Мануэль Пуиг - Предательство Риты Хейворт

– 

– А красная бы не подошла?

– 

– Раскапризничался, все ныл, чтоб ты купила себе бирюзовую, продавцу не давал слова сказать.

– 

– Лучше не надо, такие не отстанут, пока ты не купишь хоть что-нибудь – темно-коричневую! сама знаешь продавцов.

– 

– Я на кухне возилась с блинчиками, слышу – сейчас будет тарарам: «мам, купи себе бирюзовую, она самая красивая, мам», а Берто заладил «нет» да «нет», это ж надо какой нервный!

– 

– А тот свое талдычит: «пап, пусть мама купит себе эту», ну Берто и взорвался.

– 

– Уверяю, не по моей вине, неплохой был кандидат, только выскользнул, правда, в итоге оказался подонком. О нем в Тукумане дурная слава.

– 

– Нет, он с другой обошелся гадко.

– 

– Что ты, шикарная женщина, очень интересная, куда лучше его.

– 

– Все по слабости, на третий день знакомства… не устояла.

– 

– Вот именно, миленький домик на окраине, угостил коньяком, так они и двух слов не сказали, как он полез к ней, никакого даже шлафрока не надел, куда там.

– 

– Не знаю, в нем как-то приличнее… Я на одной витрине видела очень нарядные, из парчи… Ну и она рассказывала, что он через полчаса проснулся, они ведь после этого засыпают, тут же вскочил, собрался уезжать, мол, дела у него, а сам не в духе.

– 

– Потому что ей непременно хотелось остаться! провести там всю ночь и не возвращаться в отель (она тоже по делам приехала), занавески хотела спокойно посмотреть, красивой работы, индеанки с севера вышивали, и еще чилийское кильянго – покрывало из шкур, ну и вообще побыть там как у себя дома, это она мне сама рассказывала.

– 

– Во всех подробностях, но он ей не разрешил. А она уперлась, он поскучнел и под конец сознался, что дом не его, а одного друга.

– 

– Потому что на улице он с ней больше не здоровался. Знаешь, Мита, Хауреги я бы этого не позволила, чтобы бить по столу кулаком и доводить мальчика до слез, правильно он упрашивал тебя купить ту ткань, она же самая модная, а то вечно ты ходишь в старушечьих платьях, ты уж меня извини, но это чересчур строгая одежда. И старомодная.

– 

– Мальчик пугается криков, да еще когда стучат кулаком и бьют посуду.

– 

– Я не уговариваю тебя надевать огненно-красное платье или то же бирюзовое, это не твой стиль, но все равно, будь я тогда за столом, не дала бы Тото в обиду, он ведь только хотел, чтобы его мать хорошо одевалась, как артистка.

– 

– Мне бы не быть на улице такой дурой.

– 

– А так разговоришься, глядишь, и найдешь общий язык, а там и понравишься ему, а он тебе. Иногда надо быть побойчее, намекнуть, что ты, может, и не против.

– 

– И в отель так рано не возвращаться.

– 

– Только не подумай, что я хоть раз была такой дурой.

– 

– Ведь подумала? Сознайся.

– 

– А после теряют всякий интерес и говорить с тобой не хотят: увидят раз без одежды и думают, что всё про тебя знают, и больше ты не нужна, точно платье, вышедшее из моды.

– 

– Вот именно – с пустыми руками и в полной тоске.

– 

– Да, а после подняться в свой номер одной и ни с кем не говорить.

– 

– Я Хауреги всегда отвечала, а когда он зря напускался на малыша, глаза ему готова была выцарапать, хоть он и отец какой-никакой. Только Хауреги перетянул мальчика на свою сторону.

– 

– Но в поездках всегда дела найдутся, ты не думай.

– 

– Возишь одежду в чемоданах, она и теряет всякий вид. Вернешься в отель, и вечно надо что-нибудь приводить в порядок или гладить, так оно спокойнее.

– 

– В отелях я обожаю все мерить одно за другим и изучать себя в зеркале.

– 

– Разные сочетания платьев с косынками и туфлями, сумочками. Сперва утренние ансамбли с косынкой на голове, а после дневные – с волосами, подвязанными лентой или распущенными. Так часами и переодеваюсь, ужасно забавно, жаль, сфотографироваться нельзя. Глядишь, и время проходит.

– 

– Нет, заказываю в номер полный завтрак, я ведь не ужинаю – для фигуры полезно и для кармана. А захочется шикануть, примеряю вечерние платья, с высокой прической, как у Мечи Ортис в «Женщинах», когда она под конец идет на свидание к мужчине, которого безумно любит.

– 

– Не помню.

