Эдуард Лимонов - Укрощение тигра в Париже
Наташка рассказывает с удовольствием. Ей нравится эта история, подтверждающая, что Лимонов тоже имеет слабости, тоже иногда напивается до потери сознания, что не только она — дикая, но и Лимонов дикий.
— Я такая дура, Генрих! Как верная женщина, я взяла в карман кухонный нож, на случай, если кто-нибудь пристанет ко мне на набережной, и пошла.
— Великолепно! Представляю себе, как изумительно вы выглядели… С ножом, — легко увлекающийся Генри довольно хрюкает. — Ну?
— Лимонова я не нашла. Но видела полицейский автомобиль. Я поискала его немного и вернулась домой. Мне стало страшно. Там никого не было, ни души! И еще я подумала: «Как же я найду Лимонова? Может быть, он лег между машинами и лежит. Там машины были запаркованы. Эдвард ведь любит прятаться и чтоб его искали…»
«Бедная Наташа!»
Раньше Генрих брил волосы надо лбом. Зачем, неизвестно. Съездив осенью в Соединенные Штаты, он, слава Богу, вернулся уже с новой прической, — волосы надо лбом заросли, и он срезал седые редкие патлы равномерно-коротко. У него крепкая шея, сдвинутый набок нос, объемистая грудь, и, коротко остриженный, он мог бы напоминать крепкого моряка торгового флота. Если с него снять халат, разумеется.
— Он явился через час после меня, вбежал в ливинг-рум и упал на диван. — Где ты был? — спросила я его. Он промычал, что его забрала полиция. Он ебался, Генрих, вы от меня это скрываете! — заключает Наташка.
Я знаю, что она в свою гипотезу не верит, но гипотеза ей нравится. Что ж, пусть получит удовольствие.
— Я торопился домой. К тебе, — в который раз терпеливо объясняю я. — Все мы там упоенно плясали, как в диско. Ой, подумал я, Наталья, очевидно, уже вернулась из кабаре! И стал искать тишот и свитер, я снял их, потому что было жарко». Найти свои тряпки я не смог. Потому я надел бушлат на голое тело и тихо ушел.
— А на следующий день австралийская хозяйка парти позвонила мне и сказала: — Это ваш друг в очках украл 1.300 франков у моей руммэйт. Если он не украл, почему он так неожиданно ушел? — Генрих хохочет.
— Да… железная австралийская логика. А вы паникер, Генри. Сейчас вы смеетесь, но тогда звонили мне растерянный. Почему вы не послали австралийскую пизду подальше? Что за мудацкая манера обвинять людей в краже, так вот, за здорово живешь…
— Только вы и я были чужие на этом парти, Эдвард.
— Генрих, дорогой, французы говорят, что предают только свои. Мы были с вами самыми приличными людьми на этом парта Я даже оставил свои вещи. Где моя тишот с надписью «Кокаин» во всю грудь? Такая тишот стоит пару сотен франков. И свитер…
— Вот. Ебался и оставил вещи впопыхах, — Наташка пробует проиграть ту же пластинку опять.
— Перестань пиздеть! — на сей раз я говорю это суровым тоном. И тотчас же жалею о сказанном, ибо с Наташкой нельзя даже в шутку обращаться грубо, она может удариться от грубости в запой. Она не пойдет в кабаре и будет жить у подруги Нинки, пить, кричать, слушать русские песни до тех пор, пока я не позвоню и не уговорю ее вернуться домой. Взрыв может случиться по любой причине. Оттого, что юбка сидит не так, как ей хочется, оттого, что я, оговорившись, назвал ее Леной (один раз), оттого, что она увидела старую фотографию, где я изображен с давно забытой мной женщиной. Повод не важен. Кажется, она пропустила «перестань пиздеть» мимо ушей.
Мы сидим по обе стороны круглого шаткого стола, он помещается у окна прихожей, а Генрих, уже без шляпы с риноцеросом, но еще в халате, вытанцовывает по прихожей свой обычный гостевой танец. Он хохочет, острит, Даже как-то по-особенному подхрюкивает, когда сказанное им ему самому нравится. Время от времени он сощипывает что-то со стола и опять обтанцовывает прихожую. Почему мы не сидим в ливинг-рум, которая и больше и уютней, — загадка. Если я предложу перейти в ливинг-рум, мы туда перейдем, но я уверен, что уже через четверть часа, неожиданно для самих себя, вновь окажемся в прихожей и Генри будет танцевать по черно-белым, как в бане, шашечкам пола.
— Генрих, бля! Вы что, не можете положить себе варенье на блюдце? Перестаньте жрать прямо из банки!
— Простите… — хрипит смущенно Генри, — я только одну ложечку. — Проглатывает варенье, облизывает ложку и кладет ее на стол.
