Сергей Поляков - Признание в Родительский день
Дядя Петя некоторое время лежит молча, обиженно дышит и заключает:
— Вот и выходит, Женька, что труды мои были ни к чему, дети про меня забыли, а почтальон…
— Не надо так отчаиваться. Все еще образуется, — лишь бы что-то сказать, успокаиваю я дядю Петю.
— Эх, Женька! У меня на работе товарища проводили на пенсию, а он через две недели помер. Все строился: баню свою, избушку в саду поставил — жить собирался. Придешь к нему — он что-нибудь делает, напевает: «Не надо печалиться, вся жизнь впереди». Так и я — прособирался. Ладно, спим.
Жень, — слышу я напоследок, — а он придет ко мне, почтальон-то, или мне его не ждать боле?
— Придет, — отвечаю я сквозь сон.
Когда я возвращаюсь с экзамена, дядя Петя, наклонившись над плитой, что-то перемешивает в сковородке.
— Сдал? — интересуется он.
— Вроде сдал.
Дядя Петя достает из шкафа чистые тарелки, вытирает каждую полотенцем.
— Может, подогреть?
— Что?
— Тарелки. Англичане подогревают.
— Мы же не англичане.
Обед действительно хорош: под жареной молодой картошкой оказался срезанный пласт мяса. Кушанье было приправлено острым соусом, обложено свежими помидорами.
— Вкусно, — хвалю я.
К нам приходят соседи: Иван Николаевич Пильщиков и Егор Степанович Мякишев, оба шоферы. Налаживается неторопливая беседа, а потом смачная игра в карты. Она сопровождается такими бесцеремонными подковырками, какие могут позволить себе только давно знакомые люди. Больше всего достается хозяину. За его простодушие. Но снова интересно: почему именно к простодушному-то всех и тянет, у него собираются? Не забывают и про меня.
— Евгений, ты почему с нами в карты не садишься играть?
— Не умею.
— Так мы тебя научим.
— Повременю.
— Ну, какой ты парень: вино не пьешь, в карты не играешь, к девкам не бегаешь.
— Ему некогда, — заступается за меня дядя Петя. — Выучится — тогда наверстает.
— С образованием, конечно, поспособнее, — соглашается степенный Егор Степанович.
— Женя, — это Пильщиков, — а ты какую науку собрался изучать?
— Русский язык.
— Понятно. А вот я тебе один вопрос отвлеченный задам — ответишь или нет?
— Попробую.
— Скажи, рак — рыба или нет?
— Нет, не рыба.
— А почему? — хором спрашивают все трое.
— Потому что ползает.
— Ползают не только раки, — мягко возражает Егор Степанович.
— Ну… не плавает.
— Как не плавает? Камень над ним пошевелишь — плывет!
Я ворошу в голове сведения по зоологии, но никак не могу вспомнить отряд.
Партнеры заканчивают игру, встают, начинают собираться.
— Ну, что, Женя, вспомнил про рака? — спрашивают на пороге.
— Членистоногое.
— Какое?!
— Членистоногое.
— Здорово! — подавленно восхищаются мужики, но усомниться не решаются. — Вот что значит грамота. Ладно, прощайте.
— А что, дед, бабка твоя, поди, замуж вышла?
— Пускай. Мне же лучше.
— Почему?
— Потому. Во-первых, не ворчит никто, во-вторых, какой от нее толк? Говорить — все переговорено. Я ей, например, возьмусь что-нибудь толковать, через полчаса спрашиваю: «Ты что по этому поводу думаешь?» — «То же самое, что и ты». Я начинаю догадываться, что она меня вовсе не слушала, и строго спрашиваю: «Повтори, что я рассказывал». — «Вот, — отвечает, — дожил! Что говорил — не помнит!»
Дядя Петя провожает товарищей до ворот, возвращается, закрывает дверь.
— Ну что, спать? Спать.
Мы расправляем постели, забираемся под одеяла.
— Жень, а ты сам это выдумал или они правда членистоногие?
— Правда. Не такой уж это важный вопрос, чтобы из-за него голову ломать.
— Может, и так. А если глубоко задуматься, то можно и голову нарушить. Хм… Членистоногие… Надо же выдумать. Ты, Женя, в другой раз смелее отвечай. Не бойся иногда и про такие пустяки задумываться. Ничего ей, твоей голове, не сделается. Маленько надо.
— Надо, — засыпая, соглашаюсь я.
Я уже успеваю заснуть, как вздрагиваю от того, что меня кто-то легонько трясет.
— Жень, — слышу сквозь сон, — я думал, ты не спишь, потому и пришел. Лежу как чурбак с незакрытыми глазами. Ты никогда чурбаков с незакрытыми глазами не видел?
— Нет. — Мне, кажется, уже не до смеха.
— Тогда я первый. Я, знаешь, что тебя хочу спросить? Сегодня какое число?
— Семнадцатое.
— Значит, все правильно.
— Что правильно?
— День рождения мне сегодня. Пировать надо было.
