Александр Жолковский - НРЗБ
Накануне отъезда я пошел к своим московским друзьям, мужу и жене, которые снимали дом на все лето и занимались исключительно ловлей и вялением рыбы; вот их фамилию, Окуньковы, не забудешь. Они устроили мне прощальный обед, гвоздем которого была таранка, отлично идущая под молодое вино. На закуску я рассказал о загадочной незнакомке, и нам почему-то вздумалось пойти на танцы. Окуньковы стали танцевать друг с другом, а я глазел на девушек.
Объявили белое танго: «Дамы приглашают кавалеров!» Одно дело не хотеть танцевать, совсем другое — не быть выбранным. Я оглядел возможных кандидаток, остановился на знакомой официантке, из кокетливых, и стал телепатировать ей свою готовность. В эту минуту на танцплощадке перегорели пробки и стало темно, хоть глаз выколи, а когда свет опять зажегся, над самым ухом я услышал отчаянный полушопот: «Вы танцуете? Можно Вас пригласить?» Это была она, слегка приодевшаяся, а в остальном все такая же сыромятная. Отказать не могло быть и речи, и мы пошли. Собрав всю свою светскость, я заговорил:
— Меня зовут Саша.
— Я знаю. Меня — Лена.
— Я завтра уезжаю в Москву.
— Я знаю.
— У меня здесь приятели. Рыболовы. Они живут в деревне.
— Знаю.
— Один раз они взяли меня с собой, и я даже наловил немного на мормышку.
— Знаю.
Поставленный таким всеведением в тупик, я умолк. Следующий танец мы молча простояли рядом, причем Окуньковы строили мне через площадку многозначительные рожи. Потом я по-джентльменски пригласил ее в ответ, Окуньковы продолжали подмигивать, и я ни с того, ни с сего, возможно, назло им, предложил ей пойти с нами допивать на прощанье. Она с некоторой церемонностью согласилась.
Мы ели, пили, купались голыми при луне, потом я пошел ее провожать. На пустынном холме напротив их общежития мы присели на траву, и она стала читать стихи. Что-то о человеке, который рванулся прочь. Стихи были ужасные и, несмотря на мужской род, явно ее. Чтобы снять личный момент, я, отвлеченно глядя в даль, ответил чем-то из Пастернака. Эффект был самый непредвиденный. Я почувствовал рядом какое-то движение и, повернувшись, увидел, что она совершенно раздета.
Что прикажешь делать в такой ситуации? С одной стороны, у меня и в мыслях ничего подобного не было, с другой, ноблесс, вроде бы, оближ, нехорошо человека отталкивать. Короче говоря, беглый осмотр показал, что моя одалиска — девушка, а это уж, извини, слишком большая ответственность. Я попешно заговорил о чем попало, ввернул упоминание о жене. Она молчала. Тут на дороге внизу показались люди, она оделась, и мы поднялись.
— Так ты женат?! — с выдохом сказала она, переходя на «ты», завоеванное какой-никакой, а все-таки близостью. — Что ж ты кольца-то не носишь?!
…Некоторое время она писала мне до востребования, в основном, о прочитанных книгах — мои семена явно упали на благодатную почву. Собственных стихов не присылала, но грозилась приехать в аспирантуру. Я почти не отвечал, и постепенно переписка иссякла».
Становилось ясно, что Хильда уже не придет, но ясно было и то, что эта русская история так просто не кончится.
«Это была бы идеальная в своей завершенности новелла, но, увы, она имела продолжение. Я вечно твержу, что ничего в жизни не надо повторять, но в минуту слабости так и тянет пустить в ход недоиспользованные резервы.
Прошло два года. Я разошелся с женой, прокрутил два-три блиц-романа и одну большую любовь, причем испытал то, что рекомендую всякому, — был брошен. С горя я перепробовал несколько бывших подруг, случившихся под рукой, но это не помогало, и я вспомнил о крымской переводчице. Я написал ей, она позвонила, я в идиотски игривом тоне предложил оплатить дорогу, и на ноябрьские праздники она прилетела.
В аэропорту я ее не узнал — ко мне подошла, взяла меня за рукав и пять дней прожила со мной другая женщина. Былой невинности не осталось и следа, она в полной мере модернизировалась — на ялтинский, конечно, манер. Однако свойственная ей общая сыроватость все равно сказывалась. Из недоваренного продукта она превратилась в переваренный, начинающий портиться.
Меня все это устраивало как нельзя лучше. Я не только в полной мере реализовал, слегка зажимая нос, свои права на выписанную, a la Некрасов, кокотку, но и вывел ее в свет. Мы пошли на знаменитый спектакль, где я представлял ее знакомым интеллектуалам, упиваясь впечатлением, которое производил ее провинциально-бардачный вид».