– 

– Разве он муж? Она там бесподобна, такая стройная, черное облегающее платье, и глаза влюбленные, счастливая, что идет к нему, она давно его не видела, а он мужчина тонкий, умный, обходительный. А красиво оденешься – и все, прямо другая делаешься. Ведь какая бы ты ни была, с обвислой грудью или живот выпирает, у меня-то ничего этого нет, а наденешь отлично сшитое платье, скрывающее недостатки, и становишься неотразимой, и ты уже не какая-нибудь обыкновенная женщина.

– 

– Нет, не это главное, ты уж извини, Мита, но я не согласна. Чтобы интересная была! – обязательно тени на глазах.

– 

– Нет, но так привлекательней, будто за этим кроется прошлое. И откуда у этих женщин берется смелость жить такой жизнью? Ну у тех, кто крадет драгоценности, или у шпионок. Да и у контрабандисток. Вот у кого другая жизнь! Куда интереснее! Потому что это главное, чтобы люди смотрели на тебя и говорили: «до чего интересная женщина… кто же она такая…»

V. Тото. 1942 год

Я только срисовывать умею, мама умеет рисовать сама, а срисовывать лучше выходит у меня. Что бы мне нарисовать до трех часов? Скучнее всего – это когда сиеста, и если пролетит самолет, папа просыпается, крики, мама радуется этому и сразу встает. Завтра день рождения у Гонсалес, я в это время уже буду одеваться; у Гонсалес с выпученными глазами. Зато у отца Алиситы глазки маленькие, а спит он и того меньше, даже не раздевается, когда ложится в сиесту, – а ну, быстро всем строиться, все – это я, Алисита и Гонсалес, хватит торговать, уже столько денег заработали, мы играли в магазин у Алиситы дома, и тут – а ну строиться! только полчаса прошло, а отец уже встает после сиесты; а я нисколечко не шумел, это всё они… и ничего не поломал, ой, страшно, мы бежим строиться, и отец вытащил руку из кармана, а там три карамельки, отец Алиситы – девчоночий отец. Пальцами надавишь, и можно у бабочки цветные узоры стереть, только надо гладить медленно-медленно, у нее разноцветная пыльца на крыльях; каждый вечер мама целует меня в лоб и говорит «до завтра» и гладит по щеке, почти как бабочку, отец Алиситы меня так же погладил, он ведь девчоночий отец. У отца Гонсалес есть эта его Гонсалес, но еще есть два сына, и он никого не должен гладить. Или это потому, что он держит свое дело и нервничает? отец Алиситы много зарабатывает? нет, он ведь только приказчик в скобяной лавке, а не хозяин. А что вечером перед сном они с отцом играют и укладывают куклу спать, это Алисита наверняка врет, и будто он доктору если кукла заболеет, сколько у нее кукол! в комнате у Алиситы какая-нибудь кукла всегда болеет гриппом, а свет они все гасят одновременно – Алисита, мать, отец и все куклы; хозяева, которые держат свое дело, всегда нервные, и им приходится читать, чтобы уснуть, тем лучше, если начнется гроза, я увижу включенный свет и позову маму? а вдруг папа как раз будет засыпать? Вчера ночью гроза прошла быстро, потом я уснул. Один гром был, без молнии. Утром в школе опять немного погремело, но тоже без молнии. Теперь на небе тучи, но дождя нет, а в три у меня урок музыки, пока на складе никого нет, пойду туда рисовать афиши, сначала напишу большими буквами «Элис Фей в фильме»: (и арабскими буквами) «В старом Чикаго», а после нарисую большое лицо Элис Фей, приложу к стеклянной двери и обведу. Весь двор в грязи, до трех на склад никто не придет, что же я буду делать? Хорошо, что завтра день рождения, а сосед по парте испугался папиных криков и не хочет играть у нас в парадном, он позвонил в дверь после обеда, это я звонок забыл отключить, и папа как закричит из спальни громовым голосом. До трех еще больше часа осталось. Мама раньше половины четвертого не встанет. А завтра она не ляжет, будет меня одевать. Надо попробовать, как у меня получатся китайские буквы. Алисита сегодня не играет, ее наказали, а я еще не сошел с ума, чтобы меня наказывали. У меня 10 баллов [1] по рисованию и по естествознанию, 9 по арифметике, 9 за диктант и 10 за чтение. А «англичанка» сказала маме, что я весь материал усваиваю. Сегодня после музыки у меня до пяти английский, потом надо полдничать, а на складе уже снова будут работать, и я смогу пойти туда и поиграть немного с Лало, он большой, ходит в длинных штанах и разрешает, чтобы я помогал ему наклеивать этикетки на бутылки, он хороший, но папа однажды сказал, что Лало разгильдяй и наверняка месяца не пройдет, как он его выгонит. Лицо у Лало лучше всех, он не чумазая шпана, как другие, хотя тоже живет на земляных улицах, но лицо у него не чумазое, с желтыми от соленой воды зубами, а белое, как у артиста в фильме из длинной серии, который убегает из тюрьмы, потому