Манфред Грегор - Мост
Они ему этого не говорили. Шестнадцатилетние бывают бесцеремонными, грубыми, беспощадными. Многие зубрилы чувствовали это на себе. Но к нему, к Зиги, ребята относились очень снисходительно. А он думал: «Это потому, что я трус, они снисходительны из жалости».
Он знал, что существует одно-единственное место на земле, где он становится героем: его комната. Стоило только добраться до книжной полки, вынуть книгу, прочесть две-три страницы…
Книги у него были самые разнообразные, но одно их роднило — необыкновенные герои. Итак, сегодня Зиги Бернгард на крыльях своей фантазии перенесся на борт китобойного судна. Он капитан и один усмирил бунт команды, помиловав главарей, хотя все они заслуживали виселицы. А вот он мчится на горячем арабском скакуне по пустыне, выигрывает множество сражений и прощает поверженных врагов. Но в последнее время Зиги не только восстанавливает справедливость в борьбе с разбойниками и жестокими врагами, еще отчаяннее сражается он за то, чтобы спасти от смерти и позора прекрасных дам. И эти дамы почему-то всегда удивительно похожи на маленькую Ингрид из пятого класса.
Однажды у Зиги Бернгарда была возможность стать героем. Это случилось накануне праздника тела господня в 1943 году.
— Мам! Завтра у нас военная подготовка. Военная игра, понимаешь? — сказал Зиги накануне. Но мать не понимала, точнее — не хотела понимать.
— Мы пойдем завтра с церковной процессией, мальчик! — сказала она, и ни слова больше. Зиги испугался:
— Но, мама, что же тогда все скажут?
— Кто это все? — Мать была непреклонна.
— Ну, все ребята из класса!
— В один прекрасный день тебе придется начать жить своим умом, без оглядки на одноклассников. Придет день, когда и меня не станет, Зиги! Важно, что делаешь ты сам, а не то, что делают другие!
Наутро Зиги пошел с процессией, и ему было очень стыдно. Они шли по главной улице маленького города, когда все это случилось. С громкой песней навстречу им маршировали двести мальчишек в коротких штанах и рубашках военного образца. Впереди вожак — приземистый крепкий парень лет восемнадцати. Песня юнцов заглушила молитву, которую пели верующие. Встретились два мира: Вера и Смирение, с одной стороны, Гордыня и Высокомерие — с другой.
Столкнутся ли они?
Вожак колонны был уже в десяти шагах от процессии. Все предчувствовали — сейчас что-то произойдет. Юнцы шли прямо на процессию верующих, топая, горланя, готовые издеваться над всем и вся. Вожак колонны двигался нарочито медленно, священник с дароносицей приближался.
Все произошло молниеносно. Вожак сделал еще четыре-пять шагов навстречу священнику. От процессии отделился пожилой человек в старомодном черном сюртуке, спокойно подошел к вожаку и намеренно неторопливо ударил его по щеке. Дважды, по правой и по левой. Молча вернулся к молящимся, и процессия двинулась дальше.
Вожак побледнел, схватился за щеку, остановился. Остановились и двести мальчишек, хотя команды не было. Они продолжали петь:
— Пусть трухлявый мир трепещет перед нами. Нас ничто не остановит. Мы пойдем дальше, хотя бы весь мир лежал в руинах, ибо сегодня нам принадлежит Германия, а завтра — весь мир.
Но дальше не двигались.
Теперь вожак стал красным, как пион. Он с ненавистью взглянул на процессию, круто повернулся и рявкнул срывающимся голосом:
— Отставить! — И повернул обратно, туда, откуда пришел. Двести юнцов поплелись за ним, не в ногу, от воинственного настроения не осталось и следа. Некоторые из ребят хихикали.
А процессия двигалась дальше, от алтаря к алтарю, без всяких препятствий и возносила хвалу господу. Зиги больше не стыдился. Он шел рядом с героем. Он и сам был герой, потому что оказался здесь, а не там. В этот день Зиги понял, что и под черным сюртуком может биться мужественное сердце.
Шольтен в этот праздничный день удил рыбу. Все остались в городе, значит меньше шансов попасться. Остальные пятеро купались. На следующий день они с удрученным видом рассказывали учителю закона божьего, что были заняты военной подготовкой.
— Очень жаль, но ничего не поделаешь…
Преподавателю военного дела они днем позже объясняли, что не могли участвовать в военной подготовке, так как родители заставили их пойти с церковной процессией.
— Жаль, конечно, но ничего, не поделаешь…
Не в первый раз прибегали они к обману, чтобы погулять в такой прекрасный денек, и все сходило им с рук. Правда, на этот раз штандартенфюрер Форст, вернувшись домой, избил своего сына. По губам, по щекам, по затылку…
— Это тебе от комитета национал-социалистской партии, — сказал он зло.
