Борис Рыжий - В кварталах дальних и печальных

Бледный всадник

Над Невою огонь горит —бьёт копытами и храпит.О, прощай, сероглазый рай.Каменный град, прощай!

Мил ты мне, до безумья мил —вряд ли ты бы мне жизнь скостил,но на фоне камней онатак не слишком длинна.

Да и статуи — страшный грех —мне милее людей — от тех,с головой окунувшись в ложь,уж ничего не ждёшь.

И, чего там греха таить,мне милей по камням ходить —а земля мне внушает страх,ибо земля есть прах.

Так прощай навсегда, прощай!Ждать и помнить не обещай.Да чего я твержу — дурак —кто я тебе? Я так.

Пусть деревья страшит огонь.Для камней он — что рыжий конь.Вскакивает на коня и мчитбледный всадник. В ночи.

Над красивой рекой

Если жизнь нам дана для разлуки,я хочу попрощаться с тобойв этот вечер, под мрачные звукимутных волн, под осенней звездой.Может, лучше не будет мгновеньядля прощанья, и жизнь пролетитбесполезно, а дальше — забвеньенавсегда, где никто не простит.

Можно долго стоять на причале,обнимая тебя, теребяпапироску. Как мало прощалии любили меня и тебя.Закурить и глядеть, как проходитмимо нас по красивой рекепароход. Я скажу — пароходик,но без нас, налегке, налегке.

«Словно уши, плавно качались полы…»

Словно уши, плавно качались полыу промокшей шляпы — печальный слоник,на трубе играя, глядел на волны.И садились чайки на крайний столик.Эти просто пили, а те — кричали,и фонарь горел, не фонарь — фонарик.Он играл на черном, как смерть, причале —выдувал луну, как воздушный шарик.

И казалось — было такое чувство —он уйдёт оттуда — исчезнет море,пароходик, чайки — так станет грустно,и глотнешь не пива уже, а горя.Потому и лез, и совал купюры, —чтоб играл, покуда сердца горели:«Для того придурка, для этой дуры,для меня, мой нежный, на самом деле».

Колокольчик

Сердце схватило, друг,Останови коней.Что за леса вокруг —Я не видал черней.На лице, на снегуТени сосен. Постой,Друг, понять не могу,Что случилось со мной.Я подышать. ПройдусьЛесом. А если яЧерез час не вернусь —Поезжай без меня.Не зови, не кричи,Будь спокоен и тих —Нет на свете причин,Чтоб пугать вороных.Что-то знают они —Чувствуешь, как молчат?Шибко их не гониИ не смотри назад.Кони пьют на бегуБелый морозный день.Не понять — на снегуЧеловек. Или тень.

Глупая проза

Мне помнится, что я тогда оделвсе лучшее, что было в гардеробе.Верней — что было. И, предполагаявернуться поздно, взял чуть больше денег,чтобы домой добраться на такси.

Пять лет подряд мне снилась только ты —пять лет назад впервые я увиделтебя, средь комсомольской толчеи.И — человек, которому не местов советской школе — к явным недостаткамсвоим в тот день еще один прибавил,заранье окрестив его — любовь.

Потом прошло три года. Мне тебядостаточно лишь в школе было видеть —на переменах и издалека —все эти годы. Но настало лето,и мне сказали, что в десятый классидти я не достоин. Не достоин.Мол, класс литературный, а — увы! —я Гоголя превратно понимаю.

Наивные! Могли ль они понять:до фени — Гоголь, институт — до фени,и я учиться должен, потомучто крохотный любимый человечекна крыльях своей юности летает,как ангелок, по ихним коридорам.И, ради счастья любоваться им,терпеть их лица мне необходимо.Прости, Господь, всё, что тобой творимо —прекрасно, но сомнение грызет,что многое творимо не тобою.

Прошло еще два года. И насталтот день, когда я должен был признаться.И я признался. Правою рукойдержась за стену. А она уныло —без скрипа поднималась вверх стена.Тут «пасть к ногам» — увы — звучит буквально.

Ты, вероятно, думала — я псих,а психам, понимала ты, перечить —себе дороже. Ты сказала: в три.И остановку, где. И растворилась.Я сам очнулся, сам побрел домой.

