Этгар Керет - Когда умерли автобусы
Как у летучих мышей
Иногда я думаю о нем, и в эти моменты мне ужасно его не хватает. Особенно по ночам. Я не очень хорошо засыпаю. Летом мне жарко, зимой холодно. Всегда не так, как надо. Есть животные, которые никогда не спят. По ночам они выходят на охоту, но я по ночам не хожу даже пописать. Я по ночам не хожу даже к холодильнику. Когда-то я сказала ему, что боюсь тараканов. После этого все лето, каждый раз, когда мы занимались любовью, он сажал меня себе на спину и нес в ванную или в туалет, был мне вроде такси, я крепко обнимала его за плечи и ехала, куда хотела. Мама говорит, что именно поэтому он исчез. Именно потому, что я такая безразличная, живу так, как будто меня ничего не касается, никогда не говорила ему, что люблю его, — как бы он ни улыбался мне, что бы он ни делал, — мама говорит, что это мне наказание за неспособность вести себя по-человечески. Мама говорит, что даже маленькой девочкой я никогда не говорила «спасибо». Я всегда хватала подарок и убегала. Я даже укусила за палец нашу соседку, Метуку, когда она сшила мне юбку и отказалась отдавать пакет, пока я не скажу «спасибо». Рута говорит, что это все глупые мамины выдумки, что теперь, когда мама больше не работает в мэрии и целыми днями слоняется по дому, она просто морочит нам голову от скуки. Но мама права. Я никогда не говорила ему, что люблю его, а ведь нам было так хорошо вместе, а сейчас, когда его уже нет рядом, я, может, и говорю ему «я люблю тебя», но это не имеет никакого значения, потому что некому слушать. Видно, всё сразу не бывает. Такова жизнь. Как у летучих мышей. Если ты можешь летать, то рождаешься слепым, а если ты можешь видеть, то ты просто мышка в грязном погребе. Еще и поэтому я соглашалась жить только на верхнем этаже. Мышей я действительно боюсь, в сто раз сильнее, чем тараканов. Я боюсь, что они меня укусят, но еще больше я боюсь их писка в темноте. В армии, когда мы с ним познакомились, нас иногда отправляли на ночные дежурства. Я лежала на складной походной кровати и слушала, как пищат мыши. Я видела, как их тени бегают по стенам и по потолку. Мне все время казалось, будто это сами мыши бегают по потолку и поэтому пищат от страха и будто вот-вот кто-нибудь заметит все это и поймет, что все неестественно и неправильно, и вернет все в мире на свои места, и мерзкие мышата свалятся с потолка прямо мне в кровать. Я обрадовалась, когда он пришел и лег ко мне на кровать. Я действительно обрадовалась. Мне было приятно ощущать его дыхание, согревающее мне плечо, писк прекратился, и я тоже не издала ни звука. Здесь я, наверное, должна подумать про свои сны, но я почти не вижу снов, потому что почти не сплю. Рута опять говорит, что я должна взять себя в руки, что, если я не пойду на поминки, его родители ужасно обидятся, но мне нет дела до его родителей, вот уже год прошел, а я и не заметила, мама сказала, что это меня Бог наказал за то, что я ничего не умею ценить, а Рута крикнула ей, чтобы она заткнулась. Эти могилы такие маленькие, как будто внутрь кладут котят или гномов. Все эти растения, песок и мрамор — можно подумать, что тут не могила, а просто цветочный горшок. Наша могила самая маленькая на всем кладбище, а может, самая маленькая на свете. А самый красивый из всех гостей — его приятель, лейтенант, которого я никогда не видела раньше, на нем форма летчика, хоть он и ушел из армии за два года до смерти Йотама, и после поминок он отвозит меня домой на своей машине и поднимается выпить кофе. Уже почти стемнело, и я играю шевроном на его плече. У шеврона голубой фон, а на нем нарисована летучая мышь. Он касается моего запястья, довольно нежно, и говорит: «Я все время о нем думаю». А я все время думаю, что, может быть, он сделает мне приятно и я ничего не скажу, или, может быть, я ничего не почувствую и скажу ему, что люблю его, и я все время думаю о летучих мышах.
Таинственное исчезновение Алона Шемеша
Во вторник Алон Шемеш не пришел в школу, и, когда учительница раздавала прописи, она дала Джеки две, потому что они с Алоном лучшие друзья, и их семьи тоже дружат и по субботам вместе ездят на пикники, и было бы совершенно нормально, если бы Джеки принес Алону домашнее задание. «И еще, Яков, — велела учительница, — не забудь от имени всего нашего класса пожелать Алону скорейшего выздоровления». А Джеки, который вообще-то был хулиган, махнул головой — мол, давай, давай, проваливай. Но учительница подумала, что это он соглашается.
