Олег Зайончковский - Счастье возможно: роман нашего времени
Ночной травматизм в Энбурге носил, как правило, криминальный характер. Люди в возрасте, одетые кое-как, попадали в травмопункт в результате пьяной бытовой поножовщины, а те, что помоложе и покрепче, – в основном с пулевыми ранениями. Это как раз и были «крутые», которые еще продолжали по привычке перестреливаться меж собой. Резаные держались скромно, а крутые – нагло и агрессивно, но здесь, на работе, Настя их не боялась и сама определяла, кому надо сразу к доктору на стол, а кому посидеть пока в приемной.
Дежурство за дежурством несла Настя свою вахту. Неделя, другая – глядишь, и отбыла бы она практику. А там сдала бы сессию, закончила училище и поступила бы в медицинский институт. Вышла бы со временем замуж за приличного человека. Стала бы участковым доктором – например, педиатром, – и ее любили бы дети. Так бы все и случилось, если бы Настя отбыла свою практику. Но тогда это была бы другая история, и не сидеть бы нам с ней у фонтана в московском дворе.
А обернулось все по-другому. Так обернулось, что Настя век должна благодарить больничное начальство, которое упекло ее дежурить в травмопункт. Одним прекрасным вечером – теперь уж точно прекрасным, единственным, наверное, прекрасным вечером в истории этого печального учреждения – «скорая» привезла в травмопункт очередного бедолагу. Настя мельком взглянула: пациент был крупного телосложения и одет в спортивной костюм.
– Огнестрельное? – профессионально поинтересовалась она у фельдшера «скорой».
Фельдшер пожал плечами:
– То-то что нет. Говорит, привычный вывих.
– Странно… – Настя присмотрелась к больному, и… сердце ее забилось: перед ней, придерживая одну руку другой, стоял тот вежливый незнакомец из ночного клуба. – Странно… – повторила она, розовея щеками.
Нечего говорить, что с этой секунды он стал Настиным личным пациентом. Минуя ожидавших увечных, всех резаных и огнестрельных, она без очереди провела его к доктору. Тот вправил руку в два счета, так что Настя не успела даже выйти из кабинета. Молодой человек лишь вскрикнул своим приятным голосом, а уж дело было сделано. Доктор подмигнул Насте.
– Побольше бы нам таких пациентов, – сказал он удовлетворенно. Этот врач любил вывихи и переломы, а шить ему не нравилось.
Больной перевел дух, поблагодарил доктора и повернулся к сестре. Тут только он ее и узнал…
– А ведь мы с вами встречались, – произнес он с улыбкой на все еще бледном лице.
– Я помню, – ответила Настенька и опустила глаза. На этот раз колготки ее были в порядке.
– Вот, значит, где вы работаете. А я ведь тогда подумал, что вы из этих… из «бабочек».
– А я подумала, что вы из «крутых».
– Что вы, – он опять улыбнулся, – это я в спортзале руку вывихнул.
– Я рада.
– Дети мои, может быть, вы потом порадуетесь? – перебил их доктор. – А то у меня клиентов полна приемная.
Доктор Попов был человек, в общем-то, не злой, но он всю жизнь практиковал в травмопункте и от этого немного очерствел душой. Впрочем, он был прав: работа есть работа. Настенька пожелала молодому человеку впредь беречь свою руку, а сама вернулась к исполнению обязанностей. Однако в продолжение всего дежурства мысли ее то и дело улетали куда-то далеко, очень далеко за пределы травмопункта.
Но все вышеописанное можно считать только присказкой. А самая сказка началась утром, когда Настя закончила свое дежурство. Прямо у ворот ЦБ ее встретил – кто бы вы думали? – он, обладатель приятного голоса, привычного вывиха и, как оказалось, очень приличного автомобиля.
– Доброе утро! – сказал он. – Разрешите наконец представиться: меня зовут Иван Савельев. Не хотите ли выпить со мной кофе?
– Я устала, – ответила Настенька. – Но кофе с вами выпью. Меня зовут Настя.
Она не учла, что в этот ранний час в заведениях Энбурга кофе еще не подавали. А если бы и учла, все равно бы не отказалась. Но если кто-то решил, что она уже хотела близости с этим малознакомым Иваном, то он ошибается. Во-первых, Настя устала после ночного дежурства, а во-вторых, она была девушка не того сорта. Как бы то ни было, в машину она села. Иван нажал какую-то кнопочку, и в салоне зазвучала прекрасная музыка. Машина поехала. Дорогой девушка немного волновалась, но в конце концов задремала. Когда Настя открыла глаза, они уже прибыли на место.