что он хороший, просто однажды ударил полицейского ножом от злости. Но он не приходит играть, пока не откроют склад, вот если бы мама пригласила его на обед в час дня, когда у него перерыв, он, может быть, и остался, а то он приносит дрова и всегда стоит и смотрит на еду, которую готовит Фелиса, я один раз хотел оставить ему пирожное с кремом, но ведь мама его не пригласит. Велосипед мне нравится самый маленький, с колесиками по бокам, чтобы не упасть, папе не нравится, а мне очень. После английского я немного поиграю с Лало и опять сяду за уроки, хочу сделать иллюстрацию к задаче, задача на правило пропорции, учительница не говорила делать рисунок, но я все равно хочу нарисовать мельницу, я ее в журнале увидел и хотел нарисовать, только не знал где, а тут задача про водяную мельницу. Черным нарисую контур и хорошенько все раскрашу, а когда задали рисовать органы пищеварения птицы, я их не из книги для чтения взял, а перерисовал из учебника зоологии Эктора, так труднее, учительница посмотрела, и я думал, ей понравится, но она сказала, что там не только органы пищеварения, там еще и органы размножения, и велела подойти к ней на перемене. Ну я на перемене подошел, а она как стала мне все объяснять: «Тото, страницу надо бы вырвать, но раз ты так хорошо нарисовал, я тебе все объясню, а то придет инспектор и скажет, что ты срисовал как попугай, не понимая, что к чему». И как пошла объяснять про разные яичники и семенники, и про жидкость самца, и про рождение, потому что там были нарисованы какие-то желтые виноградинки и клубок из трубочек, которые тянулись отовсюду, и еще какая-то зеленая чашка вверх ногами, всё с трудными названиями, и рисунок был хорошо раскрашен, но очень некрасивый, из-за всех этих спутанных линий было похоже на туловище ядовитого паука, а сверху торчала голова птицы с двумя или тремя перьями на макушке. «Понимаешь?» – спросила учительница, и я ответил «да», а сам ни капельки не понял, потому что нарочно стал думать про другое и не слушал, чего она там говорит, все про петуха и про жидкость самца, до того надоело, а она привязалась и спрашивала, понял ли я, и я говорил «да, да», а про себя думал «вот зануда», у меня голова чуть не отвалилась, так я старался думать про другое. У Алиситы не очень красивые рисунки, она говорит, что ей не хватает времени из-за тети с ребеночком, которых надо навещать. А у меня времени на рисунок хватит, потому что если не ходить на английский, а только в кино на шесть, то можно рисовать вместо английского, или можно вместо кино, если будет английский, но если кино показывают хорошее и надо идти на английский, тогда я быстро-быстро сделаю уроки после полдника и не пойду играть с Лало, его, я думаю, не выгонят. Но если Лало захочет играть с бутылками в шесть, а кино будут показывать хорошее, я не пойду помогать ему наклеивать этикетки, красивее кино ничего не бывает. Вот если учительница музыки назначит урок на два часа, мне не придется ждать до трех. Но если Алиситу не накажут, тогда я не смогу играть с ней до трех. Алисита всегда говорит, что ее наказывают и не разрешают играть, но один раз она сказала неправду, потому что мать ей подмигивала. Алисита – самая красивая в классе. Я сижу за партой с мальчиком. Алисита сидит с белобрысой Гонсалес. У Алиситы волосы темные, только не черные, а каштановые, такие чистенькие, что хочется потрогать, а в волосах белая широкая лента из шелка. И лента блестит, и волосы блестят. Лента блестит вовсю, а вода в колодце почти не колышется, когда поднимешь крышку; заглядываю внутрь, чтобы бросить ведро, бах! – отпускаю цепь с ведром, и тут появляется солнце и разлетаются брызги, так здорово, капельки блестят, а я поднимаю ведро, и опять – бах! – летят брызги, все капли горят, как фонарики, а потом гаснут, ведь колодец надо накрывать крышкой, а то песку наметет. Я видел, как Алисита сама причесывается, и пробор сама делает, сначала перекидывает все волосы вперед, длинные такие, красивые, они локонами называются, волосы – это у мужчин бывают или у животных, только не очень грязных, у грязных – шерсть, у Пиручи волосы грязные-грязные, как шерсть, зато у Алиситы локоны, потому что они очень мягкие и без мелких кудряшек, так красивее, и спадают вниз, пушистенькие, а кончики загибаются кверху и целятся в меня, и если я подхожу и наматываю их на палец, Алисита говорит: «не порть мне прическу». Волосы у нее блестят, и надо говорить «локоны», такие они красивые, будто ниточки, которые растут из белой головы. Я однажды разглядывал у Алиситы голову, мы тогда во вшивых играли, это она нарочно такую игру придумала, чтобы посмотреть