Франсуаза Саган - Через месяц, через год
Жолио отчаянно пытался припомнить что-нибудь из своего детства, но у него это никак не получалось.
– У меня не было детства, – проникновенно произнес он.
– Иногда вы говорите ужасные вещи, – сказала Беатрис и сжала его руку.
На этом с детством Жолио было покончено. Зато детство Беатрис обогатилось многочисленными историями, в которых проявлялись сообразительность, живость и очарование малышки Беатрис. Она была явно растрогана собственным рассказом. Руки Беатрис и Жолио в конце концов встретились в кармане последнего.
– Какая у вас прохладная рука, – тихо сказал он.
Она не ответила и прислонилась к нему. Жолио понял, что Беатрис уже вполне готова, и на какой-то миг задумался, хочет ли он ее; впрочем, ответ его мало интересовал. Он повез Беатрис в Париж. В машине она положила голову ему на плечо, прижалась к нему. «Дело сделано», – устало подумал Жолио, и они поехали к ней домой: первую ночь он хотел провести у нее.
Как и всех несколько уставших от жизни людей, в любовных похождениях его привлекала перемена мест. Однако у дверей ее дома по долгому молчанию Беатрис и полной ее неподвижности он понял, что она уснула. Он осторожно разбудил ее, поцеловал руку и, прежде чем она успела опомниться, оставил ее в лифте одну. У погасшего камина Беатрис увидела Эдуара; он спал, ворот его рубашки расстегнулся, и в нем была видна длинная, почти девичья шея. Глаза Беатрис на секунду увлажнились слезами. Она была расстроена: во-первых, потому, что так и не поняла, нравится ли Жолио, во-вторых, потому, что Эдуар казался ей очень красивым, но ей было не до этого, она обращала внимание на его красоту только в ресторанах. Беатрис разбудила Эдуара. Едва пробудившись, он нежно объяснился ей в любви, но его слова не утешили ее. Когда он захотел пойти вместе с ней в спальню, она сослалась на мигрень.
Жолио тем временем в прекрасном расположении духа пешком возвращался к себе домой, шел вслед за какой-то женщиной и, зайдя в бар, увидел там мертвецки пьяного Алена Малиграсса. За все время их знакомства, то есть почти за двадцать лет, такое с Аленом случилось впервые.
После вечера, проведенного с Беатрис, Ален Малиграсс решил никогда с ней больше не встречаться: любить женщину, которой до такой степени наплевать на тебя, к тому же совершенно тебе недоступную, – невыносимо, и он решил, что спасти его может только работа. Тем более что из-за отсутствия Бернара ее было сверх головы. И он попытался забыть Беатрис, в чем ненавязчиво помогала ему Фанни. Естественно, ничего из того не получилось. Он слишком хорошо знал, что страсть, если она тебя захватила, – соль жизни и, пока тобой правит страсть, без соли обойтись нельзя, хотя в другое время это вполне возможно. И все-таки он остерегался видеться с Беатрис. Он ограничился тем, что как можно чаще стал звать к себе Эдуара, находя мучительное удовлетворение в том, как счастлив тот. Ален даже сам придумывал доказательства этого счастья. След от пореза бритвой на шее у Эдуара становился следом нежного укуса Беатрис – он представлял себе ее страстной женщиной, несмотря на невольный смешок Бернара, – и темные круги под глазами у племянника, его усталый вид тоже были поводом для его страданий. Долгие часы он проводил у себя в кабинете, листая рукописи, делая пометки, заполняя карточки. Он прикладывал линейку к картону, подчеркивал заглавие зелеными чернилами и вдруг застывал, зеленая черта ползла вниз, карточку надо было переделывать, сердце у него бешено колотилось. И все потому, что он припоминал очередную фразу Беатрис, сказанную ею во время того пресловутого ужина. Он выбрасывал карточку в корзину и начинал все сначала. На улице Ален задевал прохожих, не замечал знакомых, понемногу становясь очаровательным рассеянным интеллектуалом, каким все и хотели его видеть.
