Анна Гавальда - Утешительная партия игры в петанк
Ее невозможно было успокоить.
«Извините. Извините. Но я не могу, не могу им заниматься, – всхлипывала она, – понимаете, у меня нет сил… Это выше моих сил… Людьми, да, детьми, пожалуйста… И даже им я зачастую ничем не могу помочь, и они все равно уходят, вы понимаете… Но тут, когда на моих глазах загибается еще и этот цветок, я…» Она залилась слезами. «Я не могу… Не заставляйте меня… Потому что… потому что это не так важно, понимаете… Да? Это ведь все не так важно?»
Она меня напугала. Мне даже не пришло в голову предложить ей чашечку кофе или хотя бы просто пройти в дом.
Я смотрела, как она сморкается в рукав и таращит глаза, а про себя думала: эта женщина сумасшедшая. Просто психопатка…
– И что дальше? – не выдержав, спросила Клер.
– Да ничего. А что я, по-твоему, должна была делать? Забрала свой цветок и поставила вместе с остальными в гостиной, где он, наверно, и прожил много лет!
Клер сражалась с мешком для мусора.
– И что бы ты сделала на моем месте?
– Не знаю… – прошептала она.
Письмо… Долю секунды она колебалась, прежде чем сбросить объедки, куски жира и кофейную гущу поверх того, что осталось ей от Алексиса. Чернила потекли. Она со всей силы затянула мешок, завязка лопнула. Черт побери! простонала она, закидывая его в бак. Черт побери.
– Ты вообще ее помнишь? – не унималась ее мать.
– Конечно… Подвинься, дай я тут пол протру…
– И она никогда не казалась тебе сумасшедшей? – спросила она, взяв дочь за руку, чтобы та на секунду остановилась.
Клер встала, сдунула в сторону непослушную прядь волос и спокойно посмотрела на мать. Она не дрогнула под взглядом этой женщины, которая прочитала ей столько нотаций, прививая свои принципы, свою мораль и прочие хорошие манеры.
– Нет.
Она вновь сосредоточилась на досках пола.
– Нет. Никогда, представь себе…
– Да что ты? – несколько разочаровано отозвалась та.
– Она мне всегда казалась такой…
– Какой – такой?
– Такой красивой.
Мать недовольно поморщилась:
– Конечно, она была красивая, но я ведь не об этом тебе говорю, я же о ней самой, о ее поведении…
Прекрасно тебя поняла, подумала Клер.
Она сполоснула тряпку, вытерла руки – и вдруг почувствовала себя старой. Или наоборот – снова ребенком, младшенькой.
Что примерно одно и то же.
Чмокнула маму в нахмуренный лоб и пошла одеваться.
Из прихожей крикнула «спокойной ночи, папа», – он должен был слышать, наверняка, – и захлопнула за собой дверь.
Сев в машину, включила сотовый, конечно, никаких сообщений, переключился в режим ожидания, она взглянула в зеркальце, чтобы сдать назад, и увидела, что нижняя губа распухла и кровоточит.
Дура несчастная, отчитывала она себя, с удовольствием продолжая терзать губу. Жалкий адвокатишка! Способная отстоять целое водохранилище, спиной прикрыв чудовищную плотину, и вот тебе на: каких-то трех слезинок не смогла сдержать и уже захлебывается, тонет в своем нелепом горе!
Спать тебе пора.
5
Она зашла в ванную.
– Звонили из Air France. У них твой чемодан… Он проворчал несколько слов, полоская рот.
– Ты знал об этом?
– О чем, прости?
– Что ты забыл чемодан в аэропорту?
Он утвердительно кивает и их отражения в зеркале приводят ее в уныние. Отворачивается, чтобы расстегнуть блузку.
– Можно узнать, почему? – продолжает она.
– Он был слишком тяжелый… Молчание.
– И что, ты… ты его оставил?
– У тебя новый лифчик?
– Можно узнать, что происходит?
Сцена в зеркале: две поясные фигуры, как в балаганном представлении, долго и пристально всматриваются в отражения друг друга, ни разу не обменявшись взглядами.
– Можно узнать, что происходит? – повторила она.
– Я устал.
– И потому что ты устал, ты решил унизить меня перед всеми?
– …
– Зачем ты это сказал, Шарль?
– …
– О Матильде…
– Он из чего, твой лифчик? Шелковый?
Она на грани… но нет. Выходит из ванной, выключает свет.
Когда, оперевшись о кресло, он начал снимать ботинки, она встала с постели, и он вздохнул с облегчением: если бы легла спать, не сняв макияж, это бы означало, что дело плохо. Но нет, до этого она еще не дошла.
Такое с ней никогда не случится. После – да хоть потоп, хоть землетрясение, но сначала – смывка для глаз и увлажняющий крем.
Главное – увлажнение.
Сел на край кровати и почувствовал себя толстым.
Скорее, тяжелым. Да, тяжелым.
