Дженди Нельсон - Я подарю тебе солнце

Я даже не знала, что человека может похоронить его собственное молчание.

А потом все закончилось.

А потом все.

То есть на этом не все, но я не буду вдаваться в подробности. Но знайте: я отрезала почти метр светлых волос и поклялась, что больше никаких пацанов, потому что после этого случая с Зефиром умерла моя мать. Прямо сразу. Это я. Навлекла на нас беду.

Бойкот – это не прихоть. Для меня парни больше не пахнут мылом, шампунем, потом после тренировки, лосьоном для загара или океаном после многочасового катания на волнах, они пахнут смертью.

Я выдыхаю, резким пинком выталкиваю все эти мысли за дверь своего сознания, затем набираю полные легкие влажного пульсирующего воздуха и принимаюсь искать студию Гильермо Гарсии. Мне надо думать о маме и об этой скульптуре. Я буду выражать свое желание руками. Буду очень стараться.

Уже через несколько секунд я стою перед большим кирпичным складом: Дэй-стрит, 225.

Туман за это время почти не поднялся, и мир сейчас очень негромкий – в этой тишине только я.

Звонка возле двери нет, может, был, но сняли, или сожрал какой дикий зверь – только истерзанные проводки торчат. Как гостеприимно. Сэнди не шутил. Я скрещиваю пальцы на левой руке наудачу, а правой стучу в дверь.

Нет ответа.

Я оглядываюсь в поисках бабушки – ей бы распечатать и предоставить мне свое расписание – и пробую еще раз.

Потом я стучу в третий раз, но уже совсем робко, все-таки, может, это не очень хорошая идея. По словам Сэнди, этот скульптор не человек, но что он имел под этим в виду? А что значит высказывание моей мамы насчет стен? Это же как будто небезопасно, а? Чего я вообще так просто поперлась? Прежде чем Сэнди позвонит ему и проверит, в своем ли он уме. Да еще и в таком тумане – здесь страх, холод и дурные предзнаменования. Я осматриваюсь, спрыгиваю на ступеньку вниз, готовясь скакнуть в туман и исчезнуть, и тут вдруг со скрипом открывается дверь.

С таким скрипом, как из фильма ужасов.

И в дверном проеме возникает крупный мужчина, который спал последние несколько веков. Игорь, думаю я, если у него/этого существа есть имя, то оно наверняка «Игорь». Волосы расползлись по всей голове и в итоге слились в черной жесткой бороде, из которой торчат во всех возможных направлениях.

Изобилие волос на лице указывает на человека неуправляемого.

Ладони у него почти синие от грубых мозолей, как будто он всю жизнь ходит на руках.

Это точно не мужик с фотографий. Не Гильермо Гарсия: «рок-звезда мира скульптуры».

– Извините, – поспешно говорю я, – не хотела вас побеспокоить. – Надо валить отсюда. Кто бы это ни был, но у меня, не в обиду будет сказано, сложилось ощущение, что он питается щеночками.

Когда этот человек убирает волосы с глаз, из них просто хлещет цвет – светло-зеленый, практически флуоресцентный, как на фотках. Все же это он. И хотя все указывает на то, что мне надо развернуться и бежать, я почему-то не могу отвести от него взгляда. И, наверное, как и того англичанина, Игоря никто не учил, что пялиться на людей невежливо, так что мы оказываемся в замке – наши взгляды словно приклеило друг к другу, – пока он не спотыкается буквально на ровном месте и чуть не падает, хватаясь за дверь, чтобы устоять. Он пьян? Я делаю глубокий вдох, да, есть легкий резко-сладкий запах алкоголя.

«С ним что-то случилось, – сказал мне Сэнди. – Но никто не знает, в чем дело».

– Вы в порядке? – спрашиваю я едва слышно. Он как будто выпал из времени.

– Нет, – с испанским акцентом твердо отвечает он.

Удивившись такому ответу, я начинаю думать: «Вот и я тоже, я совершенно не в порядке, и уже целую вечность как», и почему-то мне хочется сказать это вслух – вот этому безумцу. Может, и я с ним на пару выпала из времени?

Он осматривает меня так, словно составляет список всех моих характеристик. Сэнди с мамой были правы. Этот чувак ненормальный. Он снова смотрит мне прямо в глаза – и меня словно бьет током, прямо в самое нутро.

– Уходи, – с напором заявляет он на весь квартал. – Неважно, кто ты и чего тебе надо, не возвращайся. – Потом он шатко разворачивается, держась за ручку, и закрывает дверь.

Я стою на месте долго-долго, позволяя туману стирать меня кусочек за кусочком.

А потом снова стучу. Сильно. Я не уйду. Я не могу. Мне надо сделать эту скульптуру.

– Правильно, – говорит бабушка в голове. – Так держать.

Но на этот раз дверь открывает уже не Игорь, а англичанин из церкви.

Вот ни фига себе.

