий гудок приветствует Тадеуша, правая ступня жмет на газ — и по крутому узкому подъему “Волга” вылетает из подземелья навстречу вздыхающей во сне Варшаве.
А дальше — какой выбор!
И что они прибедняются!
Ян чуть что — дергает плечами:
— Мы — маленькая страна.
— Вас уже тридцать пять миллионов! — бросаюсь я в дискуссию. — Море есть? Балтика! Горы? Пожалуйста: Татры, Карпаты, Бескиды. А Великопольская низменность? Она же не зря “великая”. А Силезия? А Беловежская пуща?
— Половина пущи, — не сдается Ян.
— Этого мало?
Ермолович — в порядке мелкой мести — посоветовал:
— Пора вам, милостивый государь, постигать польскую глубинку. Поезжайте-ка в какую-нибудь гмину.
Вернувшись, я долго удивлялся, как не отдал богу душу.
В резиденции начальник гмины появлялся в полвосьмого, тормошил, тащил на первый этаж, где все уже сияло на столе, доставал из портфеля два флажка — красный с серпом и молотом и бело-красный с орлом, — и понеслось!
Я почетно стоял у памятников, возлагал цветы, выступал в школах, писал отзывы в книгах для особо важных гостей, меня приняли в почетные граждане трех деревень, и всюду — по пять, а то и шесть раз на дню — начальник гмины открывал портфель, извлекал помявшиеся символы и суетливо пристраивал их между бутылками...