Георгий Байдуков - Рассказы разных лет

Наружная дверь квартиры то и дело открывалась. Это входили когда-то знавшие мальчонкой Ивана Байкова. Они из коридора прислушивались к семейному разговору, затем робко, поодиночке, появлялись на пороге и, сняв шапку, приветствовали длинными, радостными похвалами и поздравлениями. Иван удивлялся: откуда столько народу? Иногда он вскрикивал, опознавая то Прохорова, то Сидорова, то дядю Федора. Каждый брал с него клятву зайти в гости (если нами не брезгуешь!), и Иван, переполненный самыми добрыми чувствами, никому не отказывал и, в свою очередь, приглашал не стесняться и заходить к нему.

Под утро толпа любопытных пошла на убыль. После долгих уговоров мать наконец уснула, а сам Иван прилег на кровать к брату; Татьяна и Параша о чем-то шептались в соседней комнате. Иван прислушивался; он не мог уснуть. Когда утренние лучи солнца, перебравшись через березовый перелесок, ударились о стенку комнаты, Иван вскочил, быстро оделся и пошел освежиться под краном холодной водой.

На кухне он застал мать. Наталья Сергеевна месила своими худыми и жилистыми руками тесто. Она тяжело дышала и, увлеченная своей работой, не заметила, как подошел сын, о котором изо дня в день с тревогой думала долгие годы.

Иван нежно положил руки на ее плечи. Старушка вздрогнула, повернула голову и громко зарыдала.

— Ну, чего же ты плачешь, мамаша?

— Не поймешь ты материнской радости, сынок! Не поймешь! Уж думала ли я тебя увидеть? Большой ты человек стал,

— Зачем ты так рано встала?

— Пироги думаю напечь дорогим гостям, — спокойно, хотя все еще со слезами на глазах отвечала мать. — Вишь, ты бледный какой! Ты всегда такой?

— Да нет, мамаша, не спал я долго, все воспоминания лезут в голову, вот и побледнел немного. Ты не беспокойся! На твоих пирогах живо раздобрею.

— Дай бог, дай бог, — засуетилась старушка и вновь принялась месить тесто в большой глиняной корчаге.

— Что ты, мама, все вспоминаешь бога? Веришь в него? — усмехнулся Иван.

— Что ты, сынок! Неверующая я. Но ты уж не серчай на меня! Старая я, старые у меня и привычки… Где уж с нашей жизнью веровать в бога? Сам знаешь, как он помогал нам. Нет, сынок, это я уж так… не осуди меня. — И, немного помолчав, мать спросила: — А ты коммунист, Ваня?

— Да, коммунист.

Байков не заметил, как облегченно вздохнула его старая мать.

Иван снял рубаху, обнажая грудь и сильные бицепсы рук. Облился холодной водой, вытер тело до красноты.

— А ты, мама, теперь коммунистов-то уважаешь? — спросил Иван, вспоминая, как мать, совсем отчаявшись, вначале не верила в силу и искренность этих новых, необыкновенных людей.

— Э, милый соколик! Слепая я стала на глаза, а ум еще работает. Нас, сынок, долго обманывали, и трудно было сразу поверить, не приглядевшись… Я на старости-то лет недавно с Санькой буквы изучила и газеты про тебя читала сама…

— Ну а чем они тебе нравятся? Или за хорошую квартиру ты их полюбила?

— Нет, сынок, стара я, чтобы толк в ваших квартирах понимать. Это для молодых хорошо, а мне все равно, где помирать. Силища мне их по душе. А силищу сни от народа берут, и, значит, эта сила чистая и крепкая. Вот, сынок, мои думки…

Иван, ошеломленный, стоял около матери, не узнавая ее.

Наступила пауза.

Байков стал заниматься гимнастикой.

— Зачем ты это делаешь, сынок?

— Чтобы размять кости спросонья, физзарядка полезна, — с улыбкой сказал Иван, продолжая сгибать и разгибать туловище.

— Напридумали разных зарядок. Ну вы, может, и, верно, знаете в них прок, а я не слыхивала в свое время про эти выкрутасы.

Байков вернулся в комнату, где спали жена и ребенок. Достал из чемодана гимнастерку. Оделся в новенькую форму комбрига. Он тщательно поправил на груди орден Ленина и два боевого Красного Знамени, подошел к окну, распахнул раму.

Утренний воздух наполнил легкие приятной свежестью. Из окна открывался вид на новые склады, элеватор и старые бараки. За строениями тянулись зеленые с высокой осокой низины двух смежных озер, огороженные стеной камыша и рогоза. Иван вглядывался в эту ровную, однообразную зелень озерной степи. Где-то загрохотал поезд, и вновь разлилась тишина… Только вдали, над солончаками, еле слышно заливались вспугнутые коршуном чибисы да на озерных плесах покрякивали уточки. Изредка доносились глухие и раздельные выстрелы ранних охотников. Иваном вновь овладели воспоминания минувших дней.