Когда он меня узнает, его разные глаза вспыхивают удивлением. Из студии доносится грохот, звон, что-то бьется, как будто там какие-то супермены соревнуются в швырянии мебелью.

– Сейчас неподходящий момент, – говорит он. Тут Игорь взрывается на испанском, и швыряет при этом через всю комнату машину – судя по звуку. Англичанин оборачивается, потом снова смотрит на меня, и его и так несимметричное лицо дополнительно перекашивает от волнения. Вся его дерзость, веселость и кокетливость сошли на нет. – Очень прошу извинить, – говорит он, словно английский дворецкий в кино, а потом, ничего больше не добавив, закрывает дверь у меня перед лицом.

Полчаса спустя мы с бабушкой сидим, спрятавшись в кустах над пляжем, готовясь, если потребуется, спасать Ноа. Пока я шла домой от Пьяного Игоря, уже планируя новый визит, Хезер, моя доносчица, прислала мне предупредительную эсэмэску: «Ноа на Дьяволе, 15 мин».

Когда мой брат направляется к океану, рисковать нельзя.

Последний раз я заходила в воду как раз для того, чтобы его оттуда вытащить. Два года назад, через пару недель после маминой смерти, он спрыгнул с этого самого утеса, попал в отбойное течение и едва не утонул. Когда я наконец дотащила его тело – по размеру вдвое больше моего, грудь неподвижная, словно камень, глаза закатились – до берега и его пришлось откачивать, я была так на него зла, что едва не бросила обратно в воду.

Когда близнецов разлучают, их души выбегают из тела, чтобы отыскать друг друга.

Здесь туман уже почти сошел. Лост-коув с трех сторон окружен водой, а с четвертой – лесом, так что это последняя точка, которая попадется вам на пути, прежде чем вы свалитесь через край света. Я осматриваю отвесный берег в поисках красного дома, нашей развалюхи, среди многих домишек, что цепляются за край материка. Раньше мне нравилось, что мы живем в окружении обрывов – я столько плавала и каталась на доске, что, даже когда выходила из воды, мне все казалось, что земля под ногами волнуется, словно я стою в пришвартованной лодке.

Я снова проверяю обрыв. Ноа пока так и нет.

Бабушка смотрит на меня поверх солнечных очков.

– Ну и парочка эти иностранцы. У старшего вообще, похоже, пуговиц не осталось.

– И не говори, – соглашаюсь я, зарывая пальцы в холодный песок. И как мне убедить этого волосатого пьяницу Игоря, страшного, мерзкого и склонного швыряться мебелью, взять меня в ученицы? А если это удастся – как держать дистанцию с этим невзрачным непривлекательным и глупым англичанином, из-за которого я вместо своего бойкота вся растаяла в говно всего за несколько минут – да еще и прямо в церкви!

К волноломам полетела стайка чаек с криками и распростертыми крыльями.

А еще мне по какой-то причине жаль, что я не сказала Пьяному Игорю, что и у меня тоже не все в порядке.

Бабушка отпускает зонтик. Я поднимаю взгляд и вижу розовый диск, крутящийся на фоне стального неба. Красота. Ноа такое рисовал, когда рисовал.

– Тебе надо с ним что-то делать, – говорит она. – Ты и сама это знаешь. Он же должен был стать новым Шагалом, а не очередным пустым местом. Милочка, тебе следует присматривать за братом.

Одна из ее присказок. Она мне теперь вместо совести, что ли. По крайней мере, школьный психолог считает, что призраки мамы и бабушки играют именно эту роль, что прозвучало, соглашусь, довольно проницательно, с учетом того, что я ей почти ничего не рассказывала.

Один раз она погрузила меня в специальную медитацию, по сюжету которой мне пришлось представить, как я иду по лесу, и рассказывать ей, что я вижу. Я видела лес. Но потом появился дом, только в него никак нельзя было попасть. Без окон, без дверей. Полнейшая страшилка. А она сказала, что этот дом – это я. И что чувство вины становится тюрьмой. И я перестала к ней ходить.

Только заметив характерный бабушкин взгляд, я понимаю, что опять принялась рассматривать ладони в поисках ползущих высыпаний – повреждений на коже, которые называются синдромом «блуждающей личинки». От того, как она закатывает глаза, кружится голова. Я уверена, что я от нее это унаследовала.

– Анкилостома, – робко говорю я.

– Сделай всем одолжение, о ужасная, – возмущается бабушка, – держись подальше от отцовских медицинских журналов.

И хотя со смерти бабушки прошло уже больше трех лет, являться мне она начала только два года назад. Всего через несколько дней после маминой гибели я вытащила из шкафа старый «Зингер», бабушкину швейную машинку, и как только я ее подключила и в комнате зазвучало знакомое сердцебиение колибри, она оказалась на стуле рядом со мной, с булавками во рту, как и раньше, и сказала: «Строчка зигзагом – последний писк моды. Кромка будет просто гламурная. Вот погоди, сама увидишь».