голову у Чавес, а то, говорят, у нее вши водятся, потому что она чумазая, с желтыми от соленой воды зубами. И голова у Чавес была до того грязная, что мы ничего не увидели, а под конец мне досталось смотреть голову у Алиситы, и она была белая-белая, даже белее лица, и ярко блестела, и волосочки росли все как ниточки, как нитки для шитья, только не такие, какими носки штопают, а какими мама вышивала красные цветы на покрывале, они лучше всех получились, и я, когда вошел в комнату, подумал, что кровать загорелась. А волосочки в локонах Алиситы все разные, потому что один блестит, другой нет, третий чуть-чуть, четвертый нисколечко, и если она шевельнется, то который раньше блестел, уже не блестит, а блестит другой, а рядышком блестит то больше, то меньше и все время меняется. Халат весь в складочках, как у учительницы, и коротенький: Алисита садится, и видно прививку. Они с Гонсалес вечно рисуют ромашки и говорят про женихов, а после зачеркивают лепесток, потом еще один и еще и говорят «любит сильно, чуть-чуть, нисколечко». Я хочу быть женихом Алиситы, ее волосами лучше всего играть в «любит не любит», возьму локон и стану считать у Алиситы волосы, а волосы-то возле головы, где все мысли и секреты, у них с этой Гонсалес полно секретов, то и дело переглядываются между собой и сразу смеются, потому что угадывают мысли: из какого класса жених, из третьего, как я, из четвертого или из пятого. Эктор третий год учится в колледже и живет в пансионе с отцом, в Буэнос-Айресе. Когда я решил задачу, я быстрее всех решаю, потому что лучший в классе, то принялся разглядывать Алиситу, у нее локон выбился из-под ленты, и смотрел, как один волосочек блестит, другой нет, третий не очень, «сильно, чуть-чуть, нисколечко». Тут она шевельнула головой и все блесточки поменялись, и я дальше не мог смотреть. Это я потом подумал: надо было что-нибудь сказать, чтобы она не двигалась, сказать, что рисую ее или еще чего, но я не догадался. Гонсалес смотрит на меня с открытым ртом и ничего не говорит. А Алисита разговаривает, и над всеми смеется, и рассказывает про старшую двоюродную сестру, которая учится в школе Линкольна и делает монашкам разные пакости, по ночам она встает с другими девочками и идет босиком в уборную читать книжки про любовь, а еще они пробираются на кухню и воруют печенье, только она не знает Тете, которая тоже учится у монашек в Линкольне. Тете почти что моя двоюродная сестра. Алисита не боится вставать ночью и хочет, чтобы ее отдали в Линкольн. Хорошо, что Тете приедет в Вальехос, мы будем играть после обеда, а то мне скучно, когда мама спит в сиесту. Вот если бы пришла Алисита, но она не приходит, потому что ее мать дружит с матерью Луисито Кастро и Алиситу водят играть к Луисито, я однажды видел, как он маленького бьет, это нечестно, он высокий и старше меня, в четвертом учится, ему десять лет, а мне девять, только он балда, разговаривает, а у самого каша во рту. Мама говорит, что лицо у него тупое, как у матери, и разговаривает он хуже трехлетнего. Алисита однажды сказала, что Луисито ее спросил, хочет ли она быть его невестой, вот идиот, с его-то ослиной мордой! Как он маленького мальчика ногами бил, меня он однажды заметил в кино, когда я подошел угостить Алиситу карамельками, и уставился на меня, а ботинки у него такие с толстой подошвой, «ты не бойся и врежь ему хорошенько» – сказал папа, откуда он узнал? я ведь одной маме сказал, надо хорошенько врезать, когда Луисито отвернется, врезать прямо в живот, а дверь оставить открытой, чтобы убежать, а вдруг он меня снова после английского встретит? Алиситу учительница любит больше других девочек, больше всех, учительница ведь ходит к ним домой и дружит с ее тетей, тетя белая, красивая и не красится, а лицо, как будто она в церковь собралась, и худое, мама говорит, что здоровье у нее слабое, чуть что – сразу болеет, а у меня нет тети-учительницы. Учительница однажды спросила Алиситу, как тетино здоровье, тетя тогда аиста ждала; каждый день подходила к парте Алиситы проверить домашнее задание и спрашивала про здоровье тети, ведь если она будет болеть, когда появится ребеночек, то не сможет давать ему грудь, тетя худая и совсем без груди, из-за этого, наверное. А однажды Алисита пришла вся довольная и сказала, что у тети мальчик и чувствует она себя хорошо, так что она, наверное, дала ему грудь; тетя женилась на одном дяде из банка, с красивым лицом, он всегда ходит в хорошем костюме – папа такой не носит, в белой рубашке и галстуке с маленьким узелочком, как в каталоге «Гэт и Чавес», он хороший и, похоже, никогда не сердится, а работает в Национальном банке, где