Юрий Гончаров - Большой марш (сборник)
Он был очень молод, мой отец, мой папа с раскинутыми по лбу светлыми мальчишескими прядями, – всего тридцати лет… А характер, натура делали его еще моложе, совсем юношей. Он никогда не уставал, возвращался с лекций такой же бодрый, устремленный уже в новые свои дела, готовый тут же, лишь наспех перекусив, броситься в них с новым своим нетерпением, новым своим энтузиазмом.
И, быстренько, жадно, с волчьим аппетитом проглотив тарелку супа, он мчался со свертками ватмана к своим товарищам по кружку любительского авиаконструирования, или в мастерскую, где с этими же и другими товарищами он строил фанерные планеры, или на летное поле аэроклуба. Частенько он брал туда и меня. Мы ехали на трамвае, потом скорым шагом шли пешком за кирпичные заводы, за ипподром. На зеленом травяном поле восемнадцатилетние студенты из отцовского техникума тянули за концы резиновый канат, с бумажным шелестом взлетал белый длиннокрылый планер; как чайка в парящем полете, летел над полем и опускался на дальнем краю. Невдалеке с этого же поля с треском моторов взлетали зеленые У-2, набирали высоту и кувыркались в синеве, взблескивая лаком перкалевых крыльев. Садились, из них вылезали мальчишки и девчонки, школьники девятого, десятого классов, с лицами, на которых были восторг и счастье.
Отец мне говорил:
– Ты завидуешь? Правильно, завидуй. Это хорошая зависть. Лет через пять полетишь и ты…
Вечерами он торопил маму поскорее закончить ужин, домашние хлопоты и, дождавшись, когда она уберет со стола посуду, доставал из-за шкафа большую чертежную доску с приколотым листом ватмана, пристраивал ее поверх стола, навешивал на электролампочку на длинном кронштейне колпак из черной бумаги, чтобы свет падал только на доску, а моя и мамина кровати пребывали в тени, и начинал чертить. Я засыпала за его согнутой спиной, а он чертил до поздней ночи, иногда до самого рассвета. Мама в таких случаях сердито говорила, что так нельзя, он сорвет здоровье, она заявляет это ответственно, как врач. Но отец только отмахивался:
– Моего здоровья на пятерых хватит. Ты лучше посмотри, какая штука получается…
Я тоже лезла из-под его руки к ватману на доске, – посмотреть на очередной самолет. Они были странные, не похожие на «настоящие», те, что летают в небе.
– Почему такие короткие крылья? Где же мотор? – удивлялась я.
– Мотора не будет. Вместо него – ракета. Вот она, видишь?
– А зачем?
– Это будет самый быстрый в мире самолет. На войне он сможет догнать любой самолет врага, а его не догонит никто…
Такой самолет потом полетел – но без отца и его чертежей, а сейчас в небе почти все самолеты такие. Отец рисовал толстобрюхие, похожие на китов, пассажирские гиганты, подсчитывал, сколько поднимут они человек, называл ошеломляющие цифры: триста, четыреста. В полете пассажиры будут обедать, смотреть кино. В те годы был известен лишь один воздушный гигант – шестимоторный «Максим Горький». Но у отца в его набросках «киты неба» были еще больше. Такие теперь тоже бороздят небеса, их сделали тоже без отца, без его участия и его чертежей. Но все-таки, я думаю, не совсем без него – хотя нет среди авторов его имени. Все начинается с чего-то, с каких-то истоков, первых идей, первых штрихов, – а отец был именно таким начинателем. Одним из них… Но это я понимаю уже теперь. А тогда… Мама говорила: «Из-за твоих фантазий у нас на счетчике опять пережог электричества! Ты в конце концов дочертишься, вот отрежут у нас свет – и будем в потемках сидеть, как кроты или мыши…»
2
Последний предвоенный год мы жили в особом настроении. Для преподавателей техникума строился четырехэтажный дом, нам тоже была назначена в нем квартира – двухкомнатная, с кухней и ванной. Мы уже знали, какая именно, называли ее «наша», каждый месяц ходили смотреть, как подвигается стройка. Любимыми мамиными разговорами было размышлять вслух, как мы разместимся в новой квартире, как ее обставим и украсим. По тем временам это была большая редкость – отдельная квартира, тем более – с кухней и ванной, преобладающее большинство жило в коммунальных домах, таких, как, например, наш, по тесным клетушкам, с общими кухнями и всегдашними на них пререканиями и ссорами, общими коридорами, забитыми мебелью, разной домашней утварью, не помещавшейся в комнатах. Даже в новопостроенных домах квартиры планировались не на одну, а на две-три семьи, опять-таки с общей кухней, а ванные комнаты не строились вовсе, тогда еще не было в быту так, как сейчас, признанного правила, что ванна должна быть у каждой семьи, чтобы люди могли мыться у себя дома, когда вздумается и когда понадобится и как можно чаще, тогда была эпоха общественных бань с длинными очередями и долгими ожиданиями «семейных номеров», мыться ходили в них раз или два в месяц, с бельевыми свертками под мышкой, часто не просто семьями, а целыми родственными коллективами, чтобы пошире использовать свою очередь, – с дедушками и бабушками, детьми всех возрастов, включая и совсем малых.