— Правда?
— Правда.
— Поздравляю.
— Спасибо.
— Что же вы раньше молчали?
— Забыл. Сам забыл.
— И… никто?
— Никто. Обидно, Женька. К соседу, бывало, приду, к Пильщикову, в праздник, а он при тебе возьмется нарочно открытки перебирать, к шкафу их прилепляет. А мне — ничего. Ни письма, ни грамотки.
— Надо было хоть мне сказать. Все-таки праздник.
— Какой там праздник, Женька! Вот если бы мне сегодня семнадцать стало… Тут реветь надо, а не радоваться. Ведь пятьдесят девять лет! А спроси — шибко и вспомнить нечего. Все ждал от жизни чего-то. И дождался. Пятьдесят девять стукнуло. Ладно, ложимся. Правда, спать будем.
И уже на сон грядущий слышу последнее:
— Пили-ели, веселились, подсчитали — прослезились.
В пять утра дядю Петю начинает, по его собственным словам, к и д а т ь. То есть от кашля складывать пополам и бросать по кровати.
— Курить надо меньше, — не удерживаюсь я от совета. — Тем более что легкое простреленное.
— Может, ты скажешь, что и водку пить вредно?
— Не знаю, — не желаю я быть несправедливым. — Только курить вам не надо.
— А я сам, Женя, знаю, что не надо, только боюсь бросить. Мы в детстве, бывало, купаемся на пруду у запоров, достанем со дна котелок ржавый, положим на берег сушить. А он через полчаса весь рассыплется. Так и я: перестану курить и — как ржавый котелок…
Я не спорю, слушаю, как дядя Петя собирается и уходит на работу. Седьмой час утра. В открытое окно вместе с дуновением ветра влетает птичье щебетание, в утреннем воздухе слышны далекие и близкие звонки трамваев. Город…
Я встаю, выхожу в сад. Высокий, на одном вкопанном в землю чурбане стол приспособлен, чтобы пить чай стоя. Под яблоней невесть для чего крутящееся кресло. И дорожки, посыпанные песком, обведены белыми камушками. Чисто, опрятно — старики дело знают.
Я вспоминаю ночь — сегодняшнюю, предыдущую… С жильем мне повезло. Только голова болит. О том, чтобы сесть за книги, не может быть и речи.
«Голова, — сказал бы на это дядя Петя. — Где они себе эту голову испортили? На войне? Таблеток надо. Березовых».
— Дядя Петя, — сказал я, расстилая постель, — сегодня не надо никаких разговоров, спим сразу. Завтра экзамен. Договорились?
— Договорились.
— Железно?
— Деревянно.
Уже укладываясь, дядя Петя как бы про себя заметил:
— Дождик, наверное, будет — рука заныла раненая. А может, и не будет.
— Спокойной ночи, — говорю я.
— Спокойной ночи, — отвечает дядя Петя и выключает свет.
Минут через пяток я слышу бормотание с его стороны.
— Что?
— Спокойной, мол, ночи, приятного сна.
Еще несколько минут тишины и снова:
— Желаю увидеть осла и козла. Рифму долго не мог подобрать, а то бы сразу сказал.
Бьют часы. Небольшая пауза — и снова:
— Ты сколь насчитал?
— Одиннадцать.
— И я одиннадцать. Значит, правильно.
Дядя Петя, кажется, надежно замолкает, а я, как нарочно, уснуть не могу. Вспоминаю дом свой, городишко, речку. Каждую тропинку, как наяву, прохожу на сон грядущий. Товарищей своих вспоминаю… Уже начал забываться, как услыхал:
— Жень, а ты целоваться умеешь?
Подушка у меня под щекой сделалась горячей, но я ответил твердо:
— Нет, не умею.
— Вот и я тоже до тридцати лет с девками не водился. Война! Стали в армию забирать, меня соседка Катя — восемнадцать лет! — пришла на вокзал проводить. «Поцелуй, говорит, на прощанье». Ну, я нагнулся и в щеку ее… как мертвого покойника… А у тебя, поди, уж захтепа есть?
— Есть.
— И карточка с собой?
— Да.
— Покажи. — Дядя Петя мигом включает свет, подсаживается ко мне на постель, замирает в ожидании. Я достаю из пиджака блокнот, показываю фото.
— Как звать?
— Иринка.
— Гм. Красивая. Ишь ты. Они, поди, ненадежные, красивые-то?
— Моя вроде надежная.
— Ни разу не приснилась тут?
— Давайте не будем об этом?
— Понятно, снится… Снова заныла.
— Рука?
— Она. Хоть отрубай ее на ночь — опять покою не даст. Но ты спи. Я мешать не буду.
И снова я просыпаюсь от света, но не яркого, а весьма слабого. Дядя Петя стоит перед зеркалом и примеривает желтую хлопчатобумажную рубашку. Обновка явно не его размера, между шеей и воротом могут свободно войти два пальца. Но дядя Петя пытается уладить дело курортным, не в тон, галстуком.