мраморный пол, который натирает мать Фелисы, такой большой, что можно танцевать, и окошки там с позолоченными стойками, а за ними сидит и занимается счетами дяденька, который женился на тете Алиситы, с лицом как в кино. И новорожденный ребеночек, когда научится говорить, поцелует его и скажет «я очень люблю тебя, папа», а вдруг он поцарапает малыша бородой? Ни капельки не поцарапает, он ведь всегда бреется и сидит в окошке, а кругом все блестит: золотые стойки, и мраморный пол, и лицо выбритое. У папы борода царапается, потому что он нервничает из-за бочек, которые стоят на складе грязные, с фиолетовыми подтеками от вина, а сам он вечно ходит в пончо мертвого дяди Перико… Пончо коричневое, как земля, если подует сильный ветер, дюны передвигаются и надо затыкать бочки, а то я из них вынимаю пробки и заглядываю внутрь. Я взял и нарисовал дяденьку, который женился на тете Алиситы, он получился точь-в-точь, я ему оба глаза почти одинаковые сделал, большие, открытые и с ресницами, нос маленький и рот маленький, с тонкими усиками, а волосы спереди горкой и без пробора, как у Роберта Тейлора, если бы дядя Алиситы был артистом, он постарался бы жениться на Луизе Райнер в «Великом Зигфельде», и она не умерла бы от болезни, а то она лежит при смерти и звонит по телефону бывшему мужу Зигфельду, который ее бросил и ушел к другой, и говорит ему, что здорова, чтобы не расстраивать Зигфельда, и это только половина фильма, но она больше не появляется, потому что сразу умирает, а лучше бы в этот момент позвонили и Луиза Райнер пошла открывать, а это кто-то ошибся дверью, это дядя Алиситы, но Луиза Райнер очень устала, пока вставала и говорила по телефону, и она падает в обморок у самых дверей, а он входит, поднимает ее и тут же зовет посыльного, потому что дело происходит в роскошном отеле, а посыльный – это мальчик без отца, и отчим его бьет. И он посылает мальчика в аптеку за лекарствами, а сам пока укладывает Луизу Райнер на диван и зажигает камин, укрывает ее индейским кильянго, только из белого горностая, чтобы Луиза Райнер согрелась, а то она замерзла, и тут понимает, что она вот-вот умрет. И все это с помощью мальчика-посыльного, который возвращается с кучей лекарств. А в «Великом Зигфельде» она умирает по-настоящему в середине фильма и больше не выходит, мне эта артистка нравится, а после появляется Мирна Лой, которую я не очень люблю, она высокая и никогда не умирает ни в одном кино, я больше люблю Луизу Райнер, которая всегда играет хороших и все ее обижают, и иногда она умирает, но когда умирают в конце, это красиво, а если в середине, то уже больше не появляются. И хорошо бы дальше в фильме был дядя, который женился на тете Алиситы, а маленький посыльный помогал бы ему, и они станут ухаживать за Луизой Райнер, а маленький посыльный пойдет на кухню отеля и стащит равиоли, куропатку и несколько ломтей рулета, нет, лучше огромный торт с начинкой из мороженого и глазированными фруктами, и принесет в номер, и она сперва говорит, что не хочет есть, но дядя Алиситы начинает рассказывать, как они будут лепить больших кукол из снега, который падает за окном, и кататься на санях после обеда, а маленькому посыльному делается грустно, потому что его не зовут, но по крайней мере во время рассказа Луиза Райнер съедает несколько равиолей, немного куропатки и большой кусок торта, ведь ей никто никогда не приносил никакой еды. Дядя Алиситы замечает пианино и садится играть, маленький посыльный отбивает чечетку, а Луиза Райнер принимается петь, как в начале фильма, дядя слушает, открыв рот, и переглядывается с мальчиком, который съедает немножко торта, но его за это не ругают. И каждый день после банка дядя Алиситы приходит ухаживать за Луизой Райнер, а маленький посыльный рассказывает ему, ела она сегодня или нет, ведь теперь у нее в номере много всякой еды. А однажды дядя целует ее в губы и говорит, что любит ее, а я из кухни отеля бросаю монетку проходящему по улице шарманщику, чтобы он сыграл, и Луиза Райнер потихоньку встает и понимает, что выздоравливает, и они идут танцевать. Она довольна и думает, что теперь они будут гулять вместе и поженятся, но дяде грустно. Входит маленький посыльный, видит, как они танцуют, и думает, что они поженятся и возьмут его жить с собой. И он подбегает и обнимает и крепко целует дядю в щеку, а у дяди красивое лицо доброго человека, который чисто выбрит и гладко причесан с бриолином, и говорит ему: «я больше не вернусь к отчиму!», и поворачивается сказать Луизе Райнер, что они будут жить в домике в заснеженном лесу, и замечает в глазах Луизы Райнер слезы: оказывается, дядя Алиситы ушел и