Больше всего мама радовалась, что у папы будет свой постоянный угол, свой письменный стол, книжный шкаф и полки, все книги и бумаги его будут в полном порядке, а не как в нашем «пенале» на Халютинской: одни книги стопками на полу, другие – на гардеробе; папе не надо будет каждый раз заново вытаскивать и пристраивать чертежную доску, а потом убирать все назад.
Стройка подвигалась медленно, тогда вообще дома строились долго, годами, почти без механизации, кирпичи и раствор рабочие таскали наверх в основном вручную, на носилках, по сходням из шатких досок. Весной сорок первого здание стояло с еще не законченной крышей, в квартирах только начинали штукатурить стены и настилать полы.
Но я не могла удержать в себе своей радости и нетерпения и всем без конца говорила, что мы переезжаем на новую квартиру, осталось ждать уже совсем немного. Дворовым девочкам я даже раздарила всех своих кукол; во-первых – я уже большая, кончаю третий класс, в таком возрасте в куклы уже не играют, а главное – чтоб обо мне осталась у моих подружек по Халютинской память, когда меня здесь уже не будет.
В своем ожидании новой квартиры, внутренне уже наполовину переселившаяся в новый дом, я восприняла разразившуюся войну прежде всего как досадную помеху нашему настоящему переселению.
Так оно и вышло: стройка дома сразу же остановилась, никто из рабочих уже не поднялся на дощатые леса, неподвижно повисла бадья для штукатурного раствора – как оставили ее накануне рабочие, уходя на воскресенье. Война сразу же оттеснила, заставила забыть все прежнее, уже никто не вспоминал об этом доме, а я не могла его забыть и ходила к нему все лето и даже осенью: может, его все-таки строят? Хоть чуть-чуть, понемножку… Нет, все оставалось таким же мертвым, застылым: леса из бревен и досок, заляпанные известкой сходни. Такими же пустыми были не дождавшиеся рам и стекол оконные проемы, так же, на том же самом месте висела в воздухе и чуть покачивалась от ветра штукатурная бадья…
Отец был расстроен: товарищи его один за другим уходили в армию, а его держали в техникуме; в связи с военной обстановкой там ввели новую учебную программу, шел расширенный набор студентов из десятиклассников. Сам отец полагал, что его держат напрасно, в техникуме могли бы обойтись и без него, на фронте он гораздо нужнее.
Призвали его поздней осенью, в конце октября. Уже были взяты немцами Брянск, Орел, Курск, в сводках мелькали названия близких к Москве мест и городов, даже днем над городом в низком облачном небе появлялись немецкие «юнкерсы» с желтыми крыльями; городские заводы спешно уезжали на восток, в том числе и авиационный, война уже не казалась скорой, а победа – легкой, и уже столько было инвалидов, увечных, погибших и таких, о ком давно не было вестей. Общее настроение было тревожным, подавленным, даже мрачным. Но отец собирался на фронт без уныния, настроение его было таким, как будто поражения наших армий – это только прошлое, которое не повторится. Его бодрость была не напускной, настоящей, он весь был устремлен в новую свою судьбу, приподнят, даже куда больше, чем раньше в своих увлечениях техникумом, его перспективами, планеризмом, авиаконструированием; все это и сравнить нельзя было по важности и значению с тем, в чем хотел и должен был теперь участвовать отец…
Ему надлежало явиться на призывной пункт рано утром, а вечером, расположившись на диване с цыганской иглой и нитками, он латал свой рюкзак. Он ездил с ним на рыбалки, а теперь должен был положить в него те немногие вещички, что забирал с собою на фронт: пару теплого белья, шерстяные носки, эмалированную кружку, железную ложку, складной нож, сделанный им самим из куска ленточной пилы. Он протыкал толстой иглой брезентовую ткань, продергивал нитки и разговаривал с мамой про войну – как и что будет дальше. Я лежала в кровати, мне надо было уже спать, но разве я могла уснуть в такой вечер, в последний отцовский вечер дома? Я прижмуривалась, чтоб было похоже, будто я уже сплю, а сама внимательно слушала их разговор. Отец был уверен, что для немцев уже настал предел в их продвижении, слишком много потеряли они войск, танков и самолетов, и скоро их отбросят. Им не выдержать зимы в наших краях, ни одна иностранная армия не могла стерпеть русские морозы, а эта зима, по всем приметам, будет исключительно суровой. Мама не соглашалась: наши потери еще больше, побывавшие на фронте говорят – танков и самолетов у нас почти нет, немцы вон уж куда подошли, под самую Москву… Курск уже наши оставили, а от Курска до нас двести километров, – что им эти двести километров, двадцать минут лёта на их бомбардировщиках, один рывок танками, они наверняка и Воронеж захватят… Отец смеялся: не впадай в панику! Был у них перевес, верно, они внезапно напали, теперь это кончилось, силы сравнялись, у них уже на исходе, а наши – наоборот, только разворачиваются, сибирские дивизии еще не тронуты, дальневосточная армия целехонька стоит. Вот двинут оттуда армии… Воронеж им взять? Да ты что, в уме! За Воронеж наши, знаешь, как драться будут? Такой крупный центр, узел стольких дорог, штабы и склады всего юго-западного направления здесь… Чтобы захватить Воронеж – прежде надо Дон перейти, а Дон – труднейший водный рубеж, неодолимая преграда…
