Скарлетт Томас - Наша трагическая вселенная
Бирюзовую шерсть мне подарили на Рождество Фрэнк и Ви. Клавдия, издатель «Орб букс» и сестра-близнец Ви, тоже поехала с нами в Шотландию. Отношения у нас с ней были немного натянутые с тех пор, как стало известно, что мой контракт на «ньютопии» не будет продлен и в дальнейшем я должна сосредоточиться исключительно на проектах Зеба Росса. Как-то раз, за неделю до Рождества, я сообщила об этом Ви. Клавдия тогда прилегла отдохнуть у себя в комнате, а мы с Ви на кухне готовили свекольник. Я объяснила ей, что мои творения больше не кажутся «Орб букс» достаточно «коммерческими», потому что я слишком вольно обхожусь с жанром. Ви тогда хлопнула меня по спине и воскликнула:
— Ну и молодец! И пошли они в жопу! Допиши, наконец, свой роман. А бутылки с маслом пусть штампуют сами!
Ви ссылалась на комедию Аристофана «Лягушки», которую перечитывала на каникулах, готовясь к своему очередному проекту. В пьесе Дионис спускается в загробный мир и устраивает там соревнование между мертвыми поэтами Эсхилом и Еврипидом, чтобы узнать, кто из них был лучшим трагиком и должен теперь вернуться на Землю, чтобы спасти Афины. Поэты по очереди критикуют произведения друг друга. Еврипид говорит, что поэзия Эсхила слишком мрачная, тяжеловесная и вычурная. Когда же наступает черед Эсхила, он доказывает, что любая из умных, но шаблонных историй, придуманных Еврипидом, — это, по сути, история о человеке, потерявшем бутылку с маслом. Эсхил имел в виду, что всякое шаблонное повествование начинается с конфликта, который впоследствии разрешается: будто кто-то вдруг теряет бутылку с маслом, а потом находит ее.
Ви молола перец для супа, а я соскабливала цедру с апельсинов и давила из них сок. Фрэнк завернул на кухню за бокалом хереса и ушел в гостиную досматривать игру в крикет. Все собаки лежали у огня, а попугай Фрэнка Себастьян сидел в клетке на пианино. До меня то и дело доносились его бессвязные фразы, что-то вроде «Ну он вчера попал…», или «Встретимся после перерыва, бабуль», или «Сто восемьдесят!».
— Если принять доводы Ницше относительно того, что искусство и писательство должны представлять собой нечто куда более глубокое, чем просто истории о том, как кто-то сначала потерял бутылку с маслом, а потом ее нашел, то становится очевидно, насколько бессмысленно большинство книг, — сказала Ви, поднимая глаза от ступки с пестиком. — Снова и снова какой-нибудь идиот теряет все ту же бутылку, а потом, конечно же, ее находит, живет долго и счастливо и больше уже не выставляет себя таким идиотом. Но Ницше, по-моему, тут совершенно ни при чем. И, пожалуй, я не согласна с тем, что он говорит о трагедии. Я знаю, ты считаешь, будто у трагедии не может быть формулы, но я не могу на сто процентов с тобой согласиться.
— Почему? В трагедии, если кто-то теряет бутылку с маслом, все в итоге умирают, потому что это очень важная бутылка.
— Ну вот, ведь все равно и тут формула.
— Но конец-то плохой — разве тебе этого мало?
— Для Ницше он очень даже хороший! Вот, наверное, о чем я. Ему нравится погружать всех в какое-то первобытное бессловесное состояние.
Я на секунду задумалась.
— Интересная мысль.
Кухня постепенно наполнялась сладким запахом жарящейся свеклы. Ви продолжала молоть перец, крепко и неторопливо вдавливая горошины в стенки ступки.
— Я все время вспоминаю, что мне рассказывали в доме престарелых, — сказала она. — У этих историй вообще не было ни начала, ни конца — никакого, ни счастливого, ни печального. Люди часто примеряют к себе и своей жизни какие-нибудь формулы, а потом сами же переворачивают все с ног на голову. Одна женщина, с которой я работала, рассказала, как однажды ее ребенок вошел в гостиную в тот самый момент, когда они там с мужем на полу занимались сексом.
— Подожди минутку, солнышко, — сказал сыну отец. — Я тут дрючу маму…
Я рассмеялась:
— И что же тут перевернуто с ног на голову?
— Ну, этот момент ведь должен был стать драматическим, однако он таковым не стал.
— Ясно.