Фалафель, уложив на скамейку пустую винную бутылку, нежно баюкает ее, укрыв до горлышка грязным носовым платком папы Генри. По крайней мере, каждую пятницу Генрих изымает Фалафеля от мамы Майи и старших детей и возвращает в семью в понедельник. Помимо уик-эндов, Генри пользуется любой возможностью, дабы заполучить Фалафеля. Еще недавно он и Майя похищали друг у друга Фалафеля. Несколько раз в дело вмешивалась полиция. Сейчас отношения у них более ровные, и Генрих берет Фалафеля всякий раз, отправляясь писать картины на ферму в Нормандию. Иногда Фалафель и Генрих живут на старой ферме у леса по нескольку месяцев. Генрих, в отличие от всех других известных мне отцов, любит возиться с детьми и преспокойно таскает с собой Фалафеля на парти. Если парти вдруг затягивается до четырех утра, как то, у австралийской пизды, Генрих укладывает Фалафеля спать где-нибудь в теплом уголке на ворохе пальто. Благодаря свободному цыганскому воспитанию, у Фалафеля надутые, красные, как у клопа, насосавшегося крови, щечки, живой темперамент и неиссякаемая энергия. Единственная дисциплина, по которой Фалафелю следовало бы поставить кол, — языкознание. Она говорит сразу на трех языках: русском, французском и идиш. Понять трехгодовалое существо невозможно. У нее свой, фалафельский язык. Корова на ее языке называется, например, «фа» Исследуя этимологию «фа», возможно предположить, что дитя образовало это слово из двух слов: русского «корова» и французского «ля ваш».
Ребенок-филолог что-то ласково бурчит уснувшей бутылке.
— Аки? — вдруг спрашивает она папу Генриха, проносящегося в который раз по периметру прихожей. — Аки? — настаивает она: — Где Аки? — у Фалафеля расстроенное личико.
— Лаки вспомнила, — переводит Генрих. — Ух ты, Фуфуля, маленький человечек…
Смерть афганского рефюджи
Афганская борзая Лаки, терпеливое узкое животное с грустными итальянскими глазами-маслинами, со свалявшейся шерстью цвета старых листьев, обнаружившихся весною под снегом, умерла в августе.
Генрих, Фалафель, Наташка, писатель и их молодые друзья Адель, Фернан, Тьерри и Пьер-Франсуа — все они жили на ферме Генриха. Жгли камины: готовили крепко пахнущие деревенские обеды, ссорились, мирились, короче говоря, бурно жили. И за ними наблюдало обычно лежащее у камина животное Лаки. Однажды животное исчезло.
В тот вечер они сидели в зале вокруг большого стола, только что отобедав. Адель привычно сворачивала время от времени пушку-сигаретину, начиненную смесью табака с гашишем, и пускала ее по кругу. Когда Адели надоедало трудиться на сигарной фабрике, ее сменял Пьер-Франсуа. Писатель и Наташка еще пили красное вино. Молодые французские друзья пили красное вино исключительно за обедом, бывшие же советские товарищи с наслаждением потягивали красное вино круглые сутки. Генрих, обожравшись, и обожравшись поспешно, он всегда ест так, как будто боится, что у него вот сейчас отберут еду, переваривал пищу и неумело, но нахально наигрывал на гитаре. На гитаре было пять струн. Генрих дергал пять струн и пел хрипловато и нагло неприличные русские частушки, сопровождая их взрывами хохота. Тьерри прыгал по залу, время от времени становясь в позу каратиста, рубил ребрами ладоней воздух и одновременно ругался с Адель, они боролись за Фернана. Фернан (он и Адель только что выкрасили половину волос в цвет куриного бульона) пытался примирить лучшего друга и «петит-ами», но ему это не удавалось. Самый приятный из собравшихся, красивый Пьер-Франсуа, прядь длинных, по парижской интелломоде, волос упала ему на лоб, с улыбкой наблюдал за Генрихом, вслушиваясь в непонятные русские слова. Писатель сидел, обнимая подружку за голые плечи, на ней было черное платье, оставлявшее открытыми плечи и спину. За сутки до этого они поссорились и долго дрались в присутствии всех обитателей фермы, включая уехавших утром еще пятерых гостей. Теперь они сидели мирные и ласковые, и писатель пожимал рукою Наташкину холку. Зверь тихо мурлыкал.
— А где Лаки? — спросил внезапно Генрих, прислонив гитару стоймя к столу.
— Аки? — повторила из кресла голая Фалафель. — Аки…
— Никто не видел Лаки? — повторил Генрих по-французски.
Адель и Тьерри продолжали увлеченно ругаться, Фернан продолжал пытаться их примирить, и только Пьер-Франсуа, приветливо улыбаясь, склонив голову так, что прядь волос упала ему на руку, ответил:
— Когда еще было светло, я видел, как он бежал за амбар в сторону леса.
— Шьен?[4] — спросила Адель. — Я видела, как он подлез под забор и побежал по дороге, ведущей в деревню.
