Сид Чаплин - День сардины
— Ну? — сказала она.
— Вам что-нибудь нужно? — спросил я, как дурак.
— Нет, просто хочу с тобой поговорить.
Я сел, ухватившись за веник, как за якорь спасения. А она, скажу я вам, ничуть не была взволнована и не дышала тяжело; она была холодная, как родниковая вода, и очень уверенная в себе. Постояла, глядя на меня со странной улыбкой, потом погладила по голове. Кажется, я даже подскочил…
— Ты высокий для своего возраста, — сказала она. — Совсем уже взрослый. Откуда у тебя этот шрам? — Она провела по рубцу пальцами. Эти пальцы жгли меня, словно были намазаны бритвенным кремом. — Отчего ты дрожишь — тебе больно? — Не дожидаясь ответа, она продолжала: — Я слышала, как девчонки к тебе приставали, — вот суки! — В голосе ее было столько ненависти, что я вылупил на нее глаза. — Убери веник.
Как солдат, повинуясь приказу, я отставил веник в сторону и при этом задел рукой ее колено — так близко она стояла. Тут уж она вздрогнула.
— Я слышала, как ты сказал… сказал, что знаешь все про девушек. Наверное, ты просто хвастал? — И я понял, что сейчас произойдет. Я не мог этому поверить, мне хотелось уйти, убежать и в то же время хотелось остаться. Я покачал головой. — Значит, правда? — протянула она очень тихо. — Кто же она? — И все время она гладила меня по волосам. — Девушка твоего возраста или старше… как я?
— Как вы, — сказал я.
— Ах! — Она вздохнула с облегчением, будто выиграла спор у самой себя. — Я так и думала. — Голос у нее уже был не такой ласковый. — Знаешь, мне всегда ужасно хотелось знать, как это начинается. Вот так? — И она поцеловала меня в губы. Сразу все стало доступно, и это произошло слишком быстро, чтобы было хорошо. Я не успел даже сказать ей тогда, что это было вовсе не так, а уж потом — тем более. Тогда все было медленно, нежно, доверчиво. А тут — борьба, засада, как будто она меня убить хотела. Насколько я понимаю, она мстила. В той, другой, не было ненависти, а только какая-то печальная усталость, желание помочь и самоотвержение. Но эта была постарше.
Вечно все выходит не так, как хочется. Вместо красотки вроде Полли или вроде той, про которую говорил Чарли, когда ткнул меня в бок, мне досталась женщина, которая могла получить от жизни все, но не получила почти ничего и хотела отдавать, а не брать. В тот день, в кладовке, среди мешков с мукой, со мной была не одна из тех нахальных девчонок, которых я мечтал унизить, а женщина, которую унизили. И от этого была опасной. Это случалось еще несколько раз. Она вдруг ни с того ни с сего кидалась ко мне, и у меня всегда было такое чувство, будто она делает это не по своей воле, будто кто-то ее заставляет. Она не хотела со мной разговаривать. Виделись мы с ней только в пекарне. И в конце она была мне такой же чужой, как и вначале. В общем я не выдержал. Я должен был избавиться от этого. И не только потому, что она была замужем или забывала об осторожности, — просто стоило мне ее увидеть, как хотелось бежать без оглядки. Я не помню ее имени, но часто думаю о том, кто же она такая, какова она была на самом деле, зачем я ей понадобился и для чего она сделала это. Она — единственная женщина в моей жизни, в которой не было ни капли нежности. Я и сейчас не понимаю, что же так ожесточило ее. Правда, дочь старьевщика, Милдред, тоже была такой, но ту я видел только издали, так что она не в счет. И потом эта женщина никогда не пыталась меня оскорбить. А ведь ей даже не нужно было сказать или сделать что-нибудь оскорбительное. Просто ее прикосновения были оскорбительны.
И вот я снова ушел с работы, прослыв летуном, потому что нигде не мог удержаться. Я был словно траулер, который шторм треплет у самой гавани. Когда я видел в трамвае, как какой-нибудь малый в чистом воротничке и при галстуке читает газету или книгу в целлофановом переплете, то даже завидовал. Вот бы и мне стать таким — подающим надежды молодым человеком, который своего не упустит, работает как положено, шевелит мозгами и всего достиг. Тепло, светло, мухи не кусают, и рекомендательные письма ему ни к чему, потому что он себя уже зарекомендовал. Просто уму непостижимо, как таких земля носит — брр!
Все, что я пробовал делать, было просто и старо, как мир. Вот, скажем, ловчил, как ловчили лет пятьсот назад, а то и больше. Или таскал ящики с яблоками, мешки с картошкой и корзины с капустой на овощном рынке. Сегодня одно, завтра другое. А все потому, что работу давали только такую, которую нельзя механизировать, и на своем коротком веку я уже раз остался безработным, потому что меня заменили машиной и вместо деревянных бочек стали делать металлические. Так или иначе, сам ли я был виноват, или кто другой, не все ли равно, я прошел через это, как касторка через кишки. Моисей умер, когда увидел землю обетованную, но человек, выброшенный за борт, должен жить. И я любил жизнь. Только одно отравляло мне существование — отношения между моей старухой и Гарри. Я и сам не понимал, что это мне как нож острый, что я все еще не могу без нее обойтись, все еще, так сказать, держусь за ее юбку.
