Максим Гаспачо - Место для радуги

Я считал, что преступление ради любимой девушки — это геройский поступок. Мыслей о попадании в тюрьму я не допускал: я был искренне уверен в том, что такое преступление наказывается смертной казнью. И я был готов к ней, потому что считал, что если меня арестуют — лучше умереть, чем жить без Иры. Одним словом я жил в мире глубоких и очень темных иллюзий.

По возвращении в Питер, я продал ноутбук и встретился с Ириной в кафе. Попивая какой-то коктейль, я рассказал ей, на что мне пришлось пойти.

— Зачем ты это сделал? — спросила она.

— Потому что люблю тебя, — ответил я. — Ради тебя я готов на всё.

Такие слова я произносил впервые в жизни, для меня это очень многое значило. Все, что мне хотелось услышать в ответ — это всего несколько слов: «я тоже люблю тебя». Эти слова я мечтал услышать из её уст очень давно. Я готов был пойти за ними на край света и совершить любые безумные поступки. Но их не прозвучало. Она молча пила свой коктейль, думая о чем-то своем. Потом мы отправились искать жилье.

Несколько дней мы снимали жилье посуточно, пока не нашли приличную однокомнатную квартиру в спальном районе. Там Ирина, впервые за все время, подарила мне себя. Для меня это была сказочная ночь, никогда раньше я не испытывал такого блаженства, я был на седьмом небе. Мы лежали в постели, в наше окно светила луна, и мне хотелось, чтобы так было всегда.

— Ну вот, — сказала она, прижимаясь ко мне обнаженным телом, — жилье у нас есть. Теперь нам нужна машина.

— Будет и машина, — ответил я, замирая от счастья.

На следующий день меня арестовали. Ирина в это время была на учебе. Кроме Ирины, о случившемся знал мой отец. Позже я узнал, что именно он сообщил о моем преступлении в милицию. Мне было 16 лет.

Приговор

«— И знаешь, о чем эта книга?

— Нет.

— Она о побеге из тюрьмы.

— Может, её тоже поставить в раздел „образование“?»

Для меня было большим удивлением, что смертная казнь, на которую я так рассчитывал в случае ареста, давно отменена. Я понял, что придется сидеть в тюрьме и, скорее всего, очень долго. Я попал в новую, незнакомую для меня среду — очень далекую от голливудских фильмов и моих представлений о жизни. Цитируя какого-то писателя, можно сказать так: меня запихнули в крохотную камеру, уже заселённую примерно пятьюдесятью тысячами душ. Двадцать тысяч обитателей представляли блохи, ещё двадцать тысяч — клопы, а остальных я и по сей день не могу классифицировать.

Самым болезненным во всем этом было, конечно же, расставание с Ириной. С первого дня я начал писать ей письма. Меня не интересовало все, что происходило вокруг. Я знал, что когда-нибудь выйду на свободу и приеду к ней. Ни о чем другом я не думал. Я писал ей письмо за письмом — о том, что люблю её, переживаю за неё, хочу её увидеть или хотя бы получить весточку. Я просил написать в ответ хотя бы три строчки — что у неё все хорошо. Но ни на одно из своих писем я не получил ответа. Я всё отчетливее понимал, что ей на меня глубоко плевать. Это осознание перерастало в безумную боль.

Суд вынес приговор: 10 лет в исправительной колонии. Это был максимально допустимый срок для несовершеннолетних. Когда приговор зачитали, моя мать пошатнулась и схватилась за сердце. Отец вообще не приехал смотреть на это. Там, на суде, я увидел родителей Александра — пожилых и убитых горем людей. Но я не чувствовал их горя, потому что был мертв внутри. Тогда я ещё не понимал самой главной истины — что убивая Александра, я убиваю и себя, свою душу. Фактически мои родители также потеряли сына, как и Сашины. Теперь внутри меня жила только одна женщина — «Солнышко».

Я ждал суда не для того, чтобы услышать приговор. Мне было очевидно, что он будет суровым. Я ждал суда, чтобы увидеть Ирину. Она была главным свидетелем по этому делу. Не получив от неё ни одного письма, я все равно продолжал думать о ней и предвкушал, как прямо на суде, когда мне зачитают приговор, я выкрикну: «Ира, я тебя люблю», и меня уведут.

Свидетели шли на суд, чтобы давать показания, прокурор — чтобы обвинять, адвокат — чтобы защищать, а я шел на суд, чтобы увидеть мою возлюбленную и сказать ей эти слова. Но мои ожидания были разбиты и тут. Ира не пришла на суд. Женщина, которую я любил больше жизни и ради которой пошел на это зверское преступление, даже не пришла на вынесение приговора. Через каких-то третьих лиц, она передала судье письмо, что не может явиться по какой-то там надуманной причине…

10 лет. После суда, меня отправили в Питерскую колонию общего режима, но надолго я там не задержался. Тюремная система — как Прокрустово ложе. В ней никто не должен выделяться, все должны одинаково думать и одинаково говорить. Меня она невзлюбила с первых дней. Причиной было моё нежелание участвовать в хозяйственных работах.

