Леонид Бородин - Третья правда
— Воды! — хрипел он. — Вон за тем кустом родничок…
Длинный парень заметался.
— Руки вверх! — завизжал Селиванов через минуту: уже на ногах, и бойко на взводе. — Вверх руки, г…о коровье, не то разнесу по перышку!
Ну зачем ему это надо было? Ведь пять шагов назад и не помышлял ни о чем таком. Само пришло! В ногах — страх козлиный, душа рвется почудачить…
Парню перекосило рот, но руки поднял, хоть и не высоко, а длиннее стал будто вдвое. Зубы оскалены, в глазах — не приведи Господь!
«Может, шлепнуть и дело с концом?» — была мыслишка. Но здесь найдут его, дело заведется — не обойдется! Да и любопытство разъедало Селиванова на счет всего этого. Кому он нужен и зачем?
— Тебе чего приказано было? Чтоб меня привести! А за глотку хватать было велено али нет?
Парень стоял и зло сопел, — явно искал выход. И такая решимость была в его, как ночь, черных зенках, что Селиванов понял — либо шлепнуть надо, либо сворачивать дело.
— Мы тоже не пальцами деланы! — сказал он хвастливо и почувствовал себя удовлетворен-ным. — Я и сам понимаю, что ежели кому во мне нужда есть, стало быть, идти надо! А куда идти, это браток, сообразить не хитро! Тетка Светличная единственно одна живет в том конце, да подход к ей с этого рябинника самый скрытный.
Дальше хоть и говорил тем же голосом, но в коленках маяту чувствовал изрядную.
— Ты того, рога-то из глаз убери! Пошутковал я! Да за пушку не хватайся, не понадобится!
Он опустил ружье, парень опустил руки.
— Пошли, что ли…
И снова Селиванов превратился в жалкого мужичишку, да и почувствовал себя таким. Это преображение потушило, или почти потушило, ярость длинного. Он, видимо, еще не совсем пришел в себя, но прошипел:
— Я б тебе пошутковал…
— А кому приятно, если его за глотку хватают! — совсем жалостливо простонал Селиванов, закидывая ружье за плечо.
— Ладно, иди!
Селиванов вытер пот со лба. Машинально то же сделал его противник;
— Ишь ты какой! — зло и удивленно сказал парень. — Смотреть не на что, а подловил меня!
Рыжий кобель тетки Светличной начал заливаться, когда они еще и до огорода не дошли. Селивановские собаки заметались вокруг изгороди. Когда же они подошли к крыльцу, конура оказалась пуста. Тетка перевязала кобеля за сарай. Больно лютый у нее пес был, испугалась, что гостей покусать может. Сама встретила их в прихожей и, увидав Селиванова, всплеснула руками в притворном удивлении.
— Андриян Никанорыч никак!
— Ага. Свататься пришел, — ехидно ответил Селиванов, снимая фуражку и вытирая ноги.
— Да я б с радостью! — запричитала Светличная. — Кто за вас не пошел бы! Охотник вы отменный! Уж как бы я вас обхаживала да голубила! Да куда уж мне, горемычной!
И так она все это пропела, что у Селиванова вдруг мысль промеж бровей проскочила: а может, и взаправду посвататься! Но легкий толчок в плечо быстро привел его в себя, и еще раз шаркнув ногами, он прошел в комнату.
На кровати, закрытый по горло стеганым одеялом, лежал тот, второй. В ногах у него сидела девушка лет девятнадцати, вся такая беленькая, светленькая, с косой до пояса. Запнулся на ней взглядом Селиванов, потому что не ожидал увидеть такое диво недеревенское, а приглядевшись, догадался, что дочка она того, что лежал в кровати и был больной, потому как жаром горели его щеки и лоб, а глаза нездорово блестели…
— Садитесь, Андриан Никанорыч, стул возьмите и садитесь ближе!
Больной проговорил это тихим голосом с хрипотцой. По манере Селиванов с ходу определил, что перед ним «бывший». И уж офицер — точно! Он взял от окна стул, сел, ружье меж колен поставил, фуражку на ствол накинул.
Тот, что привел его, стоял в проходе, облокотившись на косяк, и голосу не подавал. Подчиненный, стало быть. Тетка осталась в прихожей.
— Николаем Александровичем меня зовут…
Селиванов культурно привстал.
— А это — дочка моя, Люда… Людмила…
Девушка смотрела на Селиванова спокойно и серьезно, и по ее взгляду он понял, что очень нужен им обоим.
— Не узнаешь меня? — вдруг спросил больной, глядя не на Селиванова, а на ружье.
Селиванов замялся.
— Еще у магазина… это… знакомым показались…
— Заметил, значит. Между прочим, твой отец… мне рассказывали тут… умер он?
Селиванов решил не трогать эту тему и дипломатично пробормотал:
— Царствие ему…
— А ружье это отец твой получил из моих рук!
Селиванов сначала прищурился, потом трусливо опустил глаза.
— Чего молчишь?