В среду утром Джеки тоже не пришел в школу. «Он, наверное, заразился», — пропищала глуховатая Авива Кирнтенштейн. «Фигня, они просто прогуливают вместе с родителями и сейчас небось жарят шашлыки где-нибудь на Киннерете», — сказал Меир Собан. «Тихо, дети! — велела учительница. — Кто из вас вызовется отнести домашнее задание нашим заболевшим товарищам?» — «Я отнесу Алону, — вызвался Юваль, — мы живем рядом». — «А я Якову! — поспешила Дикла, стараясь опередить всех остальных. Все знают, что она втрескалась в Джеки. «А я Якову!» — передразнил ее Меир Собан, и все засмеялись. «Дурно смеяться над искренним желанием помочь больному товарищу. Вечером я лично позвоню и поинтересуюсь состоянием здоровья отсутствующих». — «Какое там искреннее желание, она трахаться хочет!» — громко прошептал Гафни, и его выгнали из класса.
На следующий день Юваль и Дикла тоже не пришли. «Уж не знаю, кто как, а Юваль не пришел из-за контрольной по географии, — сказал Собан. — Спорим на что хошь». — «Может быть, они заболели тифом, в источниках написано, что первые поселенцы очень страдали от...» — начала Авива Кирнтенштейн, но Гафни пригрозил спалить ей все тетрадки, и она заткнулась. «Я звонила заболевшим домой, но телефоны не отвечали, — сказала учительница. — У меня нет иного выхода, кроме личного визита. Тем временем вам не разрешается навещать больных, пока я не буду твердо знать, что они не представляют опасности для общественного здоровья».
После уроков весь класс собрался в «царском» парке под смоковницей. «Да кто она такая, чтобы разрешать или не разрешать нам навещать друзей?» — кричал Меир Собан. «Много о себе думает, — начал горячиться Гафни. — Из принципа сегодня все идем навещать Джеки! И без отмазок, Кирнтенштейн, зуб даю, если ты не пойдешь, я съем все твои гребаные фломастеры!»
В результате не пошел я: мама оставила мне записку, что днем придут чинить холодильник, а она вернется поздно. Так что я остался дома, как дурак. Я знал, что Гафни мне поверит, но кое-кто обязательно скажет, что я струсил.
В пятницу в школу пришли только я и Французистый Мишель. Даже учительница не пришла. Французистый Мишель объяснил мне, что ему вчера никто не сказал идти в парк и он пошел домой. Мы поставили на учительский стол мусорное ведро и все утро играли в баскетбол мелками.
С тех пор прошла неделя, и мы с Мишелем стали настоящими друзьями. Он меня учит всяким французистым играм, и нам очень клево. Мама говорит, что происходящее в школе просто недопустимо, и хочет организовать родителей, но ни у кого, кроме Мишеля, почему-то не отвечает телефон, и директору она тоже не смогла дозвониться. Секретарша говорит, что он позвонил три дня назад и сказал, что немного опоздает, потому что хочет проведать нашу учительницу, и с тех пор о нем ничего не слышно. Мама ужасно переживает из-за всего этого, она постоянно курит и пишет письма в Министерство образования. «Не волнуйтесь, геверет[22] Авда, — утешает ее Мишель, — они наверняка все жарят шашлыки на Киннерете». Может, он и прав, я уже совсем не знаю, что и думать, а может, права была Авива Кирнтенштейн, и они все умерли от тифа.
Колыбельная для времени
Каждый вечер, после ужина и молитвы, мы шли в детскую и безо всяких препирательств ложились в кроватки, укрывались грубыми вязаными одеялами и ждали. Мама входила тихими шагами, переходила от кроватки к кроватке, проводила рукой по одеялам, заставляя любую складку исчезнуть, одним прикосновением пальцев делая грубую полосатую ткань нежнее. Закончив обход кроваток, она садилась в изножье одной из них, легонько касалась лодыжки лежащего в ней счастливчика и начинала напевать странную, медленную мелодию. Некоторое время ее монотонный ритм совпадал с покачиванием маятника в часах. Постепенно мама замедляла пение, начинала растягивать слова, тянуть ноты, и вместе с песней замедлялся маятник. Мы завороженно смотрели на секундную стрелку, запинающуюся все чаще, и на маятник — он качался все медленнее и медленнее и окончательно останавливался, когда на губах у мамы замирал последний звук.
Каждую ночь мы лежали, зачарованно уставившись на стрелки. Красота спящего времени неописуема. Даже самому себе я не могу объяснить, что именно мы чувствовали тогда. В мире, лишенном времени, нет места объяснениям — мы просто как будто на секунду получали возможность увидеть жизнь такой, какая она есть на самом деле, — прозрачной и чистой, не замутненной липкими стремлениями и желаниями. Не могу сказать, что утром, встав в школу, я оказывался умнее и прозорливее, чем накануне. Но даже тогда, ребенком, я чувствовал, что мамина песня дает мне момент просветления, лишенный страхов и тревог, не отравленный страстями и предательскими мыслями.