В девять утра семья собралась за большим обеденным столом, накрытым белой скатертью. Стол был обильно уставлен закусками и свежими пирогами. Санька принес две бутылки пшеничной водки.

— Ты что же, уже пить начал? — обратился к брату Иван.

— Это ради твоего приезда, — заступилась мать, поглядывая то на Ивана, то на Сашу.

— Немного можно… не злоупотребляй… — снисходительно сказал Иван.

Александру не нравилось попечительское отношение брата; он немного насупился, завистливо поглядывая на грудь Ивана, украшенную орденами.

Параша, словно птичка, щебетала около племянника и Татьяны.

— Ванюша, что это у тебя за шрам на лбу? — вдруг спросила мать и, поправляя на переносице очки, подошла к сыну.

Иван уже выпил три стакана крепкого горячего чаю. Лицо его стало бурого цвета, и только этот предательски бледный шрам вырисовывался на правом виске.

Иван посмотрел на жену и, подмигнув, спокойно объяснил:

— Это, мамаша, пустячки — царапинка: поскользнулся на катке и стукнулся о скамейку. — Иван украдкой взглянул на орден, где незаметно внизу вырисовывалась маленькая цифра «один», и вспомнил свое первое ранение в воздушном бою.

Был близок к гибели: пуля царапнула висок, и рассеченные кровеносные сосуды быстро лишились алон живительной жидкости в разреженной атмосфере больших высот. А теперь вот опять он гуляет в этой счастливой жизни.

Мать внимательно оглядела цараь^ну и, успокоившись, принялась разливать чай и угощать сдобой дорогих гостей.

— А тебе, сынок, приходилось убивать людей? Ведь я понимаю: ты военный человек…

— Да, мамаша, убивал, и еще, наверное, придется убивать, — как-то сурово и неохотно ответил Иван матери.

— А не тяжело убивать-то? — старуха насторожилась.

— Видишь ли, мама, я ненавижу убийство: оно мне противно. Но есть в мире страшный закон: если ты врага не раздавишь, враг тебе пробьет череп. А наш враг — такой хищный зверь, который никогда и никого не щадит. И поэтому нам, защищая трудовой мир от несчастий и рабства, не к лицу рассуждать: страшно ли убивать. Если ты знаешь ясно, что это твой враг, действуй только по одному закону: уничтожай его!

— Ну а чем же ты, Ваня, отличаешься от какого-либо офицера, профессия которого только убивать? — решила помочь матери Параша.

— О, это правильный вопрос! Действительно, я и офицер, с которым сталкиваюсь в бою, на своем самолете, по форме — военные профессионалы. И тот и другой всю жизнь посвящают тому, как победить врага, как его легче уничтожить. До Красной Армии не было принципиальной разницы между русским офицером, румынским или немецким — по форме и по существу они были едины, только служили у разных хозяев. Совсем другое дело у нас. Какие цели ставит Красная Армия? Защищать дело миллионов трудящихся нашей Родины и больше того: защищать дело миллионов тружеников всех стран… Мы против угнетения всех, кто трудится. А офицер со своей армией защищает темные дела маленькой кучки мировых бандитов и их прихвостней, ненавидящих народ и счастье миллионов. Я за народ, а офицер против него. Я за прогресс, за счастливую жизнь для всех, а он за веселую жизнь своего хозяина. Вот в чем принципиальная разница. Я готов драться за тружеников: английских, испанских, китайских и японских, а офицер дерется за грабителей этих тружеников. И вот поэтому, убивая, моя рука не вздрагивает никогда, если враг лезет на пулеметы моего истребителями я хладнокровно беру его в коллиматор и выпускаю свинцовый град смертоносных пуль.

Иван говорил вдохновенно, отчеканивая каждое слово; над переносицей, рассекая смуглую кожу, появились две складки. Татьяна перебила серьезный разговор:

— Ваня, ты замучил всех длинными речами.

— Ну, дорогие, простите. Параша задала весьма серьезный вопрос. Надо было разъяснить…

— Ничего, сынок, ничего, ты правильно сказал: защищать дело народа — дело праведное.

Ивану многое хотелось рассказать, хотелось излить душу, которой за последние пятнадцать лет владели высокие чувства.

Байков в мыслях иногда уходил далеко от своей военной профессии: он то мечтал проложить воздушную линию над пустынной Арктикой в Америку, то конструировал дзигатель, использующий бушующие волны морей.: Десятки заманчивых идей захватывали жизнерадостного Ивана. Эти мечты потом осуществились, разрослись до грандиозных и смелых предприятий, поражавших и благородством задач. Байков стал героем своего народа и мировой известностью. О его отважной работе говорил орден Ленина.