Тут автор, избегая повторенья,читателя взыскательного проситприпомнить первых пять стихов. Прости,но в жизни не бывает повторений.

Я в три пришел в назначенное место.И ровно в три пространство растворилосьи мое тело. Оставалось лишьпростое сердце, что в ладони билось,как на ладони рыбака добыча.Очнувшись в шесть, тебя я не увидел —ты не пришла. Тогда ты не пришла.

В прокуренном и темном кабакемне говорил пятидесятилетнийи потный муж: «Все бабы — бляди, суки».Кричал: «Еще мне с другом по сто грамм.Да-да, и бутерброды с колбасою».Как я жалел тогда, что я — не он,сейчас бы ущипнул официантку,сказал бы: «Ню-ю…» И долгая слюнатекла б с губы, как продолженье фразы.

Домой я шел пешком. И бормотал.Все бормотал я. Бормотал все, дажекогда уже пинали. Били молча.«Ах, подожди, поговори со мною —что знаешь ты о жизни, расскажи.Я все тебе, дружок, отдам за это.Бери штаны, бери рубаху, куртку.И даже можешь бить потом, коль такположено у вас — свиней — на свете».

Прошло еще два года. Что теперьты скажешь мне, мой ангел, мой любимый?Винить себя? Какая чепуха!Я думаю, нет в мире виноватых —здесь как в игре, как в «тыщу». Знаешь ли,в ней равные количества очкову разных игроков — нулям подобны.

Да, и потом, могли ль они меняубить тогда? Навряд ли, дорогая.Для этого тебя убить им надо.И уж потом… Тогда я сам умру.

Трубач на площади

Трубач, как слон в последний день свой, стоит на площади пустой —О, как унылы эти пейсы, как он целуется с трубой!Я встретил вас — и все былоеВ отжившем сердце ожило;Я вспомнил время золотое —и сердцу стало так тепло…Но мне, трубач, какое дело до оптимиста одного —То Тютчеву судьба радела, а я не встречу никого.И мне печальны эти звуки,Мой нежный, милый, дорогой —Я вспоминаю час разлуки,Давным-давно забытый мной.Все кончено, и ангел медный мне заново не подмигнет,И потому я нынче бледный на десять тысяч лет вперед.Но все ж играй, танцуй с трубою,пусть мы с тобой не верим в Рай.Пусть вот как грустно нам с тобою,Но все ж играй, играй, играй.Пусть не появится надежда — я простою здесь битый час,Чтоб музыка Невою прежней в холодном сердце разлилась.

Было в Петербурге

Лишь по задумчивой НевеСтруится лунное сиянье.

Ф.И. Тютчев[17]

Это было в Петербурге над вечернею Невою —я шептал клочок поэмы, что написана не мною:«Ты теперь один осталсяНаблюдать, как жизнь проходит».Месяц на волнах качался,словно белый пароходик.Он как будто бросил якорь у гранитного причала,он как будто ждал кого-то, полный трепетной печали.Рядом встали иностранцы,песни пьяные запели.Я ушёл. Остался в сердцепароходик ранкой белой.

Я уехал к черту в гости, только память и осталась.Боже милый, что мне надо? Боже мой, такую малость —так тихонечко скажи мнестрашной ночью два-три слова,что в последний вечер жизния туда приеду снова.Что, увидев пароходик, помашу ему рукою,и гудок застынет долгий над осеннею Невою.Вспомню жизнь свою глухую —хороша, лишь счастья нету.Камень хладный поцелуюи навеки в смерть уеду.

Ты придёшь на берег утром — вздрогнешь и проснёшься сразу,и увидишь, как уснули фонари-голубоглазы.Всё, что ласковым приснится —сердцу мило бесконечно.Ветер трепет их ресницы,что седого пуха легче.Ты укутаешься шарфом и, с камнями слившись тенью,на камнях увидишь слёзы. И поверишь на мгновенье,что, стоящий над Невою,ты стоишь над тихим небом.Полный утра и покоя,и кормящий уток хлебом.

«Вот зима наступила…»