Константин Сергиенко - Самый счастливый день

— Вы капитан Васин? — спросил я.

Он молча смотрел на меня.

— Я увидел пожар и пошёл на него. Меня схватили солдаты.

— Хорошо сделали, — произнёс человек глухим, простуженным голосом.

— Что же теперь будет?

— Кто такой капитан Васин? — задал он встречный вопрос.

— Начальник здешней охраны.

— Начальник здешней охраны я, — сказал человек.

— Но кто вы? — воскликнул я.

Он не ответил и, помолчав, спросил:

— Зачем вы явились сюда?

— С научной целью.

Он слегка двинулся в кресле, словно от удивленья или негодованья.

— Ложь, ваша цель другая.

— Кто вы в конце концов? — спросил я. — Что вам от меня надо?

— Ваша цель нам известна.

— Тут какая-то путаница, — сказал я. — Вы принимаете меня за другого.

— Ваша цель нам известна, — повторил он.

— Раз так, то какая? — спросил я.

— Сержант! — крикнул оп.

В глубине комнаты отворилась дверь, и там появилась фигура.

— Как чувствует себя госпожа?

— Госпожа почивает, — ответил сержант.

— Разбудите её.

— Но, капитан…

— Это необходимо.

Дверь закрылась.

— Так вы капитан Васин? — спросил я.

— Нет, я не капитан Васин и капитана такого не знаю. Но всё же я капитан, и вы можеге обращаться ко мне как к капитану.

— Послушайте, капитан, — сказал я. — Тут сплошное недоразуменье. Конечно, я проник сюда незаконным путём. Но судите сами, мне надо сделать работу. Я просто не хотел терять время, чтобы возвращаться обратно.

— Ничего у вас не получится, — сказал капитан.

— С чем?

— С вашим враньём. Вы человек благоразумный, и надо признать своё поражение.

— Да о чём речь? — выкрикнул я.

— Сержант! — снова позвал капитан.

Сержант появился в дверях.

— Госпожа одевается.

— Молите бога, — произнёс капитан.

Молчанье. Трепет свечи. Скрип кожи, бряцанье оружия, сопенье солдат за моей спиной. Затем дверь широко открывается, и оттуда неслышно выходит кто-то в белой одежде до пят.

— Осветите его, — приказывает капитан.

Солдат поднимает свечу и подносит её к моему лицу. Я замечаю, что подсвечник стар и красив, он прямо-таки антикварный.

Капитан говорит:

— Простите, что беспокоим вас, госпожа. Но благоволите сказать, знакомы ли с этим человеком?

Молчанье.

— Вглядитесь, вглядитесь, — настойчиво просит капитан. — Он нарядился в шутовские одежды. Но это он. Достаточно вашего слова.

Молчанье.

— Зря вы печётесь, — говорит капитан, — этот злодей умыслил на вас. В конце концов, он поджёг усадьбу.

Молчанье.

— Зажгите вторую свечу, — приказывает капитан, — быть может, тут мало света. Сержант, возьмите свечу на спинете.

Сержант направляется ко мне и зажигает вторую свечу от пламени первой.

— Приподнимите! — приказывает капитан.

Сержант поднимает свечу над собой и медленно отступает к окну. Свеча разгорается и освещает комнату. Всё ближе, ближе к фигуре в белом, и наконец вся она предстаёт в мерцающем свете. И первое, что выплывает из тьмы, это красный берет. Я вскрикиваю и бросаюсь к ней.

— Леста!

— Хватайте его! — кричит капитан.

На меня кидаются сзади, валят на пол, выламывают руки, я кричу придушенно:

— Леста!

Но кто-то ещё бросается сверху, мне всё тяжелей, дышать нечем. Я погружаюсь в душную тьму…

Трясут, трясут. Кажется, льют воду. Что-то бормочут.

— Николаич! Ты что, Николаич…

Открываю глаза. Надо мной встревоженный Егорыч с кружкой воды. Я весь в холодном поту.

— Ты что, Николаич? Приснилось? Так кричал, так кричал…

Мысль о розыгрыше. В самом деле, молодой неопытный учитель. Самоуверенный с виду. Пытается отойти от программы, «строит из себя москвича». Эту фразу, пущенную шепотком, я поймал мимолётом, хотя она могла быть отнесена не ко мне, а, например, к Камскову, прожившему долгое время в Москве у бабушки.

Первый урок я начал с Пушкина, а не с Островского, как то полагалось. Пушкина в нашей семье обожали, три года я ходил на пушкинский семинар в институте, слушал лекции пушкинистов. Без Пушкина я просто не мог обойтись, свой первый урок не мыслил без Пушкина. Так и начал его, хотя директор привёл меня в девятый, а не восьмой, как я рассчитывал, класс.

— А Пушкина мы уже проходили, — произнёс тогда Толя Маслов.