Анук… – вздохнул, вытягиваясь в постели. – Анук…
Что бы она сейчас о нем сказала? Что осталось от него, прежнего? А этот адрес на конверте… Где это? Как Алексиса занесло в такую глушь? Почему не прислал нормальное уведомление? Конверт с черной каймой, дата смерти, место захоронения… Кто был с ней рядом? Почему он так себя повел? Что это? Наказание? Жестокость? Хотел сообщить, что его мать умерла, или в последний раз плюнуть в душу? Мол, ты бы никогда и этого не узнал, если бы я, столь великодушный, не соблаговолил потратить несколько сантимов на почту…
Что стало с Алексисом? Когда она умерла? Он не догадался посмотреть дату на штемпеле. Как давно пришло это письмо? Что от нее осталось? Черви уже сделали свою работу? Отдал ли он ее органы? Как она того хотела и столько раз заставляла его клясться, что он это сделает.
Поклянись, говорила она. Поклянись моим сердцем.
И он клялся.
Анук… Прости меня. Я… Что же тебя добило? И почему ты меня не дождалась? Почему я не вернулся сам? Да нет, я знаю, почему. Анук, ты… Услышав дыхание Лоранс, он тут же пришел в себя. Прощай.
– Ты что-то сказал?
– Ничего, извини… Я…
Протянул к ней руку, нащупал бедро, прижался. Она замерла.
– Прости.
– Вы оба слишком жестоки со мной, – прошептала она.
– …
– Вы с Матильдой… Вы оба… Мне кажется, я с двумя подростками живу… Я устала от вас. Вы меня используете, Шарль. Кто я для вас теперь? Ходячий кошелек? Подстилка? Я должна пожертвовать для вас своей жизнью? Я больше не могу так… Я… Понимаешь?
– …
– Ты слышишь, что я тебе говорю?
– …
– Ты спишь?
– Нет. Я прошу у тебя прощения… Я слишком много выпил и…
– И что?
Что мог он ей сказать? Разве она поймет? Почему он раньше ничего ей об этом не рассказывал? Да и что, собственно, он мог рассказать? Что осталось от всех тех лет? Ничего. Одно письмо.
Письмо без подписи, его клочки лежат теперь где-то на дне мусорного ведра в доме его родителей…
– Я узнал о смерти одного человека.
– Кого?
– Матери одного из моих друзей детства…
– Пьера?
– Нет. Другого. Ты его не знаешь. Мы… Мы уже не дружим…
Она вздохнула. Школьные фотографии, бутерброды с маслом, любимые детские телепередачи, всякие там «Звезды на арене», – все это было не для нее. Она терпеть не могла всю эту ностальгическую муть.
– И ты начал такое вытворять из-за смерти матери какого-то типа, которого не видел лет сорок, это так?
Именно так. У нее был гениальный дар все разложить по полочкам, наклеить этикетки, убрать и забыть. И как же он раньше все это в ней любил… Ее здравый смысл, ее жизненную энергию, ее способность схватывать суть, ее прозорливость. Все эти годы, получается, что, удачно пристроившись, он охотно этим пользовался. Это было так… удобно… И, пожалуй, полезно.
И он решил пристроиться снова, уцепиться за ее энергию, за то влияние, которое все еще имел на нее: его рука осторожно скользнула по ее ноге.
Повернись ко мне, молча молил он ее. Повернись. Помоги мне.
Она не шевелилась.
Он придвинул к ее подушке свою и уткнулся ей в затылок. Его рука пробиралась все выше, путаясь в шелковых складках ночной рубашки.
Расслабься, Лоранс. Отреагируй хоть как-то, пожалуйста.
– И что же такого в ней было, в этой даме, – сострила она, – что, пекла вкусные печенья?
Он тут же отдернул руку.
– Нет.
– У нее была большая грудь? Она брала тебя на колени?
– Нет.
– Она…
– Тесс… – прервал он ее, отводя ее волосы, – тише, кончай. Ничего. Она умерла, и все.
Лоранс повернулась к нему. Он был нежен, внимателен, ей понравилось, результат оказался ужасен,
– Ммм… на тебя хорошо действуют похороны, – вздохнула она, натягивая одеяло.
Эти слова потрясли его, какое-то мгновение он был уверен, что… да нет, ничего. Стиснул зубы и прогнал эту мысль, не успев ее сформулировать. Стоп.
Она заснула. Он встал с кровати.
***Вынимая ноутбук из портфеля, увидел на мобильном, что Клер несколько раз ему звонила. Поморщился.
Сварил себе кофе и устроился на кухне.
Несколько ударов по клавишам, пощелкал «мышью» и готово: нашел его координаты. Даже голова пошла кругом.
Десять цифр.
Их разделяли какие-то десять цифр, а ведь сколько дней и ночей, сколько усилий он потратил на то, чтобы их разделяла вечность.