уже не вернется, потому что теперь у тети Алиситы ребеночек и дядя больше не сможет ходить к Луизе Райнер после банка, ведь он женатый. И здесь бы кино кончилось, и не знаю даже, умирает Луиза Райнер или нет, но это не важно, потому что, если умереть в конце, все равно в этом кино тебя уже не покажут, а маленький посыльный плачет каждую ночь, тихонько, чтобы нервный отчим не проснулся и не накричал на него. Учительница отвесила Чавес такую сильную оплеуху, какой я в жизни не видел, бедная Чавес, она хорошая и самая маленькая, в строю стоит после меня, а живет на земляной улице, зато я лучше всех рисую, Алисита тоже, но хуже меня, и я лучший ученик в классе, а только потом она. В прошлом году у меня вместо музыки был катехизис, надо было ходить к монашкам и все такое. А завтра день рождения у Гонсалес и придет Паки, она большая, в пятом, «без синяков и шишек не вырастешь мужчиной», говорит папа, он хочет купить мне большой велосипед, а я упаду, вот Паки не падает, потому что она большая и учится в пятом, и вообще она хорошая, почти красивая, только лицо худое. А у Алиситы лицо толстое, красивое, и зубы красивые, только по бокам длинные, как у собак, и от смеха глаза как у японки или китайки делаются. Я сестру Клару больше всех люблю, она молоденькая, мама ее ни разу не видела и не верит, что она такая красивая была, совсем как святая Тересита в книге для молитв. Она с первого дня катехизиса смотрела на меня ласково, а потом, когда увидела, что я все молитвы, и заповеди, и всё-всё выучиваю, вообще меня полюбила и назвала «служкой», это она хотела из меня священника сделать, чтобы служил в церкви. Священника мы видели мало, а серьезная сестра Мерседес пришла, только когда мы первую книжку с молитвами кончили; я каждый день ходил к сестрам на катехизис, и мне больше не хотелось смотреть изнутри их колледж, где одни девочки. Шторы там без морщинок и черные, как платья у монашек, все из одной черной ткани. С сестрой Кларой я не боялся, в первой книжке были заповеди и про младенца Иисуса с волхвами, но во второй книге сразу пошло про конец света. Конец света начинается с грозы. Он может в любую ночь наступить. И надо молиться перед сном, чтобы быть готовым. И вообще надо молиться, даже когда не конец света, а то наутро проснешься, а мама или папа мертвые, они могут умереть во сне. Конец света начинается с грозы, пока все спят, и гром гремит тихонько. И молния сверкает, но все окна закрыты, и ее никто не видит. Потом падают капли дождя. И еще немного грома, как в грозу, но не больше. Но вот уже все бушует по-настоящему, и мама просыпается поставить заслонки в канавках, чтобы не затопило грядки, и смотрит на небо, а там молнии, сразу много, вдруг делается светло, как днем, и все во дворе видно, даже кур в дальнем курятнике, они все стоят как каменные и смотрят. А гром потихоньку становится сильнее и сильнее, и тут словно стреляют из пушки, и уже ничего нельзя поделать: сверкает длинная молния, сплошь из электричества, и ударяет в середину площади, и земля раскалывается, как уголек. А один мальчик спросил сестру Мерседес, не погаснет ли пожар от дождя, а она ответила, что «будет только хуже», потому что «дождь прольется огненными каплями», тогда я даже не знаю, куда нам деваться, ведь дома загорятся, как бутерброды, сверху от дождя, а снизу от горящей земли, и всему придет конец. А Гонсалес спросила, можно ли будет людям спрятаться в церкви и в колледже у сестер, а сестра Мерседес сказала, что нельзя, что «все будет закрыто на ключ и на засов, ибо святой отец и сестры первыми предстанут перед Господом на Страшном суде». Значит, они первые и попадут под огненный дождь, и капли станут дырявить черное платье монашек и черную сутану священника и до того их продырявят, что через дырки будут видны всякие гадости: и виноградинки, и спутанные трубочки, и зеленая чашка вверх ногами – в органах пищеварения и размножения. Только грешно так думать про монашек и священника, ведь Бог их любит, над ними, наверное, прольется другой дождь, из черных капель кипящей смолы, чтобы дырявить и сразу затыкать все черным, как когда улицы мостят. Сестру Клару жалко, красивая она, лицо у нее зеленое, но доброе, как у Оливии де Хэвилленд, я ей сказал, что она хорошая, как святая Тересита, и не пугала меня концом света. На ночь нельзя много есть, а то плохие сны приснятся, и мама не дает мне больше на ночь яичницу, даже яйца всмятку не дает. Не могу заснуть, а то страшные сны будут, мама с папой гасят свет, значит, уже всю газету прочитали, я иногда слышу, как мама папе вслух читает, ведь папа у нас балованный, про Тобрук, и про Роммеля, и