Я отвечал, что о Пушкине можно говорить в любом классе, что ни один русский писатель послепушкинской поры не писал без Пушкина «в уме», а в конце концов предложил организовать внеклассный пушкинский семинар.

— Ну, это если заменить кружок по народным танцам, — высказалась Гончарова, — а то времени у нас не хватает.

Розалия Марковна на первом же педсовете мягко сказала:

— Вот Николай Николаевич молодой педагог, задорный. Он предлагает внеклассный пушкинский семинар. Правда, слово «семинар» для школы неподходящее, но я его понимаю. Хочется нового, свежего. Но как же программа, Николай Николаевич? Для восьмиклассников кружок сделать можно, а девятиклассникам он ни к чему. Дети сейчас не умеют слушать. Для девочек главное, что надеть.

Отозвался один лишь Серёжа Камсков, да и то через неделю после моего предложенья. Столкнулись мы с ним на улице у кинотеатра.

— У нас тут болото, Николай Николаевич, сплошное болото. На ваш семинар из всего класса могли бы ходить лишь два человека.

— Один из них, конечно, Коврайский?

— Один из них я.

— А другой?

Камсков посмотрел в сторону, лицо его сделалось грустным.

— Сами увидите, Николай Николаевич. Не так много народа в классе.

— Наташа?

Он усмехнулся и пожал плечами.

— Мираж, тень своей тёзки. Хотя для таких, как Маслов…

— Ты его недолюбливаешь?

— Нет, отчего же. Он неплохой, далеко пойдёт. Но скучный…

— Может быть, Стана Феодориди?

— Николай Николаевич, не вынуждайте меня давать характеристики. Я класс свой люблю.

— Серёжа, мы говорим по делу, о семинаре. И я хотел бы знать, кто второй кандидат. Но можешь не говорить. Ты любишь Пушкина?

— Не знаю. Хотел бы любить. Он ясный, а Лермонтов тёмный. Но семинара не будет. Уж это поверьте, Николай Николаевич. У нас тут болото. Гладышев тоже что-то пытался.

— Хороший учитель?

— Нервный.

— Как вы к нему отнеслись?

— Нормально. Правда, с новыми мы всегда осторожны…

Я тогда уже догадался, кого имел в виду Серёжа Камсков. Может быть, потому, что не раз ловил его тоскливые взгляды, направленные в сторону, где сидела она. А может быть, потому, что с самого начала выделил из класса именно их двоих.

Но розыгрыш? Это с ней не вязалось.

Я волновался. Как поступить? Отдать сочиненье, исправив ошибки? Оставить после уроков и говорить? Посоветоваться с кем-то? Последнее отпадало. Я уж не говорю про «опытного педагога» Розалию Марковну, но даже Вера Петровна в советчики здесь не годилась. Конечно, про день рожденья можно было узнать, но что-то гораздо большее, какой-то «сюжет» крылся за этим письмом, какой-то замысел, непохожий на примитивный розыгрыш.

В классе её называли Леся. Проходя мимо стайки девочек в коридоре, я слышал сказанное Гончаровой: «Леська у нас не от мира сего». На уроках я редко смотрел в её сторону, боялся встретить тот взгляд, который поразил меня. В тот первый день. Один раз она выходила к доске и что-то пролепетала об «образе Катерины». Именно пролепетала, проглатывая концы скучных фраз из учебника. Но голос у неё был нежный. Другого я сказать о нём не могу.

В другой раз, спеша на урок, я чуть было не сбил её в коридорном зигзаге. Она отшатнулась с портфелем, прижатым к груди, покраснела страшно и как-то забавно надула щёки.

— Вы на урок? — спросил я.

— Отпустили, — прошептала она. — Я заболела.

— Выздоравливайте! — Я поспешил дальше, но через несколько шагов оглянулся. Она стояла всё так же с портфелем, прижатым к груди, и смотрела мне вслед испуганным взором.

«Леська у нас не от мира сего». Быть может, в этом всё объясненье? Но как поступить…

Выход из положения нашёлся. Нашёлся он сам собой.

Удивительно тёплый день послало из прошлого лето. Поместившись в жёлтых хороминах сентября, он сразу почувствовал себя господином. Веяло благостью от всего. Летали в воздухе серебристые нити, и жёлтый кленовый лист так плавно и доверчиво опустился под ноги, что я остановился, поднял его и засунул в карман пиджака.

Котик Давыдов настойчиво звал на пиво. Мимо легко пробежала Лилечка: «Ой, опоздала, мальчики». Завуч Наполеон, надвинувшись животом, посоветовал отправиться в поездку за грибами. Прошёл неуклюжий Розанов, разгребая воздух взмахами непомерно протяжных рук и бухая в землю огромными башмаками.

— А в гости когда? — напирал Котик. — Ты обещал.