Дмитрий Липскеров - Родичи
Медведь взвизгнул по-собачьи, вскочил и мотнул головой так, что скорпион, выскочивший из пасти, пролетел, словно камень из пращи, добрых сто метров, но приземлился в полном здравии, побежал куда-то по своим делам, твердо зная, что он победитель, что даже самое большое теплокровное вскоре издохнет от действия смертельного яда.
На медведя было больно смотреть. Тонна мяса крутилась волчком, ввинчиваясь в песок. Место укуса мгновенно распухло, заполнив всю пасть, так что воздух с трудом достигал легких, а на выдохе превращался в свист. Сосуды в глазах лопались, и кровавые белки вращались с неистовой скоростью, как пинг-понговские мячики, закрученные умелым спортсменом.
Животное испытывало такую боль, на какую только была способна его нервная система.
И опять поглядеть на мучение чужака собрались падальщики. Они подлетали не торопясь, словно и не на трапезу вовсе, а так, пообщаться между собой о чем-то незначительном. Их кадыки на красных шеях, словно поплавки, дразнимые поклевкой, ходили вверх-вниз, а сквозь приоткрытые клювы доносилось клокотание.
А он все отчаянно мучился, ввинтившись в песок почти по брюхо. Боль вошла в каждую клетку его тела, постепенно парализуя мышцы, добираясь кипящей волной до головы. Он уже лежал недвижимый, только почему-то сознание еще металось в черепной коробке, не желая вылезать сквозь ухо, вероятно, забитое песком.
— Крррррр… — пели радость падальщики.
— Крррррр… — дополняли многоголосье вновь прибывшие.
Пометавшись, сознание нашло другое ухо, свободное от песка, и вылетело вон. Впрочем, оно не стало улетать далеко, а пристроилось здесь же, на небольшом камушке.
Казалось, настал последний час медвежьей жизни. Падальщики в слаженном порыве решили, что пора приступить к обеденней трапезе, и, обгоняя друг друга, бросились к недвижной туше.
Но сознание, помахивая невидимыми крылышками, взлетело, покружилось над своим хозяином, к жирным бокам которого пристраивались едоки, а потом уселось на карниз прессованного песка, который не замедлил обвалиться, погребая под собой медведя и свору падальщиков…
Ягердышка вернулся в стойбище к ночи. Он рассчитывал застать голосящих старух, оплакивающих безвременную кончину Бердана. Он сам всю дорогу плакал, так что его приплюснутое лицо покрылось корочкой льда.
Но, к удивлению чукчи, в стойбище стояла сонная тишина, и только сквозь конусы крыш тянулись к ночному небу дымки. В чумах собирались ужинать.
Первым делом Ягердышка направил сани к чуму шамана-землемера и, покашляв перед входом, откинул меховой полог.
Шаман возлежал на шкурах и смотрел телевизор, изображавший голых девиц европейского типа, которые так не волновали Ягердышкину плоть. Старика Бердана в чуме не оказалось, а потому молодой чукча решил, что деда уже схоронили, и опять заплакал, искренне подвывая.
В этот момент шаман и заметил, что в чуме не один. Землемер нажал на пульт дистанционного управления, и девицы упрятали свою наготу в темноте японского агрегата. Затем он сделал подобающее шаману лицо и строго спросил:
— Чего тебе надо?.. Уже поздно, каждый должен в своем доме сидеть!
Ягердышка не смог сглотнуть мокрое настроение, опять зарыдал и, захлебываясь, провыл, что непременно хочет знать, где нашел последнее пристанище старик Бердан, и что он, чукча, чувствует свою непременную обязанность и долг умереть на могиле им убиенного, самому скончаться на пригорке от холода и голода.
— С чего ты взял, что Бердан умер?
— А что, нет? — тотчас перестал выть Ягердышка.
— И не думал.
— Так ты сам сказал, — развел руками молодой чукча. — Мол, умрет непременно!
— Я-то сказал, а он не думал!
Землемеру не терпелось поскорее включить видеомагнитофон. Его, закончившего вуз на Большой земле, европейские женщины волновали куда больше, чем местные.
— Иди же, иди! — раздраженно распорядился шаман. — Позднее время уже!
Ягердышка сделался столь счастлив, сколь был несчастлив минутою ранее. Еще недавно грех смертоубийства тяжелым ярмом тянул на дно полыньи, а сейчас оковы словно распались, за спиной выросли крылья, и чукча был готов взлететь к самой Полярной звезде! Правда, что он станет на ней, такой холодной, делать, Ягердышка не знал, а потому направился к жилью старика Бердана.
Чукча нашел эскимоса совершенно живым, хоть и с синюшной физиономией. Наверное, подумал он, весло и по морде попало.