А Зиги Бернгард мог присоединить к своим книжным героям еще одного. Он вспоминал о подвиге, о том, как слуга божий победил воина. Он не забыл этой сцены и понимал уже, что не сама по себе пощечина решила исход дела, а вся обстановка столкновения. Как бы хотелось Зиги Бернгарду, чтобы и его отец оказался таким же, как этот человек в черном сюртуке! Но отец Зиги не был героем. Он погиб в шахте, там, где работал. Тогда мать Зиги перебралась с трехлетним сыном в этот городок.
Она воспитывала его, как умела.
Зиги знал свою мать. Она была стойкой, выдержанной, мужественной. Потому он и был так потрясен в тот вечер, когда нужно было идти в казарму. Куда девалась вся ее выдержка?
— Не ходи, мой мальчик, — рыдала она. — Останься со мной! Это безумие не может длиться вечно! Я спрячу тебя, умоляю, останься!
Но он упрямо твердил одно:
— Мама, ведь все идут!
Да, теперь это был уже не маленький мальчик, выпрашивающий что-то у матери. Теперь у него было оружие против нее — пример остальных. И она почувствовала, что перед ней не ребенок. Зиги стал другим.
И она пошла в комнату укладывать его вещи. Когда Зиги Бернгард впервые увидел гранату, он у прямо стиснул зубы, неуверенно взял ее в руку, дернул за проволочку, швырнул и стал торопливо считать и никак не мог дождаться, когда же граната, наконец, взорвется.
Только бы подальше она отлетела, только бы подальше. Он весь съежился в ожидании взрыва. Но взрыва не последовало. Зиги недостаточно сильно дернул проволочку, и граната не разорвалась. Она взорвалась после второго броска, и все похлопывали его по плечу и говорили:
— Видишь, малыш, все идет как надо. Только спокойнее!
Да, он не отставал от других. Карабкался через стенку, бегал по огромному полю, ползал по грязи, старался даже отличаться, этот малыш Зиги. Да, он не отставал от других.
Плотно стиснув зубы, сносил все до той самой минуты, когда понял, что унтер Шлопке, назначенный самим генералом, больше не вернется.
Тогда-то и рухнула воздвигнутая с таким трудом стена товарищеской солидарности, ее размыли потоки слез. Зиги слышал где-то вдали орудийные выстрелы, и в душе у него был только страх. Но вместо обычного сочувствия он натолкнулся на презрение.
Тогда в нем закипела ярость. Он перестал плакать. О! Зиги еще покажет им, что он за парень, он еще покажет… Стоило ему успокоиться, как все опять стали ласковы с ним.
Но все равно он им покажет. У него появился аппетит, и он принялся уплетать колбасу. И вдруг самолеты. Он испугался до смерти. Он видел, что все попадали на землю. И тут перед его глазами разверзлась пропасть.
«Ложись скорее, идиот! — твердил ему рассудок. — Скорей ложись!»
Но Зиги не внял голосу рассудка. Перед глазами стояли все та же пропасть и рыцарь Курциус.
— Он был герой, — услышал он свой голос, — герой… герой…
Итак, после налета «лайтнингов» не оказалось Зиги Бернгарда. Но он не исчез, просто его не было видно, потому что он не стоял, как остальные, а лежал вниз лицом, распластавшись на камнях мостовой.
Шольтен первым подошел к нему:
— Ну, вставай, зайчишка! Злые-презлые самолетики уже улетели. — Он дурачился, словно говорил с трехлетним ребенком.
Но Бернгард не шелохнулся. Шольтен легонько толкнул его в бок.
— Что же ты, не слышишь, мой дорогой, они улетели, можешь снова приниматься за еду!
Бернгард не шевелился, а Шольтен продолжал дурачиться. И только Хорбер, разбитной весельчак Хорбер, что-то заметил. Вернее, что-то почувствовал.
Он кинулся к Зиги, схватил его за плечи, повернул к себе. Ни кровинки на мундире. Но глаза — неподвижные, широко раскрытые.
— Бернгард, дружище, малыш! Скажи хоть что-нибудь, пошевелись, ну, сделай хоть что-нибудь, Бернгард!
Хорбер кричал, орал на Зиги, затем застонал и разрыдался.
Бернгард лежал тут же рядом. Казалось, он совершенно невредим. Губы полуоткрыты и слегка искривлены, словно он хотел что-то сказать. На правом виске темнели маленькое пятнышко и две капельки крови.
Сразу этого нельзя было заметить.
При падении каска соскользнула и прикрыла ранку.
VIII— К чертовой матери! — выругался Шольтен и начал мерить мост, десять шагов туда, десять обратно, все в одном и том же темпе; потом остановился и с горечью повторил: — К чертовой матери!