Ви продолжала вспоминать байки, рассказанные ей обитателями дома престарелых. Там было и про минеты, и про вставные челюсти, и про калоприемники, и про эпидемию молочницы, и про стриптиз для девяностолетнего старика. Я же тем временем размышляла о том, что идею с бутылкой масла, пожалуй, можно использовать для литературного упражнения на выездном семинаре «Орб букс». Я бы могла рассказать новым писателям, как можно легко придумать сюжет, представив себе, что персонаж потерял бутылку с маслом и к концу книги должен просто-напросто ее отыскать. Ви, конечно же, завела разговор вовсе не к этому. Она все еще работала над своей теорией об «истории без истории» — эта идея пришла к ней в результате многочисленных антропологических исследований. Ви получила звание профессора относительно поздно — сейчас ей было шестьдесят четыре — и об этой «истории без истории» она планировала рассказать на своей лекции, собственно, приуроченной к ее вступлению в должность. Я почти перестала ее слушать, потому что теперь все мое существование зависело от того, удастся ли мне изменить жизнь одного хорошего, но несчастного персонажа и сделать так, чтобы эта перемена выглядела как можно более правдоподобно, а в конце — в качестве награды — вручить ему бутылку с маслом — если, конечно, он этого захочет. Мне, понятное дело, хотелось, чтобы мой «собственный» роман не получился шаблонным, чтобы он был настоящей литературой. Но если бы я следовала теориям Ви, то смогла бы писать лишь под одним девизом: «Чего только не бывает!».
Жизнь в шотландском загородном доме вместе с Фрэнком, Ви и Клавдией была именно таким идеальным отпуском, каким я его себе представляла. Днем мы гуляли по пляжу с собаками, читали и записывали что-нибудь в своих блокнотах. Фрэнку нужно было проверять студенческие работы, Клавдия редактировала новый роман Зеба Росса, а Ви дописывала кое-что для Оскара, того самого редактора литературного раздела, который нанял меня писать рецензии на фантастику. По вечерам собаки устраивались у огня, а Себастьян скакал по своей огромной клетке, стоявшей на пианино — так же, как дома, и выкрикивал то фразы из Шекспира, то реплики, подслушанные во время трансляций крикета, то слова, которым научился сам, — например, ни с того ни с сего мог заорать «Банан!» или — независимо от того, к кому обращался — «Ты очень волосатый мужчина, Фрэнк!». Фрэнк и в самом деле был весьма волосат. Ему было немного за пятьдесят, лицо его украшала всклокоченная борода, волосы на голове торчали взъерошенным кустом, ногти выглядели неухоженными, а внимательные зеленые глаза пронзали насквозь — можно было подумать, что перед вами какое-то дикое существо, живущее в горах. А Ви как раз была похожа на одну из этих гор: высокая, угловатая и неумолимая, с такими малейшая ошибка — упадешь и разобьешься вдребезги.
Как-то раз выдался холодный день, и пока Фрэнк и Клавдия отправились за продуктами, я попросила Ви научить меня вязать. Раньше я никогда не вязала, но незадолго до этого, в начале декабря, как-то вдруг ни с того ни с сего купила себе в Дартмуте пряжу и пару спиц. То утро тоже было холодным и пустым, и мы сильно повздорили с Кристофером. Иногда после ссор с ним я чувствовала себя планетой, у которой из-за какого-то ужасного космического происшествия сместилась ось, и теперь одного только моего вращения достаточно, чтобы вызвать радиоактивные ливни, смещение тектонических плит и цунами. Я в такие моменты стояла посреди кухни и боялась пошевелиться, потому что малейший вздох и ничего не означающий взгляд в окно мог разжечь ссору пуще прежнего. Позже, размышляя об этом малейшем вздохе и «ничего не означающем» взгляде, я поняла, что на самом деле что-то такое действительно было и во вздохе, и во взгляде, и кто знает, возможно, корнем всех наших проблем с Кристофером была все-таки я.
Когда я в тот день, пройдясь по магазинам, вернулась домой, ссора еще не закончилась.
— Ну конечно, — кивнул со знанием дела Кристофер. — Я тут, значит, сижу и с ума схожу от беспокойства, а ты гуляешь по магазинам!
С моря дул пронизывающий ледяной ветер, и, добравшись наконец до дома, я не чувствовала пальцев ни на ногах, ни на руках. И дело было не только в пальцах — я почти не чувствовала своего тела. Когда мы только переехали в Дартмут, я часами бродила по магазинам, воображая себя миллионером и раздумывая над вот этим кашемировым свитером, вон той парой джинсов за сто фунтов и вон теми темно-красными сапогами на шнуровке. В Дартмуте можно было найти все что угодно, начиная от женских сумочек и книг в твердом переплете и заканчивая домами, лодками, турпоездками и даже рыбой-мечом для званого обеда. Чаще всего я ходила в магазин для того, чтобы полюбоваться на маленькую хлебницу из желтого дерева, которая стоила больше пятидесяти фунтов. Но в тот день я поняла, что все это лишнее, и мне вдруг стали противны те, кто этого еще не понял. Мы все умрем, хотелось мне крикнуть каждому. Какого же черта мы все трясемся над этими идиотскими бессмысленными вещами? В общем, в тот раз от похода по магазинам я не получила никакого удовольствия. Я так часто ловила собственный безумный взгляд и наблюдала бледную кожу своего лица в зеркалах модных бутиков, что под конец мне захотелось найти какое-нибудь место, где нет никаких зеркал, — так я и попала в магазин рукоделия. Я никогда раньше в нем не была, но мне понравилось, что там толком ничего не продается — только схемы, руководства и материалы, из которых можно что-то создать. Там стояла корзина с уцененными товарами, и в ней я нашла себе три мотка красной шерсти и приложенные к ним спицы.