Утренние газеты он начинал просматривать со странички «Спектакли» в надежде прочитать там что-нибудь о Беатрис – о ней действительно начинали говорить, – а потом, рассеянно скользя глазами по театральным объявлениям, он в конце концов упирался взглядом в большую рекламу театра «Амбигю» и в набранную мелким шрифтом фамилию Беатрис. Он тут же отрывал взгляд, словно его поймали с поличным, и проглядывал, не вникая в их смысл, обычные репортерские сплетни. Накануне того дня, когда он встретился с Жолио, Ален прочитал «вторник – выходной», и сердце у него упало. Он знал, что каждый день в течение десяти минут может видеть Беатрис на сцене. Он всегда удерживался от этого, но угроза выходного дня совсем добила его. Без всякого сомнения, Ален и не пошел бы в театр, но об этом он даже не подумал. Беатрис… красивая и неистовая Беатрис… красивая и неистовая Беатрис… Он опустил глаза. У него больше не было сил. Придя домой, он застал Эдуара и узнал, что Беатрис ужинает у своей матери. Но эта новость не утешила его. Зло уже свершилось, он понял, до какой степени влип. Сославшись на деловой ужин, он понуро бродил вокруг кафе «Флор»,[1] встретил двух приятелей; они ничем не могли ему помочь, но, заметив, как он бледен, уговорили его выпить стаканчик, а потом и другой, виски. Для слабой печени Алена Малиграсса хватило бы и этого, но он продолжал пить и около полуночи оказался в убогом баре на площади Мадлен, где его и увидел Жолио.
* * *С Аленом все было ясно, вдобавок опьянение уж очень не шло ему. Его бледное и утонченное лицо с набухшими веками неприлично подергивалось. Жолио, пылко пожав ему руку, выразил свое изумление. Он и представить себе не мог, что Малиграсс способен так напиться в одиночку в каком-то сомнительном баре, где полным-полно девиц легкого поведения. Он любил Алена, и в нем одновременно проснулось любопытство и какое-то садистское и вместе с тем дружеское чувство – ведь он больше всего на свете ценил сложные ощущения. Естественно, разговор зашел о Беатрис.
– Ты, кажется, пригласил Беатрис на главную роль в твоем новом спектакле? – спросил Ален.
Он выглядел вполне счастливым, измотанным, но счастливым. Бар кружился вокруг него. Он был на той стадии любви – и опьянения, – когда человек совершенно поглощен собой и прекрасно обходится без «другого».
– Я только что ужинал с ней, – сказал Жолио.
«Так, значит, она врет», – подумал Малиграсс, вспомнив, что ему сказал Эдуар.
Он как-то сразу и обрадовался (ложь Беатрис означала, что Эдуара она на самом деле не любит) и огорчился. Раз Беатрис лгунья, она, стало быть, совершенно для него недоступна: он понимал, что она никогда не будет принадлежать ему без достаточно хороших оснований. А сама она, значит, не больно-то хороша.
– Она хорошая девушка, – тем не менее сказал он, – очаровательная.
– Она красивая, – сказал Жолио, усмехнувшись.
– Красивая и неистовая, – добавил Ален, вспомнив свою привычную формулу; сказал он это таким тоном, что Жолио повернулся к нему.
С минуту они молча смотрели друг на друга, понимая, что ничего толком друг о друге не знают, несмотря на «тыканье» и дружеские похлопывания по спине.
– У меня к ней слабость, – жалобным, а не беззаботным, как ему хотелось бы, тоном сказал Ален.
– Это вполне естественно, – ответил Жолио.
Он чуть было не рассмеялся, но Алена надо было утешать. Вообще-то первым его поползновением было сказать: «Но ведь все еще можно устроить», – однако он тут же осознал, что это не так. Не отдастся Беатрис убогому старику. В любви тоже одалживают только богатым, а Ален себя чувствовал скорее бедным. Жолио заказал еще два виски. Он понял, что вечер будет долгий, и это его радовало. Такое Жолио любил больше всего на свете: меняющийся в лице собеседник, гладкий стакан в руке, конфиденциальный разговор, вечер, затягивающийся до рассвета, усталость.
– Что я могу, в моем-то возрасте? – спросил Ален.
Жолио поморщился и очень твердым голосом сказал: «Все». Ведь это был «их» возраст.
– Но она создана не для меня, – сказал Ален.
– Никто ни для кого не создан, – на всякий случай ответил Жолио.
– Нет, почему же, Фанни создана для меня. А тут, знаешь, это ужасно. Прямо наваждение. Я себя чувствую чуть ли не паралитиком, чудаком каким-то. Только это ведь единственное, что еще живо во мне.
– Все остальное – литература, – сказал с усмешкой Жолио. – Я знаю. Хуже всего в твоем случае, что Беатрис не умна. Но она честолюбива, заметь, это уже кое-что в наше время, когда люди вообще ничего из себя не представляют.
– Я мог бы дать ей что-нибудь, чего она, без сомнения, не имеет. Доверие, например, преклонение перед ней, тонкость, наконец… И потом…
Жолио так выразительно посмотрел на него, что Ален замолчал и как-то неопределенно повел рукой, пролив виски на пол. И тут же бросился извиняться перед хозяйкой бара. На Жолио накатило чувство острой жалости.
– А ты попробуй, старичок. Объяснись с ней. Во всяком случае, если она скажет «нет», мосты будут сожжены. Хоть узнаешь, на каком ты свете.
