Елена Съянова - Гитлер_директория

Помнишь, я как-то сказал тебе, что есть люди «одного поступка»! Я сказал тебе это в нашем родном Вунзиделе, возле дома, где жил Занд. Его путь был короток, мой будет длиннее — я это тоже предчувствую, — и мой будет антизандовский.

Но главное, милая Грета, что я уже стою на этом пути обеими ногами и готовлюсь сделать первый необратимый шаг. Мы, партия, сделаем его уже очень скоро, может быть, этой осенью. Я думаю, ты поняла меня сразу, и поняла правильно: в нашей борьбе мы сделаем решительный шаг.

И тут кое-что мне важно сказать именно тебе: меня по-настоящему огорчает, заставляет глубоко страдать твое непонятно откуда и как зародившееся отношение к человеку, который дорог мне, как ты и Альфред. Ты должна знать — я боготворю Адольфа. Я верю в него. Я за него умру, как умру за тебя, за брата, за родителей и за Эльзу. Вот такой круг очертило мое сердце, и если я тебе дорог, прими его, детка, раз и навсегда!

Теперь от сантиментов — к некоторым конкретным обстоятельствам, которые ты должна понимать. Начало всякой революции — это как вскрытие бутылки с шампанским — ничего нельзя просчитать заранее. Но, как говорил Бонапарт: «Кто не рискует, тот не пьет шампанского». А в нашем случае «бутылка» еще и сильно разогрелась. Я знаю, что ты сейчас воскликнула: «Да ты авантюрист, мой братец Руди!». А я и не спорю.

Политический авантюризм, а любая революция в начале и есть авантюра… так вот этот авантюризм, подставляющий под смертельные удары множество людей, а иногда и весь народ, оправдан в том случае, когда эти люди, этот народ и без всяких ударов революции гибнет и вымирает, окутанный и спеленутый подлым либеральным враньем о свободах. Этого не понять тому, кто, как и ты, живет вдали от Германии. Но я пока не зову тебя в фатерланд, я не хочу, чтобы ты отравилась трупным воздухом общего разложения и распада. Ты нужна мне такая, как есть — строгая и чистая, маленькая моя судия, безгрешная душа, право которой неоспоримо.

Я многого не сказал тебе, но знаю, что ты прочтешь между строк. Ты умница, ты мой ангел. Я не стану учить тебя, как говорить с родителями о моих обстоятельствах. Но я очень рассчитываю, что, говоря с ними, ты и сама сумеешь понять меня лучше.

Ты, помнится, просила прислать тебе мои новые стихи. С сочинительством покончено. Немец-поэт после Гёте все-таки — жалкое зрелище, а потому:

Я рвусь вперед, как во хмелю,…Готов за всех отдать я душуИ твердо знаю, что не струшуВ свой час крушенья роковой.

Целую тебя, моя Гретхен.

Твой

«Историки — это самые пакостные и ничтожные люди: будучи не способными ничего совершить сами, они всю жизнь заняты тем, что втискивают свои ничтожества в одеяния героев и мерят дюймами бесконечность. <…> Историки, как много вы сообщаете нам о себе и как мало об истории! Нет, прежде докажите свое право судить о гениях широтой и смелостью собственного ума, а распутывая цепочки событий, испытайте себя хотя бы в одном из роковых звеньев, восчувствуйте рок… или помалкивайте», — так написал однажды Дитрих Эккарт, поэт-нацист, один из первых спонсоров Гитлера, которого Адольф называл «Утренней звездой». Люцифер-Эккарт уже «испытал себя» в Капповском путче и, как он выражался, «перестрадал поражение», после чего оперативно выпустил книгу под названием «Большевизм от Моисея до Гитлера». Свое сочинение он построил на диалоге автора с вождем, а всю суть мирового зла свел к некой тайной силе, нарушившей мировой исторический порядок. Эту силу он назвал «евреями», Моисея — «вождем большевизма», а в качестве метода борьбы с главным злом предложил «агрессивный арийский оптимизм».

Гитлер действительно много времени проводил в доме Эккарта, но, как сам признавался, «не мог просидеть в одной комнате с «Люцифером» и четверти часа». Это оттого, что Эккарт не только пил, но еще и курил опий, и Гитлер уходил от него в библиотеку, которая в этом доме была великолепна. Пока обкуренный Люцифер таким образом сочинял свои «диалоги», Гитлер изучал историю революций.

15 октября в «хрониках» Гесса читаем: «Трибун (то есть Гитлер) — в поисках «модели»».

В письме брату сам Гесс на эту тему рассуждает так: «Опыт Великой французской не для Германии. В нем слишком много народной стихии, этих толп, вламывающихся во дворцы, этих площадей, где все ораторы, этих улиц, где каждый — убийца. Революция французов движется вперед, когда все кипит и бушует и никто никому не подчиняется. Революция топчется на месте, когда площади пустеют. …Я часто воображал себя молодым Бонапартом, — продолжает Гесс, — который ходит, присматривается, нюхает ветер и не находит образцов».