про Пантеллерию, надоели ужасно. Па-кита грозы не боится. Она приходит каждую субботу в сиесту, играет со мной и с моим соседом по парте. В джунгли – лучше всего. Жаль, нет теперь грушевых деревьев, там самые хорошие джунгли были, их рано утром срубили, я, когда встал, уже знал, что деревья срубили почти под корень, только пенечки остались и больше ничего, надо было обходить вокруг всего склада, чтобы не идти через двор и их не видеть. Я не пошел смотреть на пенечки, но дереву, наверное, очень больно, когда его рубят топором, и раз оно такое светленькое внутри, то должно быть помягче, пап, а мягкое дерево можно жевать? «нет, нельзя», пап, а деревья что-нибудь чувствуют? «нет, не чувствуют», но склад пришлось расширять, и папа не хотел, чтобы рубили деревья, и я тоже. Изо всех сил постараюсь больше про это не думать. А папа тоже не пошел смотреть на срубленные деревья, обошел вокруг склада, чтобы не видеть, и я спросил, не плакал ли он, потому что глаза у него были красные, а он сказал, что мужчины не плачут и что это от сна. Но я видел его, когда он только встал, и глаза у него были не такие, зато волосы разлохматились и борода выросла колючая. Мама сделала как я, закрыла глаза руками, и теперь джунгли у нас на складе, где бочки стоят в ряд, а толстая доска перекинута с одного рада на другой, это река Амазонка. Крокодилы спрятались под досками, девочка должна перейти на тот берег и падает с доски, летит прямо в реку. Она должна убежать от крокодилов, а то они ее проглотят своей большущей пастью. И если ее поймают, то приходят хорошие, которые должны отнять девочку у крокодилов, но если ее успели съесть, тогда игра кончается и надо сразу меняться, и девочка превращается в крокодила, а крокодил, который ее поймал, отпускает ее и бежит к хорошим, потому что девочка уже нехорошая и может его съесть, а я закричал: «давайте другую игру, чтобы девочка не была крокодилом», но она стала крокодилом, и у них такая большая пасть, что они могут проглотить человека целиком, они страшнее львов, только еще страшнее хищные растения со дна моря. Я думал, Алисита хорошая, но она все подмигивает своей матери или этой Гонсалес, «давайте играть в другое» – кричу я Паки, а она становится крокодилом, Алисита вдруг начинает вредничать, и не показывает свой рисунок, и не отвечает, когда я с ней говорю, и врет мне, подмигивая, а глаза у нее все время красивые, как у китайки, и смеются, и зубы у Алиситы красивые, только по бокам длинные, как у собак… а может, они и не собачьи вовсе… они уже наполовину крокодильи, и ноги в носочках гладенькие… а вдруг я сейчас до нее дотронусь, и окажется, что кожа совсем даже не гладенькая, а это настоящая зубчатая корка, как у крокодилов на хребте, липкая и такая твердая, что нож не втыкается, и все, кто падает в воду, из последних сил стараются воткнуть нож ему в хребет, но не могут, и тогда крокодил, изловчившись, их съедает. Только когда перевернешь крокодила вверх ногами, можно увидеть мягкий живот, светлый такой, желтый, вот туда нож втыкается легко. Но не буду больше про это думать, а то нехорошо. Я знаю одно стихотворение по-английски. А учительница не знает песню Джона Пейна из «Уик-энда в Гаване», я хотел ее по-английски выучить. Рита Хейворт в «Крови и песке» поет по-испански, и папе понравилось, кино тогда показывали в пользу испанского землячества: испанец Фернандес пришел к нам продавать билеты, и папа себе тоже купил. Папе не понравится, ой как страшно, нет, не понравится, а ему очень-очень понравилось! такой довольный вышел, что сходил, «я теперь всегда с вами в кино ходить буду», он, пока в зале сидел, про все свои складские счета забыл, и мы шли из кино пешком, а папа говорил, что Рита Хейворт нравится ему больше всех других артисток, и мне она больше всех других начинает нравиться, папе понравилось, как она «торо, торо» делала Тайрону Пауэру, он на коленях стоял, как дурачок, а она, вся в прозрачной одежде, даже корсет видно, идет к нему, чтобы поиграть в корриду, это она смеялась над ним, а в конце она его бросает. Иногда у нее злое лицо бывает, она красивая артистка, но предательница. Пап, а какие места тебе еще понравились? а какая артистка нравится больше? Рита Хейворт? и так мы весь ужин проговорим про кино, это все равно что снова его посмотреть? а еще лучше пойти в кафе «Ла Уньон» и сидеть там за стаканчиком пива с бутербродами, и если мимо пройдут Алисита с матерью, они тогда увидят папу и какая у него белая рубашка и темно-синий костюм, а то он никогда его не носит, и лицо красивое без бороды, и волосы набриолиненные. И я уже хотел сказать, что надо пойти в кафе, но на