Хозяйственные работы назывались «картошка» и проводились раз в неделю. Они проходили так: из отряда называли примерно двадцать человек, которых одевали в грязные робы и на сутки отправляли в подсобное помещение столовой — чистить картошку. Людей, как крыс, закрывали в этой заваленной картошкой подсобке, где нужно было провести сутки без личного времени и сна. Внутренний протест вызывало то, что из ста с лишним человек, которые находились в отряде, на картошку отправляли одних и тех же — кто не сумел затесаться в «блатную колоду». Мне было непонятно, почему я должен ходить на «картошку», когда больше половины отряда так называемых «блатных», «приблатненных», их «помощников» и «помощников их помощников» лежат на своих койках и плюют в потолок. Именно поэтому, когда в списке «добровольцев» на «картошку» зачитали мою фамилию, я пошел в отказ.

Чтобы заставить меня пойти на «картошку», сначала меня били братцы-заключенные, выполняющие функцию надзирателей за право получить условно-досрочное освобождение. Потом они отводили меня в дежурную часть и передавали в руки милиционеров, которые продолжали бить, но уже дубинками и кирзовыми сапогами. Пока меня били, за место меня на «картошку» отправляли кого-нибудь другого — более сговорчивого или просто более трусливого. Таким образом, я отстаивал свои убеждения ценой страданий. Под вечер меня, сильно помятого, возвращали в отряд. До следующей картошки можно было дышать свободно. Это продолжалось до тех пор, пока меня не довели до попытки суицида. В знак протеста против «картошки» и побоев, я проткнул себе живот железкой «заточкой», и меня закрыли на 15 суток в штрафной изолятор. Там я ещё немного претерпел, но после этого случая — с «картошкой» от меня отвязались. Правда, на этом козни не прекращались.

Когда я оборонил фразу, что интернет дает возможность выйти за рамки этого мира, меня поставили на особый учет: «Склонный к побегу». Теперь, каждые два часа, я должен был отмечаться на плацу, что я все ещё здесь, всё ещё в этом мире.

Про российские тюрьмы и лагеря снято много фильмов и написано много книг. В той или иной степени они достоверные. Но есть в России такие лагеря, про которые книг не писали и фильмов не снимали. В скором времени за многочисленные «нарушения» меня из Питерской колонии направили именно в такой лагерь.

Онда

«В закрытом обществе, где каждый виновен, преступление заключается в том, что тебя поймали»

«Онда» — так называется лагерь в Карелии, но отнюдь не летний. Перед тем, как меня, вместе с другими «счастливцами», привезли на Онду, я слышал много страшных историй про это место. Настолько страшных, что не верил в них. Про этот лагерь рассказывали такие вещи, которых просто по природе не может быть — что людей забивают до полусмерти, растягивают на шпагат, разрывая при этом связки, и заливают концентрированным хлорным раствором, который разъедает кожу и легкие. Смертельные случаи, когда человек выплевывает сожженные хлоркой легкие, или умирает от побоев, оформляют как «смерть от туберкулеза». Говорили, что убить заключенного и списать его со счетов на Онде легче, чем списать порванную простынь. Все, кто слышал такие истории, думали про рассказчика: «Во заливает», никто не верил, что такое может быть на самом деле. По приезде туда выяснилось, что может…

Когда приезжает очередной «этап» (партия заключенных), их первым делом отправляют в «приемную» камеру и дают прочувствовать, что такое хлорка — всех сгоняют к дальней стене камеры, выливают на пол два-три ведра дымящегося от сильной концентрации хлорного раствора и закрывают дверь. Вентиляции никакой. Раствор начинает действовать моментально — сначала начинает щипать глаза, и они начинают слезиться и опухать. Следом за этим пары хлорки проникают в дыхательные пути и в легкие, становится очень тяжело дышать, горло раздирает удушливый кашель. Когда дверь захлопывается, звучит команда: «Дежурный по камере, приступить к уборке. Остальные скучковались к стене». Тот несчастный, кого по приезде назначили дежурным, а им мог оказаться любой, на кого упадет волчий глаз представителя администрации, брал в руки маленькую тряпочку (размером с носовой платок — чтобы уборка не произошла слишком быстро и чтобы дежурный мог оценить иронию) и начинал собирать расплесканный раствор в раковину или в унитаз. Делал он это практически вслепую, потому что близкий контакт с раствором полностью разъедал глаза и они просто физически не могли находиться в открытом состоянии. Если у всех страдали глаза и легкие, то дежурному не везло ещё и рукам — за время уборки хлорка сжигала на них несколько слоев кожи. В этом деле была важна скорость — если не успеешь убрать раствор быстро, во-первых, он осядет глубоко в легких и все в камере измучаются от кашля, а во-вторых, кожу на руках разъест до мяса и последующая уборка будет куда более болезненной. Всевидящее око пристально наблюдало в «глазок», чтобы никто не бросился помогать дежурному и чтобы дежурный (не дай Бог!) не воспользовался чем-либо кроме предоставленной ему для этой уборки тряпочки. В противном случае, дверь открывалась и нарушителя выводили на индивидуальную профилактику, а остальным в камеру доливали ещё пару ведер раствора.