Думаю, что Гитлер разделял мнение Гесса и французские «модели» забраковал. И в том же октябре 1923 года он несколько раз называет штурмовиков «мои iron sides», что в переводе означает — «железнобокие». Эти ребята из другой революции — английской. «Железнобокими» называли солдат Оливера Кромвеля, тех самых, что, провозгласив себя «защитниками своих и народных прав и свобод», заняли Лондон, вошли в парламент и стояли за спиной полковника Прайда, пока он учинял свою чистку, названную историками «Прайдовой».

В октябре 23-го года Гитлер и Гесс склонялись к тому, чтобы опробовать именно кромвелевскую модель 1648 года, когда новый властелин вводит свою новую армию туда, где сидит старая власть, две трети этой власти оттуда вышибает; оставшимся диктует свои условия.

«Пивной путч», как его потом обозвали пакостные историки, — сами-то наци называли это «великой революцией», — был первоначально назначен на 11 ноября. 7 ноября Гитлер провел репетицию в своей любимой мюнхенской пивной. Она была тихой и малочисленной. Тридцать штурмовиков изображали новую армию, Гесс, Геринг и Юлиус Штрейхер — правительство Баварии, которое предстояло свергнуть; Рем играл роль Людендорфа, а Гитлер — самого себя. Он победоносно вошел в зал во главе «армии», произнес речь, объявил министров арестованными, а себя и Людендорфа — вождями новой Баварии. В общем, все прошло гладко, за исключением деталей: во-первых, «правительство» — Гесс, Геринг и Штрейхер — во время речи Гитлера незаметно смылись через заднюю дверь, которую штурмовики забыли блокировать. Во-вторых, Гитлер, когда залез на стул и начал говорить, то едва этот стул не опрокинул; а в третьих, Рем-Людендорф вел себя так, точно был в курсе дела. Две первых ошибки исправили легко: у всех дверей договорились выставить посты, а Эмилю Морису поручили крепко держать под Адольфом стул. Рему же только указали на плохую игру, но самого Людендорфа по-прежнему решено было заранее ни во что не посвящать.

У заговорщиков оставалось еще три дня, чтобы поработать с мюнхенской полицией, в которой у них был свой человек — Вилли Фрик: будучи начальником отделения, он обычно выдавал НСДАП разрешения на проведение митингов. Но утром 8-го Рему доложили, что сегодня в пивной «Бюргербройкеллер» соберутся почти все баварские лидеры, а монархист и сепаратист Густав фон Кар объявит о независимости Баварии. И это станет сигналом для прочих сепаратистов, собиравшихся усесться курфюрстами в распавшихся германских землях.

Рем доложил Гитлеру. Гитлер собрал руководство и объявил решение — начать сегодня, 8 ноября.

Историк, «восчувствовавший рок» развала собственной страны, не бросит в него камень.

Вечером 8 ноября мюнхенская пивная «Бюргербройкеллер», в которой собралось баварское правительство, была набита людьми так, что втиснуться в зал еще кому-либо не представлялось ни малейшей возможности. Фон Кар уже начал свою речь, но Гитлер, Геринг, Гесс, Штрейхер и остальные все еще топтались в вестибюле, а шесть сотен штурмовиков — вокруг пивной. И никто не знал, как втащить «революцию» туда, где просто физически нет для нее места. Гесс, самый высокий из всех, встав у дверей на цыпочки, пытался слушать, что говорит оратор; Геринг все время выходил, чтобы подбадривать своих парней, ждущих на улице; Гитлер, в отвратительно сшитом фраке, стоял, держа руку под мышкой, где у него был спрятан револьвер, а время между тем не шло, а летело, причем все мимо.

«Революцию» подтолкнул дождь. Геринг вернулся с улицы и сказал Гитлеру, что парни мокнут и мерзнут и что если им сейчас скомандовать, то они расчистят любое помещение, лишь бы согреться. Это была шутка, от которой Гитлер только досадливо закрыл глаза: он отнюдь не собирался на штыках врываться в зал; он и фрак-то этот мерзкий надел, чтобы олицетворять гражданское единение, а ребята в стальных касках, до зубов вооруженные, должны были служить всего лишь фоном. Но Геринг рассудил иначе: приняв движение век Адольфа за согласие, он распахнул двери и рявкнул приказ — занять пивную и расчистить проход для председателя партии.

Штурмовики ворвались, и распухший от трех тысяч человек зал оказался способным проглотить и еще пару сотен. От дверей до подиума в конце зала штурмовики оставили проход, и Гитлер пронесся по нему, как спринтер; за ним прогрохотала его команда. От этого вторжения пивная загудела, фон Кар поперхнулся словом и, как потом описывал Гесс, стоял и хлопал глазами, «как ребенок, ни за что ни про что получивший трепку». Спихивать его с подиума Гитлер, конечно, не стал, а вскочил на стул, выпалил из револьвера в потолок и что-то каркнул, чего никто не разобрал. Голос у него сел, пришлось откашляться и повторить для тех, кто не понял. Слова были такие: