Сонет с неправильной рифмовкой. Рассказы - Соболев Александр

Александр Соболев

Сонет с неправильной рифмовкой

Гершко лег спать и на ночь надел на нос очки.

— Что ты делаешь, Гершко? — спросила его жена. — Зачем одеваешь очки перед сном?

— Я близорук, — ответил Гершко, — так я одеваю очки, чтобы яснее видеть сны.

Автор что хочет, то и делает.

Игра лучей

Петр Константинович Рудковский, тридцатипятилетний программист, полноватый блондин с таким выражением лица, как будто он чуть не сказал неловкость, но в последнюю секунду одумался, начал слышать голоса. Первые несколько недель они звучали на манер радиоприемника или телевизора, включенных в соседней квартире: многоголосый нечленораздельный бубнеж, из которого при некотором умственном напряжении можно было вычленить отдельные интонации и некоторые промежутки между репликами; впрочем, здесь же обнаружился и ряд странностей, которые он не то чтобы отметил напрямую, но как-то сберег на обочине души, на манер тех еле заметных карандашных, а то и ногтевых отчеркиваний, которыми любили совершенно машинально помечать отдельные места на полях бумажных книг читатели прошлых поколений. Голоса звучали как будто одновременно, словно разговаривали люди не между собой, а каждый со своим собственным безответным собеседником. Если бы он был постарше, то ему мог бы вспомниться звуковой фон большого переговорного пункта в главном почтовом отделении крупного города, но это сравнение по молодости лет ему в голову не пришло. Подивившись забывчивости соседей, за которыми раньше ничего подобного не водилось, Рудковский постарался отрешиться от непрошенных звуков, что ему в результате и удалось: только ночью, встав по нужде и снова услыхав разговоры за стеной, он опять удивился тому, что голоса не смолкли, а лишь стали словно бессвязнее — будто говорящие, наскучив членораздельной речью, тянули нараспев какие-то словесные обрывки.

Этот и следующий день пришлись на выходные, к концу которых постоянный звук, никуда тем временем не девавшийся, сделался привычным фоном, как шум и гудки машин для горожанина. Впервые он заподозрил неладное, когда оказалось, что невидимые говоруны проследовали за ним в автобус: хотя свист кондиционера, шипение дверей и урчание мотора переменили звуковой пейзаж, сами разговоры остались при нем, хотя и отодвинулись немного на дальний план: более того, впервые он разобрал отдельное слово — и слово это было «изразец». «Какой изразец, почему изразец?» — приговаривал он с растущим раздражением, выходя на своей остановке и сворачивая во двор бывшей фабрики, которая по московскому обычаю была переделана в конгломерат демонстративно чистеньких и даже лощеных кирпичных домов, даром что общий смысл свершавшегося в них за полтора столетия, с тех пор как там гудели машины и валил клубами сизый дым, не поменялся ни на гран.

Два дня ушло на попытки заглушить эти неотвязные звуки домашними методами: Рудковский обошел соседние квартиры, прислушиваясь, не доносится ли сквозь какую-нибудь из дверей очевидный шум, причем чтобы попасть на нижний этаж, жители которого отгородились от мира тяжелой деревянной дверью, напоминающей больше крепостные ворота какого-нибудь старинного немецкого городка, ему пришлось заручиться помощью консьержа. Быстрое воображение, всегда имеющееся наготове у натур определенного склада, услужливо подобрало ему несколько сюжетов, в которых невыключенный телевизор оказывался первым из грозных признаков, скрывающих случившуюся в нескольких метрах от него драму, но этому всегда готовому сценаристу пришлось покамест захлопнуть свою тетрадку — звуки из-за дверей были совершенно мирными: где-то вовсе стояла тишина, где-то читали детским голоском нараспев стихотворение, подвывала стиральная машинка, чреватая чьим-то исподним, лаяла собака. Голоса же при этом не унимались.

Отыскав прилагавшиеся к позапрошлому телефону наушники, Рудковский попытался по рецепту древних врачевателей излечить подобное подобным: впрочем, первая попавшаяся радиостанция передавала такую пакостную ерунду, что голоса в голове, в первую секунду как бы неуверенно стихшие, показались не худшим из возможных вариантов. Не удалось заглушить докучные разговоры и включением музыки через колонки: разговоры, и не думая смолкать, просто приобретали новый фон, словно диалог двух давно не видевшихся приятелей, неохотно утихающий под укоризненными взглядами, почти физически ощущаемыми сквозь сумрак кинозала. Беда была как раз в том, что этот самый укоризненный взгляд никак нельзя было пустить себе прямо в черепную коробку, хотя Рудковский и провел чуть не полчаса, стоя перед зеркалом и пытаясь обнаружить в выражении лица и прежде всего в серых испуганных глазах признаки надвигающегося безумия — и ничего не найдя, удовлетворился тем, что истребил растительность в носу.

Между тем слова делались разборчивее и складывались иногда в целые, хотя и недлинные фра-зы: так, вероятно, младенец или кошка, постигая мир, сперва слышат отдельные наименования предметов, а лишь во вторую очередь научаются воспринимать их выраженные словесно положения. Сначала услышанное казалось лишь бредовой разноголосицей, хаотически выносимой на поверхность какого-то исполинского словесного варева: Рудковскому пришло в голову, что если пропустить, например, «Войну и мир» через офисную машинку для уничтожения документов и тянуть из получившейся бумажной лапши полоску за полоской, то эффект будет схожим. Истинное понимание происходящего вновь пришло к нему в автобусе: рассеянно глядя за окно, он слышал в голове повторяемое раз за разом «третья, осталось две», «четвертая, осталась одна», «он сказал школа, пора» — и мосластый старик, не по погоде закутанный в клетчатый шарф, стал, перехватывая поручень, как моряк в качку, пробираться к выходу.

Это открытие переменило все: хотя голоса остались прежними, но сам Петр Константинович, изводивший себя последние дни чтением статей про опухоли мозга и острые приступы шизофрении, отринул мнительность и сосредоточился на ревизии доставшегося ему дара. Как и всякий посланный небесами талант, способность читать чужие мысли оказалась капризной, переменчивой и гораздо менее захватывающей, чем представляется вчуже. Внутренне он (это сопоставление было лестно) сравнивал себя с музыкантом-виртуозом или гениальным живописцем — обоим для того, чтобы явить себя зрителям, надобились не только дорогостоящие инструменты (или холст с красками), но и то особенное состояние духа, которое служило непременным условием для создания хотя бы и короткоживущего, но шедевра.

Бывали дни, когда он слышал лишь ровный гул, почти не расчленимый на отдельные реплики; иногда один голос накладывался на другой так, что нельзя было разобрать слова ни одного из них, а иногда, сильно его пугая, в воздухе вдруг повисала ватная тишина, заставлявшая панически сожалеть о внезапной утрате новых способностей (хотя еще несколько дней назад внезапное выключение шумов заставило бы его возликовать). Более того, даже в удачные дни услышанное редко оказывалось вполне членораздельным и законченным текстом. Оказалось, что люди, как правило, думали не фразами и даже не обрывками фраз, а лишь бессвязной последовательностью слов, изредка склеивавшихся в короткие предложения. Поразмыслив, он понял, что в сознании слова неотделимы от образов и поток обычного человеческого мышления представляет собой их переплетающиеся цепи: представляя себе картинку, мозг, словно карикатурист юмористического журнала, придумывал для нее подпись — и наоборот, к пришедшему в голову слову или фразе достраивалась сценка или изображение. Таким образом, последовательность мыслей незанятого субъекта представляла собой бесконечную череду быстро листаемых картинок с подписями (или кадров с субтитрами), причем связи между ними, может быть, и очевидные для самого думающего, оказывались по большей части таинственными для невольного наблюдателя. При этом свидетель, естественно, не имел доступа к визуальной части этого потока, ограничиваясь лишь словесной, что дополнительно искажало картину: как если бы слепец пытался понять фабулу остросюжетного фильма, следя лишь за репликами героев, — при том что фильмов вокруг него идет несколько, и ни один не с начала.