Теперь я могу смеяться над их романом, над котенком, улитками и ручной мышкой, которую он, дернув за веревочку, выпустил из коробки в тот вечер, — она сидела у него в каюте, неподвижная, как фарфоровая статуэтка, и вдруг, увидев розовый носик и глаза-бусинки, бросилась к нему в объятия. Но тогда мне было не до смеху. Забавно, как подумаешь, что именно мысль об этом была для меня всего мучительней, а сам я меж тем не терялся. Взять хоть ту женщину, о которой я уже упоминал. Дело шло к этому уже давно, но случилось все за две недели перед тем, как накрылась моя карьера угольщика. Когда Чарли сказал мне, к чему идет, я подумал, что он рехнулся, — ведь она была уже не девочка. Он покачал головой. «Есть такие, которые любят молоденьких, — сказал он. — Ну да ладно, сам увидишь». И вскоре я получил первое подтверждение его правоты. Она жила в шикарном районе, где все покупают оптом, но уголь заказывала по сто фунтов. Сперва-то она брала помногу, сотен по десять-двенадцать. Но потом сократилась до четырех или пяти и всегда предлагала мне выпить чаю. Шатенка, с карими глазами, не толстая, но плотненькая, она всегда смотрела на меня с грустью. Она была слишком порядочная, чтоб искать приключений, как та, которую звали Полли; и я уверен, что, если б не случайность, между нами ничего и не было бы. Но вышло так: раз вечером я от нечего делать слонялся возле Центрального вокзала и вдруг увидел ее — она вышла с тяжелыми чемоданами, усталая с дороги. Меня она не заметила.
Я подошел и сказал:
— Позвольте, помогу вам чемоданы снести.
Она обернулась. Она была смуглая, из тех, которые нелегко краснеют.
— Ну хорошо… Ты такой милый мальчик… Как ты переменился!
— Покультурнее малость стал, — сказал я. — Мне самому приятно. Вы меня всегда чаем поили, ну, я и не мог глядеть, как вы чемоданы тащите.
В такси она сказала:
— Подвезти тебя домой? Или нам по пути?
Меня тоска брала, когда я думал о том, что скоро опять семь утра, мысль о ворованном угле давила меня, и я соврал. По-моему, она поняла, что я вру. Такие здесь не живут. Шофер такси, наверно, принял нас за сумасшедших, — конечно, если вообще обратил на нас внимание, потому что мостовая была скользкая, как каток, и кругом полно машин и пьяных. А может, он подумал, что я ее сын, и тогда это самое смешное, потому что все десять минут, пока мы мчались сквозь ночь неизвестно куда, я не замечал ничего вокруг, кроме запаха ее духов и прикосновения женщины — тяжести, привалившейся ко мне. Я плохо видел ее лицо, но оно было нежное, хоть и не без морщинок; щеки, пожалуй, слишком пухлые, но уродливой ее не назовешь. Правда, красавицей — тоже, но в ней было какое-то подкупающее спокойствие. Я не знал, о чем разговаривать, и она пришла мне на помощь.
— Надеюсь, у меня там все в порядке, — сказала она. — Дом неделю стоял запертый, но в камине наготове дрова.
— И чайник тоже наготове? — спросил я.
Она взяла мою руку, сжала ее, положила к себе на колени, и я понял, что теперь все в порядке, а она сказала:
— Зови меня Стеллой.
Под конец она все же затопила камин, и мы выпили чаю, а домой я ушел в два часа ночи и от волнения не мог даже придумать никакого объяснения для моей старухи. Но — и это очень важное «но» — я думал о ней и о Гарри, когда был у этой доброй, ласковой женщины. И, верьте или нет, мне было больно. Можете этому поверить.
Я так часто менял работу, что ездил на всех трамваях в городе, но никогда не успевал познакомиться с кондуктором. И рабочая книжка у меня ни разу даже не истрепалась. Бывали случаи, что просто работы не оставалось, но чаще я имел счастье оставаться без работы. Я был уже взрослый и с норовом, чуть что — становился на дыбы. Да к тому же много воображал о себе. Меня прозвали Красавчиком, потому что шрам только оттенял мою гладкую кожу, блестящие голубые глаза и красивые, с золотистым отливом волосы, гладко зачесанные назад. Я отлично знал, какая у меня бывает злая улыбка и дьявольский взгляд — моя старуха не раз говорила мне про это, — и пускал в ход улыбку или же пускал в ход язык, а если языка было мало, на помощь приходил взгляд. Всякий раз это против меня же и оборачивалось, но я — хоть бы что и делал вид, будто мне наплевать. Честно говоря, мне вовсе не было наплевать. Мне было обидно, что я такой глупый, неопытный щенок, ничего не сумел добиться, и светлая мечта моей матери превратилась в черную тучу, омрачавшую ее жизнь.
