Виктор Мартинович - Сфагнум
— Да я тебя отвечаю, мне однажды пацан, с которым я вместе машины бомбил, рассказывал, что у него кореша вот так вот заприметили — а он был спец по замкам, давай, говорят, к нам. И он с тех пор уже ни с кем не разговаривает, друганов всех забыл, а хули, жизнь такая, что никакие друзья не нужны.
— Да гонишь ты, Хомяк, я точно знаю, туда только по родственным связям берут.
— Да ты подумай, Шульга, если бы туда только родственников брали, то как бы Путин стал чекистом? У него что, папа типа Феликс Дзержинский?
— Ладно, замяли, Хомяк. По любому нам гэбистами быть не светит. Я бы вот писателем бы стал.
— Пойду я, хлопцы, — сказала баба Люба, которой стало скучно слушать разговоры о современных профессиях.
— На хер писателем?
— Нравится мне истории рассказывать.
— А чего ты вместо писательства к Пиджаку подался? На хуй тогда вся эта история с Москвой, с братвой?
— Потому что я хотел бы таким писателем стать, который про жизнь все пишет. Вот как есть. А что мы читаем? Откроешь книгу, а там: «Ах, вы не поверите, Натали, я вас так люблю, что в моих ушах поют цимбалы!» — не про жизнь, понимаешь? Не бывает так в жизни. Потому что в жизни — ебля, говно и пиздец. А кто про жизнь, как в жизни, пишет, тех специальная писательская мафия накрывает.
— А на хуй мафии их накрывать?
— Чтобы малину не портили. Если появится поц, который все про жизнь начнет хуярить, это ж только его книги будут покупать. А все остальные пойдут коров пасти, со своими Натали. И те, кто их крышуют, пойдут. Так что ну его на хуй это писательство. Я б может в газету какую пошел — они вроде про жизнь пишут, а не выдумывают, только там еще меньше про жизнь, чем в книге. Сплошные заседания генеральной ассамблеи ООН по вопросу прививания беженцев от вируса иммунодефицита.
Дверь хлопнула, вошел Серый. Он выглядел растерянно.
— Гляди, как мы тут обустроились, — весело обратился к нему Шульга.
— Пацаны, не проканало, — потрясенно развел руками Серый.
— Как не проканало?
— Вот так не проканало, — отрезал Серый.
— А что случилось?
Серый сложил руки на груди и вроде бы даже собирался начать рассказ, но отмахнулся:
— Идем, я вам лучше покажу.
Вышли и двинулись к лесу, подступившему прямо к деревенской околице. Улица была пустынна, деревня напоминала пыльный ковбойский городок на Диком Западе после завершения большой разборки. Как будто все шерифы и ковбои давно перестреляли друг друга, и остались только пустые салуны, ничейные лошади, наряды сбежавших красавиц в будуарах; остались призраки и индейцы, молча наблюдающие с холмов. Да, еще пара-тройка стариков, которые в разборке не участвовали, потому что слишком стары, чтобы держать кольт.
— Смотри-ка, — кивнул на обочину Серый.
Там валялся старый дорожный знак, указатель с названием населенного пункта.
Троица схватилась за него и приподняла с земли, отрывая вросшие в жесть корни, стряхивая с опор траву и мох.
«БУДА», — было написано на знаке.
— Название этой деревни? — уточнил Серый.
— Именно. Старый знак, видишь, упал, а нового не поставили. Так что деревни вроде как и нет.
Вступили в лес по старой, едва различимой дороге, поросшей кочками, кустиками, папоротником. Местами она полностью терялась из виду, и тогда приятели на секунду останавливались и высматривали в свежей высокой траве неочевидные следы только что прошедшего автомобиля — тут была надломана ветка, здесь колесо сковырнуло чернозем и сыпануло на травы пригоршню неестественно желтого песка, здесь был сорван мох, и уже успела собраться черная лужа. У соснового редколесья, где дорога полностью пропала из виду, видно было несколько неровных, пропаханных колесами, пересекающихся борозд.
— Блуканул тут, разворачивался, — объяснил Серый. — Да, кстати, Шульга, есть бог такой, Будда, у чучмеков. И деревня Буда?
— Да, — отозвался Шульга.
— А чего деревню как бога назвали?
— Я откуда знаю, я, что ли, называл?
— Может, тут мусульмане жили, которые Будде поклонялись?
— Не, Серый, мусульмане не Будде поклоняются, — Шульга хотел развить мысль о том, кому поклоняются мусульмане, но ему не хватило эрудиции. — Будде в Африке поклоняются, в Китае. Ну и в Америке, наверное. — Насчет последнего Шульга был не совсем уверен, но, так как он не знал, кому в принципе поклоняются в Америке, не мог знать этого и никто из приятелей.
— А что за бог? — проявил Серый тягу к знаниям.