«Прости, пожалуйста, ты не помнишь, какой это был спектакль?»
««Иван Васильевич» в Театре Киноактера. Мы еще смеялись, что в пьесе любовники уезжают в Ялту».
«Я тоже это помню и, значит, я был одним из эпатируемых тобой буржуа и видел эту девушку. Только ничего вульгарного я не припоминаю. Она мне скорее понравилась, я тогда же отметил ее неординарность».
«Ну, чтобы поразить истомившееся от моногамии воображение, много не надо. Что же касается неординарности, то где ж ты раньше был? Видать, и тебе захотелось в Нобелевскую историю?»
«Tu dixisti. Извини, больше перебивать не буду».
«Так или иначе, помимо театра, я еще и посетил с ней ее московских родственников. Кстати, один из них, некий Стасик, оказался важной издательской шишкой и предлагал «заходить».
Чем все это было для нее, понятия не имею. Поездкой в Москву, в Москву? Игрой, вроде моей собственной? Однажды она сказала мне: «Тебя интересует, какая я в действительности? Ответ очень простой — такая же, как ты». Так что не знаю. О стихах речи не было.
Она уехала, опять стала писать, и однажды я даже съездил к ней в Ялту. По интуристовскому блату она устроила мне номер в «Ореанде» и пропуск на международный пляж. Две недели я вел красивую жизнь, но в последний день приехал западный немец-«индивидуал», и мне пришлось выметаться. Перед отъездом я ночевал, не поверишь, в женском общежитии «Интуриста», среди двух десятков молоденьких переводчиц.
Она привела меня, не скрываясь, но и не делая большого шума. Я же увидел в этом интересный шанс. Задумывался ли ты, почему, когда мы хотим проверить, не грезим ли мы, мы говорим: «ущипни меня»? Потому, что в глубине души мы убеждены, что боль и зло нас не подведут, что они-то и есть истина в последней инстанции. Я перемигнулся с соседкой по койке, не красоткой, но тем более сговорчивой…»
«…и ущипнул ее, а тем самым себя и свою Лену», — закончил за него замолкший было слушатель, а Дейвид подумал:
«Если он где-то привирает, то именно здесь. Но, надо отдать ему должное, свои фантазии он умело прикрывает гадостями».
«…к вечеру я был уже дома и забыл о ней до следующего раза. В моей жизни это был странный период. С одной стороны, я что-то там подписывал и собирался уезжать, а с другой, продолжал подрабатывать на «Экспортфильме», к которому меня близко не подпустили бы, узнай они о моих делах. В связи с отъездом мне пришла в голову идея издать, пока не поздно, книгу, но не по академическим каналам, а в ударном порядке — за взятку. Я разыскал этого Стасика и завел речь о том, что мне нужна будет помощь опытного редактора, практически соавтора, который хорошо знает читателя и поможет популяризовать изложение. Он сказал, что готов помочь, хотя формально такое соавторство запрещено. Через полгода книга была уже на прилавках».
«Это твои «Очерки»?»
«Угу».
«Ты издал их за взятку?»
«Угу».
«Как же это выглядело на деле?»
«Очень просто. Книга вышла, я пригласил Стасика к себе, выключил телефон, сказал, что хочу отдать ему его долю гонорара и спросил, сколько ему причитается».
«A он что-то делал?»
«Он, может, и делал бы, но, подавая рукопись, я подчеркнул, что не жду особой правки; он не возражал. Надо сказать, что его владение родным языком оставляло желать лучшего».
«Сколько же он потребовал?»
«Он сказал, что это мое дело».
«A ты знал какую-то таксу?»
«Ничего я не знал. Я просто сказал, разделим деньги по-братски, и отсчитал половину».
«A мог бы и меньше?»
«A мог бы и вообще ничего не давать, тем более, что книга вышла, а я уезжал».
«Почему же ты дал так много?»
«Ну, во-первых, как честный офицер и чуть ли не родственник. Во-вторых, потому что я предпринял это не ради денег, а чтобы, так сказать, оставить след в отечественной словесности. Но, главное, мне нравился весь этот сюжет с диссидентом, одной рукой подписывающим письма, а другой сующим взятки. Не знаю, говорил ли я тебе когда-нибудь, что прежде чем решиться на отъезд, я прошел через стадию сознательного приспособленчества. Я сказал себе: «В конце концов, все эти люди как-то живут здесь. Уж наверно, я могу не хуже них. Если в этой экзотической культуре принято пить, врать и жульничать, то для меня должно быть делом чести овладеть обычаями туземцев, иначе какой же я культуролог? В общем, мне так и неясно, предполагалась ли эта взятка на самом деле или я ее выдумал от начала до конца».