Как и следовало догадаться, Иван привез девушку не в кафе, а прямо к своему дому. Дом был простой, пятиэтажный. Исполненная к своему спутнику необъяснимого доверия, Настенька поднялась с ним по лестнице и вошла в его квартиру. Жилище Ивана было неплохо обставлено, особенно в сравнении с общежитием медучилища. Хозяин усадил девушку на кожаный толстый диван, а сам отправился на кухню варить кофе, не забыв нажать кнопочку на музыкальном центре. И музыка полилась, заполняя комнату, так же, как давеча заполняла салон автомобиля. Утопая в ней и в мягком диване, Настенька опять стала задремывать, задремывать… пока не уснула совсем.
И ничего на этот раз не случилось такого, о чем бы девушка впоследствии могла пожалеть. Проснулась Настенька на том же диване, только под головой у нее лежала подушка, а сама она была укрыта пледом. Она открыла глаза и увидела, что в кресле напротив сидит Иван. Собственно, они открыли глаза одновременно, потому что, уложив Настю, Иван некоторое время любовался на нее спящую, пока сон не сморил и его. Они встретились взглядами, и Иван произнес:
– Какое счастье видеть, что ты просыпаешься у меня в доме.
Настенька улыбнулась:
– Квартира у тебя хорошая.
Он покачал головой:
– Квартира так себе, но она не моя, а служебная. Моя квартира в Москве, а в Энбурге я по развитию бизнеса.
– Вот как… – улыбка погасла на Настином лице. – Вы, значит, командировочный. Теперь мне понятно.
– И ничего тебе не понятно, – огорчился Иван. – Ты думаешь, я хочу с тобой поразвлечься, а у меня намерения самые серьезные. Обещаю, что, пока мы не распишемся, я ни на что не посягну. А когда распишемся, я увезу тебя в Москву. Мы станем жить в прекрасной квартире, и во дворе нашего дома будет фонтан.
– Мне надо подумать, – ответила Настенька. – И ты собирался сварить кофе.
О дальнейшем она поведала мне вкратце, потому что ей уже пора было ехать на кормление. Расписались они в тот же день, стало быть, думала Настя недолго. В травмопункт и в училище она больше не вернулась. Доктор Попов, встретив ее случайно на улице, сказал, что, погубив свою карьеру, она сделала глупость. Настя очень смеялась. Через месяц Савельевы переехали в Москву. Ивана повысили в должности, и, надо надеяться, не в последний раз.
Развод по-риелторски
Вот мы и дома. Свое жилище я опознал бы с закрытыми глазами. Вы замечали, что всякое насиженное жилье имеет свой собственный неповторимый аромат? В нашем васьковском домике, например, тоже пахло по-особому – пока были живы мои родители. А когда они умерли, запах улетучился.
Чтобы почувствовать аромат места, надо куда-нибудь на время отлучиться. Наезжая в Васьково из Москвы, я слышал его, а родители нет, потому что отлучались самое дальнее в огород или в продуктовую палатку.
В моей холостяцкой квартире два главных запаха – пепельницы и собачьей шерсти. В наше с Филом отсутствие их надежно сохраняют закрытые форточки. Форточки я запираю каждый раз, уходя надолго, а зачем – не знаю. Рефлекторно. Зато по возвращении, потянув носом, я всегда могу сказать: «Вот мы и дома!»
Впрочем, некогда букет здешних запахов был сложнее. В него вплетались линии борща, парфюма и всего того, что обозначает присутствие женщины. Но потом Тамара ушла, и никаким закрытым форточкам было не удержать в квартире женского аромата. Несколько месяцев он угасал в обивке дивана и в дальних углах платяного шкафа и наконец исчез совсем. В этой квартире больше не пахнет Тамариным борщом. В наши супружеские времена я не интересовался способом его приготовления – помню только, что на кухне Тома всегда напевала. Теперь же спросить у нее рецепт мне не позволяет самолюбие.
Правда, в те годы здесь не пахло собачьей шерстью. Филипп родился сравнительно недавно и понятия не имеет о том, какая драма случилась в этих стенах. С Тамарой он знаком, но для него она – женщина Дмитрия Павловича. Что ж, пусть Фил так думает, тем более что так оно и есть.
Фил дрыхнет на диване, из которого давно выветрился Тамарин запах, и его не беспокоят воспоминания. Если на кухне что-нибудь громыхнет, он не проснется – Фил знает, что это всего лишь плохо поставленная тарелка. И если входная дверь от сквозняка дернется в замке, это тоже не нарушит его сна. А у меня от таких звуков до сих пор иногда екает в груди. На одну секунду, на долю секунды я забываю реальность, и мне кажется, что из кухни сейчас донесется Томино мурлыканье. Или что входная дверь отворится, потом хлопнет, и я услышу: «Милый, ау!» Стукнут и покатятся по полу туфли, сброшенные с усталых ног. И я вздохну с облегчением оттого, что это действительно она, и оттого, что нынче я «милый».