— Того, от кого мой папаня это ружье получил, я хорошо помню, хоть и молодой был, так что, извиняюсь, неувязочка…
Больной чуть приподнялся, дочь тотчас поправила ему одеяло, переложила подушку повыше.
— Подарил ружье твоему отцу полковник Бахметьев, а подал я… Подпоручик тогда я был…
Да, верно, вертелся около полковника офицерик, Селиванов припомнил. Значит, и вправду лицо знакомое…
— Тогда, значит, не ушли… — осторожно спросил он. Хотя откуда было знать офицерику, что Селиванов знал про красных, что они с отцом и навели красных на них!
— Ушли. С боем, но ушли. Дочь…
Он посмотрел на девушку, она ответила ему, и в этом обмене взглядами было «что-то» про любовь отца и дочери. Селиванову же про то оставалось только догадываться, потому что некому было на всей земле подарить ему такой взгляд… И опять промелькнула беспутная мысль: не посвататься ли к Светличной? Что с того, что она старше, а дитё еще может быть… и, Бог даст, тоже девка, и может статься, доживет он до той поры, что и на него взглянет так же… Господи! И помереть можно!
— Дочка осталась у меня в Иркутске, год ей был всего…
И снова они смотрели друг на друга, и чуть-чуть повлажнели у обоих глаза.
— Вот и вернулся я… Чтобы на дочь свою поглядеть.
«То есть как это вернулся! — подумал Селиванов и оторопел даже. Откуда вернулся?! Оттуда, чтобы на дочь поглядеть? Тут надо ухо держать востро! Тут кое-чем попахивает, от чего ноздри могут наизнанку вывернуться!»
— Значит… на дочку посмотреть… — тоном дурачка переспросил Селиванов.
— Семен, Людочка, посидите на крылечке, а мы поговорим…
Просящая интонация относилась скорее к тому, долговязому. Девушка, еще раз поправив подушки, послушно поднялась, и тот охотно (эту охотность для себя подметил Селиванов) шагнул ей навстречу, и руку предложил по-барски, и похабной улыбкой расплавился весь. Но руку его она не приняла, прошла мимо, и это тоже подметил Селиванов, хотя вроде бы и не смотрел в их сторону. В прихожей, когда уже за ними хлопнула дверь, прикашлянула, напоминая о себе, Светличная, но офицер никак не обратил на то внимания, и это означало, что тетка была у него на полном доверии. Цена Светличной в глазах Селиванова подскочила втрое.
Офицер глядел ему в глаза. Не было в них настороженности или подозрительности, просто пытался рассмотреть человека, насколько вообще можно рассмотреть человека по его виду. Селиванов терпеть не мог, чтоб ему в глаза смотрели, потому что никогда ничьего взгляда не выдерживал, и знал, что не в его пользу такая слабость, но разве себя переделаешь!
— Что ты за человек, Селиванов? Совсем ведь тебя не знаю… Вот только Ульяна Федоровна хорошо говорила о тебе… Потому и рискую.
«Женюсь!» — твердо решил Селиванов.
— Власть-то новую признал? Я имею в виду — сердцем?
— Другой власти нету, — осторожно ответил Селиванов.
Офицер устало вздохнул.
— Вижу, хитер… Но выхода другого у меня нет, и буду я с тобой откровенным. Если выдашь меня, Бог тебе судья! Но если дочке скажешь о нашем разговоре…
По взгляду, вспыхнувшему на миг, понял Селиванов, что верно, из-за нее было все, что хочет он о себе рассказать.
— Болен я. Чахотка. Знаешь, что это такое?
— Неужто?! — ахнул Селиванов, по-новому всматриваясь в его лицо.
— До осени не дотянуть…
Селиванов хотел что-то возразить, потому что невозможно не возразить, слыша такое, но тот махнул рукой. Не хотел соболезнований и утешений.
— Когда узнал, страшно стало подохнуть на чужбине… Нашел людей, русских же, у которых в России дела. Уговорил послать. Не надеялся, что пройду. Мало кто проходил… Но вот, как видишь. В Сибирь поехал дочь искать, а сроки укоротились. Не до дела уже. Хочу последние дни провести с дочкой. А где? Вспомнил твоего отца. Вдруг, думаю, жив? Помог же нам однажды! Теперь вот ты… Можешь спрятать нас в лесу? Это не долго. Слово офицера. Дочь знает, что я оттуда, но не знает про болезнь, думает, простудился. — Помолчал. — Вот я, офицер бывший, дворянин, к тебе с просьбой обращаюсь, к мужику русскому, если ты еще русский… Дай мне умереть на воле. Отплатить тебе не смогу ничем, кроме хлопот лишних да риска…
Умел офицер говорить с мужиком. Растрогался Селиванов до нервности, даже сказать сразу ничего не смог, хотя непременно нужно было ответить. Но он лишь беспокойно заерзал на стуле, жесты непонятные руками изобразил, сам же преисполнился весь радостной готовностью услужить этому человеку, и даже думка не мелькнула более про то, что опасное это дело, если посмотреть по-всякому.