В свете кострища глаза старика Бердана блеснули по-волчьи, рука его пыталась нащупать легкий гарпун, но тот куда-то запропастился, неизвестно, был ли вообще, да и сил на бросок в неприятеля не имелось.
— Ш-ш-х… — злобно зашипел старик.
Но Ягердышка пал на колени и истово стал класть кресты на свою грудь. Сначала бормотал слова благодарности Богу за то, что упас эскимоса от смерти, а потом, уставившись в синий лик старика, заголосил на все стойбище:
— Прости-и-и!!! — Бухнулся головой оземь. — Прости-и-и!!!
Сошлись на том, что весь недельный улов рыбы Ягердышка безвозмездно передаст Бердану, на том конфликт будет исчерпан, а пока эскимосские боги не дают старому нутру возможности прощать.
— Иди домой, однако!
И чукча поспешил в свой чум, счастливый, что старик жив и что не надо сидеть в крытке немереное количество полярных лет. А еще он решил, что будет величать Бердана почетно — старец! Шутка ли, двести лет прожить!..
Укля уже спала, а потому Ягердышка счел необходимым исполнить свой супружеский долг, прилег на жену, раздвинул меха и скоро получил удовольствие. Эскимоска не проснулась, а он и не стал ее будить, просто растянулся на своей лежанке, немного поразмышлял о неисповедимости путей Господних, зевнул протяжно, до слез, да и заснул.
А снилась ему Полярная звезда, которая вся оказалась из железа, а он, дурак, решил попробовать ее на вкус, лизнул да и прилип языком к металлу…
А потом кто-то двинул его по физиономии. Да так сильно, что чуть было глаз не выскочил.
Кола, догадался Ягердышка, лишившись сна.
Хоть ему и было нестерпимо больно, но чукча решил не показывать, что проснулся, стиснул зубы и терпел героем. Его горящее ухо слышало какую-то возню в чуме, будто чей-то шепот, но потом вроде бы все стихло, и Ягердышка, измученный физически и нравственно, вновь полетел к Полярной звезде и приложился было языком к ледяной поверхности, но тут получил увесистый удар теперь в челюсть, от которого подскочил до дымохода, а потом рухнул на лежанку, притворившись мертвым, коим почти был.
— Убил, — услышал чукча тихий голос.
— А чего он мою жену, таки-таки! — ответил голос другой.
— Вторую душу загубил!
— Будь моя воля, я бы и тебя еще раз сожрал!
«Кола», — снова узнал Ягердышка, чувствуя, как пухнет от побоев физиономия.
— Потому и завис ты между небом и землей!
«А это Бала», — догадался чукча.
— Так и ты не в раю, — хмыкнул Кола. — Тем, кто чужих жен пользует, в рай тропинка не протоптана! А меня простят, я в состоянии аффекта находился, когда печень твою жевал. Око за око!
На сем разговор братьев закончился, и они вместе с дымком угасавшего очага отбыли по адресу «между небом и землей», оставив Ягердышку в окончательном расстройстве души.
Значит, я тоже не попаду в рай, сделал заключение молодой чукча. Значит, не долететь мне до Полярной звезды!..
Сердце сжалось.
Грех совершил я неискупный! Как Бала! За это его и съел Кола!!
Осознав невозможность свою попасть в рай Господень, Ягердышка уткнулся лицом в шкуры и заплакал, да так горько, так жалобно, как способна плакать душа простая и искренняя по-детски.
Слезы пропитали весь мех до самой земли, а потом он почувствовал прикосновение к своему темечку.
Сначала показалось, что это Кола вернулся или Бала, но касание было нежным, как будто ангельским. А потом он учуял пальцы, которые забрались ему в самые волосы и перебирали их ласково, отчего в подмышках стало жарко.
Ангел пришел, решил чукча.
А потом он услышал голос. Голос был женским и принадлежал Укле.
— Ягердышка, — нежно произнесла она.
На мгновение Ягердышка расстроился, что голос-то не ангельский, а потом задался вопросом, кто есть на свете ангел, и расслабился от мысли своей, и стал слушать голос эскимоски, как пение существа с Полярной звезды.
— Ягердышка, — пропела Укля, — ты мой муж, а потому нет греха на тебе. Не на чужую жену ты позарился, а потому пойдешь ты в свой рай, не сомневайся!
И были слова Укли елеем для Ягердышки, так что боль от побоев сошла с лица его, и слезы несчастия сменились на влагу умиления, и в который раз он подумал, как в жизни все бок о бок, смерть и жизнь, любовь и безразличие, Кола и Бала…
— Тьфу! — перекрестился и перевернулся на спину, вглядываясь в очертания своей жены Укли. Очистившиеся от слез глаза ласкали женскую тень, которая как-то незаметно приняла облик старика Бердана, сжимавшего в руках весло.