углу кино стояли рабочие со склада, и я стал тянуть папу за рукав, но он пошел к ним и давай говорить, чтобы они пошли на фильм и что по радио передают чемпионат боксеров, только и было слышно «чемпионат, чемпионат», и я сказал маме, что надо пойти в кафе, а она посмотрела на меня, чтобы я замолчал, а то придется всех приглашать и платить за них, и я хотел сказать то же самое папе, чтобы другие не слышали, но он позвал их к нам домой, еда, говорит, найдется, есть копченая колбаса и немного вина, и можно послушать бокс, только про этот свой бокс и говорили, а эти дураки из-за бокса не пошли вечером на «Кровь и песок», до чего бы здорово было все-таки пойти с папой в кафе и взять бутербродов из сдобного хлеба, они самые дорогие. А в кино он потом больше не ходил, говорит, что без толку, все равно, говорит, ничего не увижу, потому что перед глазами будут стоять складские счета с долговыми расписками и просроченными векселями. Но «Кровь и песок» он посмотрел. А нашей учительнице из первого класса «Кровь и песок» понравился? – так хотелось пойти и угостить ее карамельками, но мама не разрешила. Учительница на самых последних местах сидела с кривоносым мужем. В первый день занятий я опоздал в школу, потому что до последней минуты боялся, что захочу какать, а у нашей учительницы из первого класса был халат с широким тугим поясом, как в «Унесенных ветром», высокие каблуки, чтобы ходить на цыпочках, кудряшки и лицо красивое, как у балерин, танцующих в ряд, а не предательское, как у Риты Хейворт: папа говорит, что она из всех самая красивая. Напишу большую букву «Р», от слова Рита, и большую букву «X», а сбоку повыше нарисую гребень и кастаньеты. Только в «Крови и песке» она предает хорошего парня. Не буду рисовать Р. X. большими буквами. А занятия уже начались, и тут: «мальчик, иди к доске», издалека доска казалась черная, гладенькая, а вблизи была сплошь щербатая. Учительница своей рукой водила мою, и на доске остались нарисованные палочки, потом отпустила мою руку, а у самой на руке было такое огромное кольцо, и я увидал зубы учительницы, потому что она улыбнулась, и нарисовала на доске еще один ряд палочек. Мама никогда не носит высокие каблуки, как у нее, а я не оборачивался и не шумел с ребятами, всегда надо смотреть на учительницу, у нее глаза накрашенные, брови ниточкой, черные кудряшки на лбу, в кудряшках гребень с камушками, и столько складок на халате, и каблуки высокие, чтобы ходить на цыпочках, и все блестит, серьги и кольцо блестят, как золотые, в гребне блестят камушки, и пальцы на ногах блестят лаком, точно варенье из слив, так бы и съел. А в кино я всегда с ней издали здороваюсь, и она мне чуточку улыбается, а мама никогда не хочет подойти, чтобы постоять и поболтать немного с учительницей из первого класса. А я остановился поболтать возле дома Рауля Гарсии во второй раз, в первый раз я шел по стене за складом, смотрю, а на той стороне Рауль Гарсия дрова рубит во дворе, он меня увидел, и мы стали разговаривать, я его спросил, может, он из Буэнос-Айреса, а сам сразу сказал, что был в Буэнос-Айресе и ходил там в театр, а еще очень хотелось спросить, любит он эту Мильян или нет. Мильян ходит в трауре и глаза закатывает, как мертвая, и Рауль Гарсия всегда с ней, он же не работает, и матери у него нет, их два брата, живут с отцом и сами себе стирают, а старик готовит, и ни один не работает. Мы, когда с мамой в кино идем, всегда видим в дверях старика, или Рауля Гарсию, или брата. Мама говорит, что он целый час расчесывает перед зеркалом свои кудряшки, волосы у него длиннее всех в Вальехосе, когда они только приехали, все смеялись, я думал, он из какого-нибудь цирка; брат худой, с зеленым лицом, как у сестры Клары, отец с выпученными глазами, а Рауль Гарсия, когда танцует в клубе со своей Мильян, закрывает глаза, а лицо довольное, как будто спит и ему снится, что он танцует не знаю где, где ему очень нравится, при дворе Марии Антуанетты с Нормой Ширер в самом высоченном парике. Есть парни, которые погуляют с девушкой и бросают, а бывает, что не бросают и женятся, или гуляют с распутными учительницами, которые шляются с торговыми агентами, но Мильян не такая. Только ноги у нее толстые, и, когда танцует, она вся вперед валится, точно в обмороке, и я хотел спросить Рауля Гарсию, когда стоял на стене, просто он ее любит или думает жениться, не хочу, чтобы он женился, он ведь красивее ее, но он тогда рубил дрова без рубашки, и было видно, какие у него руки и грудь сильные, боксерские, как у злых гангстеров, и очень хотелось проколоть ему твердые мускулы на руке швейной иголкой, или толстой булавкой, или спиц