— Ну, он, как наш, только в Китае, в Шаолине, жил и был синий. Шаолиньский монастырь, слышал? В нем еще Брюс Ли канфу учился.
— Брюс Ли крутой, — уважительно отозвался Серый. — С нунчаками. А чего этот Будда синий был?
— Ну так бог же. Синий и много-много рук, такой. В одной сабля, в другой барабан. В общем, и поплясать мог, и в морду дать, если что.
— А что с ним потом стало? — не отставал Серый.
— Ну ясно что. Что обычно с богами случается? Распяли плохие люди.
— А учил чему? Плясать, что ли? Я такому богу бы молился, который плясать учит и трахаться.
— Не, он учил, как наш: любви, добру. Не воруй, не убивай, вся такая поповская муть.
— Шульга, я не понял, а как его распяли, если у него рук много-много? — вступил в разговор Хомяк.
— А что тебя смущает?
— Ему что, все руки к кресту прибивали?
— Не, не все. Только две.
— А почему он тогда остальными руками себя от креста не отклеил?
— Потому, что у него, Хомяк, только две руки настоящими были, — терпеливо разъяснял Шульга, придумывая на ходу.
— Все остальные руки у него были ментальными.
— Что это значит — «ментальными»? — удивился Хома.
— Ну, духовными, — Шульга сам не до конца знал, что такое «ментальная рука». — Он ими в физическом мире ничего сделать не мог.
Серый, до которого разговор доходил с некоторой задержкой, остановился, чтобы набрать в грудь больше воздуха, и зашелся своим фирменным гоготом. В километре от парней испуганно поднялся в воздух глухарь, потрясенный этим звуком. Давно в его лесу никто не производил такого шума. В 1986 году где-то тут взял звуковой барьер взлетевший из Баранович самолет-истребитель, но тогда глухарь еще не родился.
— Шульга! — выдавил Серый сквозь хохот. — Вот ты вроде умный, но такую муть сказал. «Духовная рука», ха-ха-ха!
— Смотрите, а вот здесь мы в детстве шалаш строили, — Шульга решил сменить тему, так как почувствовал, что его теория рук Будды зашла в тупик.
Тем временем лес начал чахнуть. Чем дальше они шли, тем меньше становились сосны, все кряжистей, ветвистей, как будто расстояние на стволе между ветками сокращалось. Деревья будто умирали, оставаясь живыми, и неясно, чего точно им не хватало — влаги ли, воздуха ли. Такие карликовые сосны можно увидеть в промышленных кварталах больших городов, скрюченные от тяжелых металлов, задыхающиеся, жалкие. Ели исчезли совсем, зато по сторонам пошло чахлое лиственное редколесье, стало много кустарника, ольхи и орешника, из земли поперла осока, а сама земля утратила былую твердость: нога будто проваливалась в мягкий торфяник.
— Вот я тут, как ты сказал, свернул с дороги и прямо попер, — показал Серый на брешь в кустарнике. — Думал, не пробьюсь. Оно, может, так и лучше было бы, если б не пробился. Но, видишь, проскочил, только зеркальце свернуло об этот ствол — он показал на иву, ветви которой были измочалены ударом.
Троица прошла еще несколько метров вперед, согнувшись, продралась сквозь кусты и охнула. Хомяк выдал:
— Ты ж еб твою.
Впереди огромное, как море, лежало болото: чахлые, полусгнившие березки торчали, как межевые столбы, среди кочек и кустиков клюквы и голубики. Однообразный, как тундра, ровный, безжизненный и унылый пейзаж тянулся до самого горизонта. Преобладали охристо-желтые тона, пятнами попадались вспышки красных, сиреневых соцветий — неизвестная растительность, не встреченная ни в лесу, ни на лугу.
— Пошли за мной! — позвал Серега.
— Куды? Мы ж утопнем! — вскрикнул предусмотрительный Хомяк.
— Вот я тоже так думал. Выпрыгнул сначала из тачки, как увидел этот расклад. А потом включил первую и пошел спокойненько так, без рывков, смотрю, — держит. Просто не началось пока, увидите сами, как начнется, — объяснил Серый. — Не боись, давай за мной.
Он, выбирая кочки побольше и понадежней, двинул вперед.
— Во дела, — сказал Шульга и устремился за ним. — И далеко заехал?
— Ну я думал, что она сразу тут и утонет, — кричал Серый через плечо, — а она шла, ровно довольно.
Говорить стало тяжело, так как каждый прыжок давался с определенным усилием. Приятели пыхтя поволоклись за Серым.
— Ноги намокли, — пожаловался Хомяк.
— Ты ж на болоте, — весело возразил ему Шульга. — Кайфуй, дурень!
— Паси, что делается! — крикнул Серый и высоко подпрыгнул на своей кочке. Вся поверхность вокруг пришла в движение и заколыхалась медленными волнами — причем колыхалось то, что казалось пусть не твердой, пусть торфянистой, но почвой.
